Птица (гет)

Снег кружился в воздухе белыми хлопьями, а воздух не казался таким уж холодным, чтобы сидеть дома. Ярвинены не чувствуют холода — что-то такое было написано на родовом гербе. Проблема была лишь в том, что это была не совсем правда. Впрочем, когда это девизы были совершенно правдивы. Они отражали лишь суть — не более. И часто были весьма иносказательны.

И всё же, Вильгельму Ярвинену хотелось верить во всё, что говорили и писали. Потому что написанное было красивой сказкой, совсем не такой прозаичной, как реальность. Во времена до Катастрофы существовало много книг — пусть большинство из них и сгорело в печах, когда люди изо всех сил старались согреться. Но в поместье Ярвиненов некоторые книги сохранились — Ингрид считала необходимым сохранять библиотеку их прадеда, в которой содержались самые редкие и нужные экземпляры, а няня Вильгельма обожала читать романы. В восемь лет мальчик зачитывался ими тайком, пряча некоторые книги няни под подушку или под матрас. Разумеется, у историй, почерпнутых Вильгельмом из романов, было мало общего с реальной жизнью — Ингрид считала эти книги вредными, так как в них нельзя было почерпнуть ничего полезного, но позволяла читать их прислуге, — но в романах была жизнь. Пусть не слишком правдоподобная, но жизнь. И уж в романах говорилось хоть немного больше о быте и поведении, чем в высокопарных трагедиях. Сидя вечером, после выматывающих уроков, можно было расслабиться, читая про что-то совершенно иное, чем то, что встречалось обычно.

В романах всё было захватывающим и необыкновенным. И не было тех приторных, неестественных подвигов, которые совершались героями в легендах. А ещё в романах была любовь. И описана она была не тем скупым языком, как в одах. Пусть любовь была как раз тем, что Вильгельм с нетерпением пролистывал.

В окрестностях Ярвиненских угодий красиво. Очень красиво. И снег кажется словно светящимся изнутри, а лес... Вильгельм никогда не бывал в лесу, и он просто поражён красотой этого «памятника природы». Огромные темнеющие великаны кажутся молодому ландграфу восхитительными, достойными самого трепетного отношения, самого почтительного восторга. Даже небо казалось другим, пусть солнца уже столько нет не видел весь мир. Стоило — несомненно стоило — выбраться за пределы крепости только для того, чтобы увидеть все эти красоты.

Да и невозможно было и минутой дольше находиться в Биориге!

Ивар умён, умеет обращаться в любое животное или птицу, и он старший. Роальд — лучший охотник в этом поколении, а Хальдор — душа любой компании. А кто он? Младший сын и брат, едва ли умеющий хоть что-нибудь стоящее. Все считали его сущим ребёнком. Все считали, что ему нельзя ничего доверить. Возможно, это отчасти и было так — Вильгельм не мог похвастаться какими-то грандиозными успехами, которые раз и навсегда сделали бы его взрослым в глазах старших братьев и сестёр.

Конечно! У Эйдин уже было трое дочерей, а Ульрика была беременна вторым ребёнком, тогда как Вильгельму всего шестнадцать. Ивар, Роальд и Хальдор же — прекрасные охотники и прекрасные профессионалы каждый в своей области. Конечно, на их фоне он, шестнадцатилетний мальчишка, не полностью ещё закончивший своё обучение, казался едва ли разумнее четырёхлетней Маргрит. Грит — очаровательная крошка. В свои четыре года она столь мила, столь непосредственна и прилежна, что едва ли где-либо найдётся более славный ребёнок, чем она. Но всё же Маргрит ещё совсем ребёнок, Вильгельм знает куда больше неё, умеет куда больше. Да и вообще — он её дядя. Ему хочется, чтобы его воспринимали соответственно — всерьёз.

Конечно, стоило лучше слушать старого Кестера — он прекрасно знал, как понять, будет ли в этот день метель или нет. Или стоило хоть иногда прислушиваться к советам Роальда, который женился несколько недель назад. Роальд разбирался во всём этом, тогда как Вильгельм знал всё лишь из своих книг. Читал он много — куда больше даже той же Ингрид, вечно занятой и вечно строгой, — но читал, по мнению своих братьев и сестёр, сентиментальную чушь.

Начинается метель. Не слишком приятное явление. Вильгельм никогда не видал его ранее. Да и не хотел видеть, если быть честным. Быть может, Роальду и Ингрид и кажется приятным этот жуткий ветер, этот снег, что попадает в глаза и за ворот. Вильгельму не кажется это явление природы достаточно привлекательным, чтобы гулять.

