Мы живы (джен)

Объятия Джона — родные, теплые, они окружают ее спасительным коконом, они пробираются к ней сквозь толщу времени прямиком из тех далеких дней в Винтерфелле, наполненных снегом и светом, смехом и упрямством.

Джон жив, повторяет она раз за разом мысленно, вбивает эту мысль в свое сознание, заставляет ее стать такой же родной, как и эти объятия.

Джон жив.

Джон жив.

Джон жив. Жив. Жив!

Объятия Джона — клетка. В них столько ласки и света, а она слишком привыкла к тьме и отстраненности, теперь все это — настолько родное, что чужое. Будто воспоминания, которые ворошат эти объятия кочергой — они принадлежат другой девочке, лик которой затерялся в далеком прошлом.

Счастливом прошлом.

Та девочка была лучше. Чище. У той девочки была добрая душа. Та девочка заслуживала этих объятий, они были спасением, свободой. Той девочки больше нет, сохранилась только ее маска, которую оставалось лишь натянуть на оголенную душу, чтобы обмануть, чтобы забрать ее жизнь себе.

Чтобы застыть в этих объятиях, чтобы сердце колотилось так радостно, чтобы разреветься, уткнувшись носом в плечо, и чувствовать, как прижимают еще теснее, как успокоительно гладят по волосам.

Джон жив.

Джон жив.

Джон жив. Жив. Жив!

Объятия Джона — клетка, в которую она стремится, в которой хочет запереть себя навечно, чтобы было и тепло, и солнечно, и ласково. Только бы сделать вид, что все это — правда, что та девочка еще жива, что она здесь, что она вернулась.

Ведь Джон так счастлив ее видеть. Разве может она разбить это счастье, рассказав всю правду?

Его глаза — талый снег, поблескивающий под лучами весеннего солнца, зима медленно уходит из этого взгляда, отступает, и девочка гонит ее, гонит, гонит…

Враньем своим гонит.

Прости, Джон.

Прости…

Когда-нибудь я скажу тебе правду. Скажу.

Но не сегодня.

Сегодня я сделаю вид, что та девочка жива.

Арья жива. Жива. Жива…

* * *

Проходит день-другой-третий, и Джон так оглушен этим странным, невозможным, этим незаслуженным счастьем, что почти забывает обо всем на свете. Почти забывает о Ночном дозоре и об Иных, о братьях, которые предали и убили его. Почти забывает о своем воскрешении. Почти.

Арья жива, мечется в голове мысль, и иногда ему кажется, даже сердце в груди опять начинает биться — оно ни разу не подавало признаков жизни с тех пор, как сознание вернулось в тело.

Арья жива.

Арья жива.

Арья жива. Жива. Жива!

Он не задает ей никаких вопросов и сам почти ничего не рассказывает — все успеется, у них теперь есть дни, месяцы, может, годы, чтобы разделить на двоих свои истории, а пока ему просто хочется на нее наглядеться.

Поверить — да, это Арья, ему не снится, он после смерти не попал в какой-то иной мир, в котором ему теперь являются призраки давно потерянных людей.

И Джон смотрит. Смотрит. Смотрит. Не отпускает ее от себя ни на шаг, боится, что стоит отвести взгляд — испарится, растает, будто и не было.

А потом эйфория начинает сходить на нет, и он замечает. Замечает ее тусклый, поникший взгляд, замечает, как посуровели черты лица, замечает, как хрупкая рука тянется к клинку, висящему на поясе, при любом постороннем звуке.

Игла.

Понимание разливается внутри его мертвого тела теплом. Надо же, сохранила, кто знает, через что прошла, что пришлось пережить, но все-таки — сохранила. И иной раз сжимает рукоять так, словно это — ее последнее сокровище.

Джону хочется прижать ее к себе еще крепче, сказать без слов — что бы с тобой ни случилось в прошлом, через что бы тебе ни прошлось пройти, теперь ты в безопасности. Я отдам ради этого все. Спи спокойно. И однажды, когда тебе захочется рассказать свою историю, я буду рядом, чтобы выслушать и понять.

После он начинает замечать больше. Она избегает его взгляда. Она уклоняется от случайных прикосновений. Она не отвечает на объятия.

