Одеяло (джен)

Это начиналось с утра. С того самого момента, как захлопывалась за спиной входная дверь.

Иногда везло, и подъезд был пуст. Иногда на лестничном пролете стояли они. Дымили сигаретами, о чем-то негромко перерыкивались между собой. В такие моменты он всегда старался проскочить как можно тише, даже не вызывая лифта. Людям не вынести подобной вони.

На улице не лучше. На улице их много, и все разные. Вонючие, орущие, зло глядящие. Толкающиеся и пихающиеся, с острыми локтями и толстыми, оплывшими боками. Их было так много, что он почти переставал воспринимать окружающий мир — лишь бы спастись, лишь бы пробиться через эту уродливую вакханалию. Спастись только для того, чтобы попасть в свою личную, персональную Преисподнюю.

Очень светлую, комфортабельную, уютную Преисподнюю. Он был здесь ради знаний, и это ему нравилось. Нравились просторные светлые комнаты, нравились книги, нравились голоса — пока они оставались хоть немного людскими. Когда-то он думал, что здесь действительно люди. Он ошибался.

Ошибался каждый раз, даже если надежда все-таки поднимала голову.

Они не были людьми. Нечисть, все как один. Размалеванная устрашающими красками, визгливо орущая, галдящая, многорукая и многоногая. Его чуть не выворачивало, когда они сливались в единое создание, устремляющееся прочь из комнаты.

Он терпел. Молчал, терпел, мечтал о том моменте, когда сможет вырваться на волю, и старался не думать, что на следующий день этому суждено повториться. И на следующий. И еще через день. До конца его жизни. Он просто всегда шел назад быстрее, почти бежал, надеясь, что никто из них не достанет его по дороге. И все равно всегда находился кто-нибудь...

Хуже всего было, когда это случалось уже у самой спасительной двери. Когда с ним заговаривали, благожелательно, но таким голосом, будто ржавая пила без половины зубьев скрежетала. Когда у него осведомлялись о делах и здоровье — но он знал, что все это лишь притворство, чтобы рассказать им, другим, чтобы и они нашли свою жертву. Он сбегал так быстро, как мог, за вежливостью пряча страх, что они сейчас набросятся.

А потом захлопывалась за спиной входная дверь.

Первым делом он проверял плотные шторы на окнах. Они не должны были заглянуть в его убежище.

Потом — бегом обратно к двери. Он всякий раз боялся: а вдруг не защелкнулся замок, а вдруг они...

А потом он сползал на пол и бездумно сидел, улыбался, глядя, как снег с ботинок грязной водой стекает на пол.

И ему было хорошо. Как в детстве, под одеялом.

Он знал, что они его теперь не тронут.