Юноша хочет повернуть назад — оказаться снова в Биориге, занять свои комнаты и не выходить оттуда даже в том случае, если Ивар будет звать его. Обычно, правда, Вигдис всегда звала его к ужину или на занятия — среди них она была самой старшей. Но даже если Ивар или Роальд решат уладить ситуацию самостоятельно — Вильгельм побудет упрямым ребёнком (раз уж его всё равно таковым считают) и доставит себе удовольствие, не ответив ни одному из них.

Однако, юноша никак не может понять, в какую сторону ему стоит идти. Он ничего не может разглядеть. Пальцы у него едва двигаются — ему бы обернуться птицей или диким зверем, но в такую метель он позабыл все заклинания. Нельзя было выходить из Биорига в том, в чём он мог ходить в самом поместье — за счёт некоторых заклинаний там было несколько теплее, чем за стенами.

Возможно, впрочем, есть доля правды в родовом девизе — обычный человек давно умер бы от холода, замёрз насмерть, а Вильгельм Ярвинен был ещё жив. Где найдётся ещё больший глупец, которому так повезёт, что он, уже добрых полчаса пробыв во время метели на улице в одной рубашке, не замёрзнет насмерть? А ведь — здесь жутко холодно и ужасно хочется спать...

Кто-то хватает его за ворот рубашки и тащит за собой. Вильгельм плохо соображает. Да и надо ли соображать? В любом случае, тот человек, которых схватил его, не может сделать ему хуже — только лучше, спасая от метели и укрывая в каком-нибудь своём домишке неподалёку. Сознание постепенно ускользает, покидая его — так почему бы не довериться тому, кто решил ему помочь?

В себя юноша приходит уже в доме — маленьком деревянном доме, которому точно никогда не сравниться с Биоригом. Обстановка тут была бедная, если не сказать — убогая. Всего одна лавка, лежак и громоздкий уродливый стол. Но тут было практически жарко, тогда как в стенах замка постоянно было довольно прохладно. В руки ему дают кружку с разогретым молоком.

— Как тебя зовут, дорогой самоубийца? — спрашивает его приятный женский голос.

Отчего-то Вильгельм был уверен, что тащил его до дома мужчина — ему кажется, что женщина, обычная Ингрид или Вигдис, вряд ли справилась с такой задачей, хотя Ульрика порой подтверждала то, что и женщина может обладать куда большей силой, чем мужчина. Однако в доме нет ни одного мужчины — если не считать, конечно, его самого. А звук захлопывающейся двери Вильгельм не слышал. Юноша старается оглядеться вокруг, чтобы увидеть обстановку целиком — что-то настораживает его, но рассуждать нет сил.

Вильгельм говорит не сразу — он с жадностью набрасывается на тёплое молоко. Оно кажется ему столь вкусным, каким никогда не бывал ни один напиток в Биориге. Столь простым, столь безыскусным... И тёплым. Что-то тёплое и горячее во всём Биориге ел, пожалуй, разве что Хальдор. В Биориге было много разных кушаний, которые нигде больше не готовили. И много-много брусники. Вильгельму до ужаса надоела эта ягода. Ему куда больше нравится клюква.

А когда Вильгельм, наконец, решает ответить, он с удивлением замечает, что голос не слушается его. Так, разумеется, не должно быть, но Вильгельм ничего не может с собой поделать. Он изо всех сил пытается произнести хоть что-нибудь похожее на его имя. О том, чтобы говорить «Ярвинен» нет и речи.

— Вильгельм, — наконец выдаёт он.

Он весь дрожит, а зубы у него не попадают один на другой. Возможно, поэтому его имя прозвучало так странно. У Вильгельма мягко забирают кружку и наполняют его из кувшина или крынки — юноша в этом не разбирается — вновь. И юный ландграф снова всё выпивает до последней капли, даже не задумываясь о том, что никакой аристократичности в нынешних его манерах нет.

Женщина, впрочем, улыбается. Вильгельму стыдно смотреть на её лицо, но по звукам её дыхания юный охотник прекрасно понимает, что это так. Должно быть, поведение спасённого ею мальчишки кажется женщине забавным. Потому что она не сердится и не спешит назвать его неблагодарным, хотя он оказался крайне неучтив, забыл поблагодарить за своё чудесное спасение.

Нежданная спасительница оказывается интересной собеседницей, а её низкий грудной голос звучит так естественно, без всякого надрыва, так тепло и ласково, что Вильгельм порой говорит только для того, чтобы услышать её голос снова. Она много знает — это сразу становится понятно. Вильгельм хотел бы, чтобы она была одной из тех, кто живёт в Биориге — тогда не было бы множества проблем, связанных с невозможностью часто выбираться в эту деревеньку.