И его ударяет в грудь пониманием. Он ведь мертв. Наверное, она узнала и ей противно. Или страшно. Каково это — найти давно потерянного брата, часть своей семьи лишь затем, чтобы бояться его больше, чем любых испытаний, выпавших до этого?

Арья жива.

Арья жива.

Арья жива. Жива. Жива!

Джону бы отпустить ее, дать ей выбор — беги, Арья, если хочешь. Брось меня, Арья, если хочешь. Проткни мне сердце Иглой, Арья, если хочешь. Может, хоть тогда я наконец умру окончательно.

И он скажет ей это. Обязательно скажет. Но не сегодня. Сегодня он обнимет ее, делая вид, что не замечает, какой отстраненной она остается в ответ. Сегодня он будет смотреть на нее, подмечать каждую черту, каждое изменение в лице, отпечатывать у себя в голове ее лик. А завтра…

Прости, Арья.

Прости…

Когда-нибудь я скажу тебе это. Скажу.

Но не сегодня.

Сегодня я сделаю вид, что никогда не умирал.

Джон жив. Жив. Жив…

* * *

Взгляды Джона, его улыбки, его вера в то, что потерянная сестра вернулась — они вбивались бы в ее сердце ржавыми гвоздями… если бы оно у нее было, это сердце.

Неужели, ты не замечаешь, Джон? — хочется крикнуть ей, заорать во всю мощь своих легких, достучаться до его сознания, но то ли воздуха, то ли смелости не хватает для крика.

Оглянись, Джон! Присмотрись внимательнее. Арьи здесь больше нет. Осталась только я. Девочка-маска. Врунья.

Но Джон, кажется, ничего не замечает — и она молчит. Молчит. Молчит. И с каждым разом все сильнее страшится того, что однажды он действительно взглянет на нее внимательно, глазами, которые больше не будут затуманены счастьем, и увидит. Все увидит.

Она старается больше не обнимать его в ответ — а вдруг он наконец поймет, что эти объятия другие, не те, которые он помнит?

Она старается больше не смотреть ему в глаза — а вдруг он наконец поймет, что в ее собственных глазах нет больше Арьи?

Арья мертва.

Арья мертва.

Арья мертва. Мертва. Мертва…

Она так стремится обратно в свою клетку, но вместо этого лишь позволяет себе осторожные взгляды в те редкие мгновения, когда Джон все-таки отворачивается, хотя такого почти не случается.

Кажется, он наблюдает за ней каждую секунду своей жизни, боится отвести взгляд даже на мгновение. Почему? Неужели, он понял гораздо больше, чем показывает, и теперь не хочет оставлять своих людей с ней наедине? Она предпочитает об этом не думать, и лишь ночью остается одна.

Она крадется темными, лишенными даже отблеска света коридорами в покои Лорда-командующего, опускается на корточки у его кровати.

Проводит пальцем по нахмуренному лбу, ожидая, пока едва уловимые складки морщин не разгладятся.

Кладет свою ладонь на его руку, ожидая, пока крепкая хватка на волчьей рукояти меча разожмется.

Кажется, ее прикосновения его успокаивают. Настолько, насколько вообще может быть спокоен этот, новый Джон, с его хмурым, тяжелым взглядом, с его шрамами, с его губами, сжатыми в тонкую линию.

Этот Джон, который все равно остается все тем же, каким его помнит мертвая девочка Арья. Этот Джон, который все так же, как и тогда, улыбается только рядом с ней, этот Джон, который все такой же глупый и несносный. Все такой же родной.

Она чувствует себя предательницей из-за того, что с каждым новым днем ее ложь выходит на все новый и новый уровень. Но не может остановиться. Она прокрадывается в его покои каждый день, каждый день сидит на корточках у его кровати те несколько часов, что Джон дает себе на неспокойный сон.

Она понимает, что делает все неправильно — но ощущение правильности ее не покидает.

Когда до ее ушей доносится весть о том, что эти люди сделали с Джоном, на волю вырывается то, что она, притворяясь Арьей Старк, пыталась держать в себе.

Она хочет убить. Их. Всех. Она жаждет перерезать им глотки, пока они будут спать в своих постелях. Хочет воткнуть им нож в спину, лишить жизни так же, как они лишили жизни ее брата. Она хочет видеть их страдания, хочет насладиться ими.