Впрочем, одно в этой женщине Вильгельма всё же раздражает. И это — её манера коверкать его имя. Как она только его не называла за эти полчаса: и Вилле, и Видаром, и Вигге... Последнее, кажется, особенно пришлось ей по вкусу, так как спасительница начинает звать его так намного чаще. Он бы ещё понял, если бы она звала его этим просторечным именем Билл, но коверкать данное ему при рождении имя так безбожно... Это кажется Вильгельму слишком оскорбительным.

— Меня зовут Вильгельм! — мальчик надеется, что его голос звучит достаточно сердито, но его возмущение вызывает лишь взрыв хохота у его спасительницы.

Она продолжает разбирать склянки, что стоят на её столе. Склянок много и все они разных размеров, цветов и форм. К каждой из них приклеена бумажка с подписью. Почерк у его спасительницы — или того, кто писал это, если это делала не она — красивый, с множеством причудливых завитушек. Вильгельму понравилось бы сидеть в библиотеке и рассматривать эти надписи. В них было что-то такое чарующее, понять чего юный ландграф был ещё не в силах.

— Как скажешь... Вигге, — смеётся женщина, совсем его не слушая.

Этот смех кажется Вильгельму унизительным. В конце концов, он является ландграфом — человеком благородного происхождения, а женщина эта, кажется, из деревенских и живёт не слишком хорошо, если судить по скромной обстановке комнаты, в которой юный Ярвинен очутился. Возможно, конечно, невежливо сердиться на неё, раз она его спасла, но разве сама женщина ведёт себя достаточно гостеприимно?

— Я Вильгельм Ярвинен, — говорит юноша, стараясь выглядеть как можно более сурово и представительно, что, разумеется, получается не слишком-то хорошо.

Ивар назвал бы это ребячеством. Посчитал бы недостойным поведения ландграфа Ярвинена, которому на днях стукнуло шестнадцать. Ингрид тоже посчитала бы это таким, впрочем, Ингрид была несколько более... человечна, что ли? И в случае с Вильгельмом она бы нашла в себе силы вежливо промолчать и ничего не заметить. Во всяком случае, в этот раз. А Вигдис...

Однако, ни братьев, ни сестёр здесь нет. Глупо думать о них, когда так хорошо на душе.

Вильгельм чувствует себя ребёнком, пусть в голосе и манерах его спасительницы нет ничего похожего на пренебрежение. Она кажется, разве что, снисходительной. Это обидно, но в этой обиде больше ребячества, чем желания насолить окружающим. И Вильгельм изо всех сил старается подавить эту обиду в себе. Его спасительница смеётся. Смеётся весело, своим низким грудным смехом...

— А я — Айли Митчвингер! — улыбается в ответ женщина. — И я тоже умею сдвигать брови к самой переносице!

Значит, вот как её зовут... Айли... Кажется, в переводе с диалекта, на котором говорили в Авер-Кайи — «птица». И спасительница Вигге чем-то действительно похожа на птицу — мягкая, спокойная, с красивым голосом, который, должно быть, во время исполнения какой-нибудь народной песни лился, словно река. Она похожа на птицу. Своими серыми глубокими глазами, в которых столько мудрости...

Волосы у неё совсем седые. Вильгельм заметил это ещё тогда, когда немного пришёл в себя после нахлынувшего на него оцепенения. Но лицо у Айли совсем молодое — на вид ей едва можно дать больше двадцати трёх. И когда она оказывается рядом с Вильгельмом, когда он смотрит прямо на неё, то понимает свою ошибку — она была ещё очень молода, но из-за чего-то поседела. Возможно, неправильно было называть её «женщиной».

«Птица»... Называть её Птицей было бы правильнее. Логичнее — Ивар во всём на свете любит логику. Волосы у неё сильно вились и были похожи на воронье гнездо, а выцветшая, некогда яркая шаль — на крылья. На самые настоящие крылья! Вильгельму казалось, что вот-вот Айли вспорхнёт и улетит.

— Почему именно «Вигге»? — спрашивает юный ландграф, когда ему надоедает молчать. — Разве есть такое имя?

«Ландграф Вигге Ярвинен»... Звучит глупо! Но, отчасти, куда более подходяще ему, чем это вычурное имя — Вильгельм. «Вигге» звучит мягче и звучнее. Не совсем по-ярвиненски, правда, но это даже неважно. Муж Ульрики не имел ни капли северной крови — он родился в куда более тёплых краях. Но Вильгельм... Вильгельм — имя для героя, а не для мальчишки. «Вигге Ярвинен» звучит как раз для него.