А потом она узнает, что те, кто сделали это, уже убиты — обезглавлены собственной рукой Джона, предатели преданы смерти так же, как когда-то с преступниками расправлялся их отец. Его отец. Арьи Старк больше нет.

Арья Старк тоже убила бы так — глядя в глаза, на законных основаниях, а не тайно в спину, из чувства мести.

Она чувствует стыд, ненависть к себе.

Она больше не прокрадывается ночами в комнату Лорда-командующего.

Арья мертва.

Арья мертва.

Арья мертва. Мертва. Мертва...

* * *

Кровать — дань прошлому, дань усталости, которая теперь никогда не отступает. Джон может провести в ней час, или два, или целую вечность — сон так и не явится к нему по старой дружбе, не протянет руку и не заведет братскую беседу.

И все же каждую ночь он какое-то время проводит в кровати. Раз сон не приходит, он старается просто не думать, отключает сознание, пытается вышвырнуть на время из головы все тяжелые мысли.

Выходит скверно.

Ее шаги тихи настолько, что даже его слух не способен их распознать, и все же он, лежащий в ненужной больше кровати и слушающий тишину ночи, даже в первый раз улавливает чужое присутствие еще до того, как дверь открывается.

Каким-то образом понимает, кто именно сейчас зайдет в его покои.

Каждый раз Джон пытается не шевелиться, застывает статуей, не позволяя дыханию сбиться ни на один вдох. Хотя, быть может, и легкие его больше не нуждаются в воздухе, а опускающаяся и поднимающаяся грудная клетка — очередная дань привычке.

Джон мертв.

Джон мертв.

Джон мертв. Мертв. Мертв…

Он знает, что вначале Арья присядет на корточки, чтобы ровно восемьсот сорок три секунды провести, не двигаясь, почти не дыша.

Он отсчитывает каждую из этих секунд, и всякий, всякий, всякий раз их ровно восемьсот сорок три. Или же разум играет с ним злую шутку. Может, все происходящее — одна большая шутка, порождение чьего-то больного разума.

А потом Арья прикоснется к его лицу. Осторожно. Едва уловимо. Если бы здесь был тот, прошлый Джон — он бы ничего не почувствовал, не услышал, не узнал, так и продолжил бы спать своим беспокойным сном живого.

Неужели, ты не замечаешь Арья? Или ты приходишь для того, чтобы убедиться в этом? Перед тобой лишь мертвец, скрывающийся под маской живого.

Может, стоило бы показать, что он не спит. Может, стоило бы ее прогнать и не велеть больше никогда сюда приходить. Может быть.

Но Джон молчит. Он чувствует, как тяжелые мысли, сутками не дающие ему покоя, и впрямь чуть отступают под напором ее рук, прикасающихся к его лбу.

Чувствует, как пальцы, сжимающие рукоять Длинного когтя — еще одна дань привычке, сколько же у него таких? — разжимаются, когда их накрывает ее ладонь.

В эти мгновения ему даже кажется, что он и впрямь мог бы провалиться в блаженный, долгожданный сон. Но даже если это так — оно не стоит того, чтобы терять минуты, когда Арья здесь. Когда Арья рядом. Когда Арья не избегает его.

Наверное, сложно не начать бояться, когда понимаешь, что того, к кому ты вернулся, больше нет.

Наверное, она наконец до конца осознает это.

И однажды ночью Арья не приходит в его покои.

Джон мертв.

Джон мертв.

Джон мертв. Мертв. Мертв.

* * *

— Ее больше нет, — хрипло говорит она однажды, так тихо, что слова едва не теряются в потрескивании горящих поленьев.

Джон все-таки слышит ее, скрип пера в его руке мгновенно затихает, и хотя она продолжает упрямо глядеть в пламя камина — все же спиной чувствует этот прямой, вопрошающий взгляд.

— Арьи больше нет. Она умерла. Разве ты не понял? — спрашивает она с горечью тут же, не медля, чувствуя, что если не скажет сейчас — не скажет никогда.

Она не знает, что именно подталкивает ее вперед, понимает лишь, что это не смелость и не благородство. Понимает, что с тех пор, как перестала бродить ночами по коридорам Черного замка — не смогла сказать Джону ни слова, и все невысказанное жгло ее изнури, отравляло.

Превращало в еще большего монстра.

— О чем ты? — в голосе — искреннее удивление, недоумение, ни капли опаски или подтверждения того, что он давно уже все понял.

Злость резко поднимает клыкастую голову у нее в груди, вспыхивает в сознании сигнальным огнем и ведет, ведет сквозь воспоминания, сквозь ложь, сквозь всю пролитую кровь, заставляя говорить, говорить, говорить…

— Она сбежала. Сбежала в Браавос. Чтобы стать Безликой. Она убивала, Джон. Убивала! — голос срывается на крик, терпение и хладнокровие изменяют ей, заставляя сделать шаг, другой, и уже спустя мгновение носиться по комнате из угла в угол. — Хладнокровно убивала других людей, пока в конце концов не убила себя. Я только притворялась Арьей, обманывала тебя. Ее нет здесь больше. Нет!

Взгляд беспорядочно, лихорадочно блуждает по комнате, цепляется за всякие мелочи, подмечая ворох пергаментов на столе, меховой плащ на стуле, кусок зачерствелого хлеба в миске…

Приваленный к стене Длинный коготь.

Джон никогда с ним не расстается. Никогда. Даже ночью держит меч поблизости. И только здесь. Рядом с ней… Это понимание заставляет ее резко остановиться и пораженно застыть.

— Я догадывался, что твоя история будет не такой легкой и спокойной, как мне бы хотелось, — она неожиданно вздрагивает из-за скрипа отодвинутого стула и, все еще не отводя взгляда от Длинного когтя, краем глаза все же замечает, как Джон медленно откладывает перо.

Она знает, что сейчас произойдет. Знает. Она готова. И все равно вздрагивает.

Столько времени Арья бежала, бежала, бежала, спасая свою жизнь, и теперь ей вновь хочется сбежать — но Арья уже мертва, и спасать больше нечего. Она сделала этот выбор. Она продолжает стоять, не двигаясь.

Кажется, волчья рукоять Длинного когтя насмешливо скалится, глумится над ее глупостью, упивается ее поражением.

— Ты всего лишь пыталась выжить, Арья. И ты выжила. Это главное. Я тоже убивал, и думаю, убивал куда больше, чем ты. Мы все здесь убивали, — голос Джона звучит неожиданно ровно, спокойно, нет ни его пальцев на ее горле, нет лезвия Длинного когтя в ее сердце.

Она все-таки не выдерживает и отводит взгляд от рукояти меча — волк вновь кажется холодным и равнодушным, будто не насмехался над ней всего секунду назад. Лицо Джона перед ее глазами — гримаса боли и понимания. Ни ненависти. Ни гнева. Ни ярости.

— Ты не понимаешь, — с горечью выдавливает она из себя, больше всего на свете желая замолчать, чтобы позволить Джону заблуждаться и дальше. — Быть Безликой… это не то же самое, что убивать ради выживания. Я убивала, потому что мне так было приказано. Понимаешь? Приказано! И все это было ради того, чтобы в конце концов убить себя. И я… убила, — к концу голос сходит на нет, превращается в хриплый шепот, и она вновь отворачивается, глядит куда угодно, только бы не встречаться с внимательным взглядом серых глаз.

— Меня убили, — произносит Джон деланно-беззаботно, но она все равно подмечает, как напрягаются его плечи. — Я даже не знаю… что я такое. То, что ты видишь перед собой, больше не тот Джон Сноу, которого ты знала. Это всего лишь оживший мертвец.

— Я знаю, что с тобой случилось, — морщится она. — Я подслушала их разговор. Я едва сдержалась, чтобы не… — резко замолкает, не хочет договаривать то, что вертится на языке, но все же заставляет себя. — Чтобы не убить их. Я хотела убить твоих братьев, Джон. Заставить их страдать. Разве та Арья, которую ты знал, способна на такое?

Несколько секунд Джон молчит, треск поленьев не разбивает ту тишину, что тяжело опускается им на плечи — лишь угнетает ее, подчеркивая, заостряя внимание на их молчании.