Айли улыбается — Вильгельм даже думает о том, умеет ли она не улыбаться и не смеяться — и делает вид, что она не слышала его вопрос. Она кажется ему красивой, хотя и сильно отличается от женщин в Биориге. Во-первых, Птица намного ниже ростом сестёр юноши. Во-вторых, не выглядит такой худой — в ней словно нет ни одного острого угла, она вся, целиком и полностью, будто бы состоит из одних плавных линий. В-третьих — волосы. Седые, вьющиеся волосы, каких нет ни у одной женщине в Ярвиненском поместье. Женщины в их ландграфском роду и в семьдесят могут похвастаться угольно-чёрными косами.

В её крошечном доме тепло — печь топится довольно жарко. Да и на самом Вильгельме — тёплое шерстяное покрывало с красивыми узорами, каких он ещё ни разу в жизни не видел. Нужно будет тихонько перерисовать эти узоры и попросить кого-нибудь в Биориге соткать что-то подобное. И пусть Ульрика сколько угодно твердит, что он слишком много фантазирует.

— Ты знаешь, где находишься? — задумчиво спрашивает Айли через некоторое время, когда Вильгельм уже отчаивается получить хоть какой-то малость вразумительный ответ на свой вопрос.

Её голос звучит не так резко, как звучат голоса в Биориге, кажется более певучим и плавным. И черты лица у неё намного мягче, чем у любой из сестёр Вильгельма. И в её манерах нет того убийственного великодушия, от которого хочется зарыться в снег. От неё пахнет тёплым хлебом и молоком. И домом. Не прогнившими досками, ни замшелыми стенами, нет! От неё пахнет уютом. И спокойствием. Впервые в жизни Вильгельма — тёплым спокойствием, а не льдом равнодушия.

Наверное, именно из-за своей мягкости Айли кажется старше, чем сёстры Вильгельма. В ней нет ни резкости, ни жёсткости. Она кажется доброй. И куда более мудрой, чем все, кого Вильгельм знает в Биориге. Ну и, конечно, волосы. Седые... И откуда только в них могла появиться седина?

Вильгельм ловит себя на мысли, что теряется, когда ему нужно спросить у фройлен Митчвингер что-то. Это чувство ему незнакомо — он никогда не терялся раньше, когда нужно было что-то сказать старшим братьям или сёстрам. Даже Ингрид. А тут... Айли завораживала своей простотой и мягкостью, в ней не было ничего острого, резкого, что могло бы оттолкнуть. Не нужно было быть постоянно начеку, чтобы в любой момент заметить очередную колкость.

Пусть Ивар думает всё, что его душе угодно. Вильгельма это нисколько не волнует. Во всяком случае, сейчас. Ему хорошо в данный миг. Чего ещё можно желать? И пусть Ивар сколько угодно твердит, что это вовсе не ярвиненская позиция, что даже Астарны — легендарные, которых никто из их рода не видел уже больше двухсот лет — так не поступают... Пусть.

— Нет... Где?

Должно быть, его голос звучит нелепо, так как Айли снова улыбается. Впрочем, она постоянно улыбается. Да и приятно осознавать, что в кои-то веки не нужно знать всё-всё на свете, чтобы не прослыть невеждой. Да и приятно порой побыть таковым... Поразительно приятно.

— В Тивии! — смеётся Айли. — Если идти по короткой дороге — её мало кто знает — до ярвиненского поместья в нескольких часах ходьбы. Тебе повезло, что я знаю эту дорогу, Вигге. Так вот, когда вернёшься в поместье, прочти в какой-нибудь книжке, что означает «Вигге».

Айли много чего ещё говорит. И много смеётся. И разогревает ещё молока, чтобы быть достаточно гостеприимной. И ласково журит его за то, что Вильгельм вышел из родового замка в одной рубашке, что не выяснил, какая будет погода... Её мягкому, едва заметному напору просто невозможно сопротивляться.

Вильгельму вовсе не хочется покидать Тивию. Не из-за холода — Айли нашла в своей кладовке и свитер, и тёплую куртку, и шапку с шарфом. Вильгельму Ярвинену не хочется возвращаться в Биориг. В холодный и совершенно чужой. Он разве что не плачет от досады. И Птица, очевидно, это замечает. Так как снимает с шеи бечёвку с кулоном какой-то птицы. А потом целует его на прощание в лоб и приглашает зайти ещё.

Уже лёжа в своей постели в родовом поместье юный ландграф думает, что обязательно придёт в её дом ещё раз. И ещё — пока ей самой не надоест его принимать. И, вертя в руках кулон, он думает о том, что, пожалуй, переупрямит своих братьев и сестёр, заставив их звать его «Вигге».