— Когда я думал, что ты у Рамси Болтона, — начинает говорить он странно надломленным, но жестким голосом, будто каждое слово с силой выталкивает из своего горла, — я мечтал о том, чтобы лично убить его. Мечтал. И я бы не просто сделал это — я бы наслаждался смертью того, кто причинил тебе боль. Все еще думаешь, что ты чем-то хуже меня? — в этот момент невозможно не верить в то, что сказанное — правда. Наверное, он надеялся, что эти слова вызовут страх, оттолкнут ее. Зря.

— Это не то же самое, — она могла бы сказать, что окажись и вправду в лапах Болтона — сама расправилась бы с ним, не позволив притронуться к себе даже пальцем. Джону не пришлось бы марать руки. Но важнее то, что смерть от его рук и от ее рук — это вовсе не одно и то же. — И сколько бы раз ты не умирал физически, ты — все еще ты, я вижу это. Но Арьи больше нет. Чем быстрее ты поймешь это, тем… тем лучшее.

— Я не верю, — несносный, глупый-глупый Джон!

— Зря! — вспыхивает она. — Я обманывала тебя! За такое ты должен убить меня!

На ее крик Джон реагирует теплым, ясным взглядом, и это вышибает из нее дух лучше любого удара.

— Ты всегда была упрямой. Помнишь? Стояла на своем до последнего…

— Это другое… — бормочет она насуплено, но Джон, кажется, не обращает никакого внимания на ее слова. В глазах его мелькает что-то неуловимое, что-то, за что так хочется зацепиться, но она не успевает, когда следующая фраза достигает ее ушей.

— Жаль, что ты пыталась оставаться незамеченной, когда приходила ко мне по ночам.

Джон улыбается совсем не веселой, кривой улыбкой, и ей хочется притронуться к его губам пальцами, чтобы стереть ее так же, как теми ночами она стирала беспокойные морщинки на его лбу. Чтобы нарисовать другую улыбку, легкую, искреннюю, ту, которая высечена у нее в голове в мельчайших деталях.

— Ты… знал? — почему-то она не чувствует себя удивленной, Джон ведь всегда видел Арью насквозь. Всегда. Девочке-маске тоже его не провести. Раньше нужно было это понять.

— Мне больше не нужен сон. Забыла? Я мертв, Арья. Я действительно мертв.

Ей хочется сказать, что это не имеет значения. Ей хочется сказать, что не важно, нужен ему сон или нет. Не важно, сколько раз его догоняла смерть — он все равно живее всех живых.

Как ты можешь быть мертв, Джон, если твои объятия — теплая клетка, в которую так хочется вернуться?

Но слова застревают в горле, душат ее веревкой, а в глазах Джона мелькает ворох эмоций — горечь, сожаление, обреченность? — но он тут же переводит взгляд на пламя в камине и на какое-то время умолкает.

— Мы изменились, Арья. Мы не могли не измениться. Я умер и воскрес, какая-то часть меня осталась там, за гранью. Какая-то часть тебя, быть может, осталась в Браавосе. Но это все еще ты. Правда думаешь, что я бы не понял, если бы моей сестры в тебе больше не было?

Ей хочется принять это. Хочется поверить в это.

Мы оба умирали, думает девочка-маска.

Умирало твое тело. Умирала твоя душа, думает девочка-маска.

Если ты здесь, Джон, настоящий Джон — то может ли здесь быть и Арья? Может ли быть так, что я не обманула и не предала тебя? — думает девочка, которая цепляется за свою маску.

Она не выдерживает и делает шаг вперед. Еще один. И еще. Пальцы Джона в ее пальцах — холод, почему-то раньше она этого не замечала. Или это попросту не имело значения? Не имеет значения и сейчас.

Потому что когда она бросается к нему объятия, ее укутывает теплом и светом, указывает ей путь к свободе. Ее личная клетка — никакая не клетка, это целый мир в двух руках, прижимающих ее к себе, это улыбка отца, строгая отповедь матери, смех Брана, озорные искры в глазах Робба, упрямство Рикона, визгливый голос Сансы.

Это — Арья Старк, несносная, глупая-глупая. В точности как ее братец.

Это Арья Старк, которая здесь.

Которая рядом.

Мы живы.

Мы живы.

Мы живы. Живы. Живы.