Сказка из Наружности (джен)

Однажды я нашёл себя на неизвестной пыльной дороге, ведущей черт знает куда, посреди ночного неба из тысяч звёзд. И тогда сперва я решил, что это Изнанка. Привычная жадная Изнанка, из которой вернуться можно лишь тогда, когда удастся вернуть рассудок оставленному на той стороне телу или сойти с ума окончательно. Чёрт знает, как это работает… Но это была не Изнанка, не тот мир, который Сфинкс назвал таким подходящим, хоть и звучащим странно и непривычно именем. Это была реальность похуже. Это была наша реальность. Та, из которой я вышел калекой, и та, из которой я пытался убе… уехать, уползти, исчезнуть, пытаясь убить себя не единожды. Я хотел освободиться. Никто никогда не понимал, кроме четвёртой, да и они боялись этого. В моей стае все чего-то боялись. Может быть, это и правильно — бояться того, чего другие не понимают.

Эта реальность тоже умела хмуриться и злиться. Играющий с пылью ветер пригнал в неё тучи, и к закату дождь уже барабанил по крыше машины, а дворники мерно расшвыривали крупные капли прочь от лобового стекла. Я смотрел на крупные капли с досадой. Вместе со всем своим естеством я ещё был там, откуда меня увозили, не спросив, хочу ли этого.

Третья полоска. Она решила за меня всё. И забота Чёрного.

То место, куда меня привезли, было худшим Могильником, какой только можно было представить. Здешние Пауки смотрели на меня с жадностью, как на лакомый кусок мяса, они голыми руками пытались препарировать мой мозг, выведывая все самые сокровенные тайны. А Ящики? После первой же встречи с этими существами я с нежностью вспоминал наших алкашей.

И я не могу с точностью сказать, в первые дни мне было хуже всего или в последние. Первые дни казались последними. Жизнь менялась с каждым днём и не менялась совсем. Я сходил с ума от своей беспомощности, бессилия, тщетности любых попыток к сопротивлению. Сегодня я замыкался в себе, пытаясь выдержать эти испытания достойно, а завтра впадал в истерику и рвал на себе волосы, кидаясь на дверь палаты, пока ничего не понимающие Ящики не надевали на меня смирительную рубашку, полностью обездвижив. После одной истерики с приступом дикой, неистовой чесотки меня наскоро и уродливо обкорнали, окончательно уничтожив. Уничтожив всё то, что ещё было живо во мне, отобрав последнее желание сопротивляться и что-то делать.

Дом, в котором я научился жить без ног, не отпускал меня. Дом, в котором меня не видели беспомощным. Дом, в котором я был серебряным драконом, и глупые колясники смотрели на меня, как на Бога. Он всё ещё был там за пеленой густого тумана, за сигаретным смогом и стеной дождя.

Теперь я был изгнан. Я чувствовал, что моё тело отказывается верить, я не мог ничего есть, так что через несколько дней меня привязали к кровати и кормили через нос, посадив на снотворные и транквилизаторы. Я слабел и превращался в овощ. И однажды осознал, что мне не нужен ни яд, ни лезвие, чтобы умереть. Я мог умереть в любую секунду, просто сложив крылья и разбившись о скалы своего собственного равнодушия.

И почему-то с этим я не спешил, словно триумфом, упиваясь своей возможностью, своим могуществом. Будто осознав, что не всё ещё пропало. Что они не имеют власти надо мной. Наоборот, я мог бы уничтожить эту реальность, просто перестав дышать.

Когда меня беспомощного привозили в ванную, я случайно замечал своё отражение, и меня выворачивало от вида обломанных крыльев, клоками кожи свисающих за спиной.

Дом преследовал меня призраками и видениями, я сходил с ума, понимая, что больше никогда не смогу вернуться, и всё-таки он будто прорастал со мной и в этом глухом и проклятом месте. Однажды в коридоре я встретился с чем-то знакомым. Мальчик был младше меня на пару лет, у него были огромные внимательные глаза и привычка сутулиться. Он едва улыбался, когда встречался взглядом со мной, и я нашёл в нём отголосок чего-то знакомого.

Я прозвал его Вестником, потому что дважды он предупредил меня о приходе Ящиков. Однажды, когда мне было совсем плохо, он незамеченным прошел ко мне в палату и просто сел рядом. Он только сидел и смотрел на меня, и ничего не говорил, но пробудил во мне любопытство.

— А, это ты, Вестник? — я вдруг вспомнил легенду, которая жила в Доме до меня. Однажды об этом рассказывал кто-то из третьей, а я подслушал. В ней говорилось, что Рыжий прежде носил имя Смерть и являлся по ночам обреченным домовцам. Эта история вспомнилась не вовремя, а парень тихо засмеялся в полумраке палаты, заставив меня вздрогнуть. Я много раз видел его, но голос услышал впервые.

— Я — Вестник? Звучит здорово, — он поболтал ногой и посмотрел на меня как-то смущённо, будто собирался сделать что-то запрещённое. — Ты же хочешь покурить, да? Могу устроить.

Конечно я хотел курить. Успокоительные не давали мыслить трезво, но меня держали без сигарет с первого дня. Что они боялись? Что я займусь самосожжением?

— Как? Тут ведь везде индикаторы дыма… И Я… Амбалы сразу прибегут.

— Откуда ты выполз, братишка? Какой-то ты неприспособленный. Мы окно откроем. У них тут на каждом окне замок одинаковый, так я ключ у Кабанихи спёр.

— У Кабанихи?

— Кабаниха — ведьма с широкой задницей. Она на прошлой неделе мыла в моей палате окна, так дура, решила, что ключ выпал из окна.

Меня вело после снотворных, но я постарался сесть. Благо я настолько ослаб, что меня решили не связывать, всё равно далеко не уползу, и всё же я мог двигаться без посторонней помощи. Вестник открыл окно нараспашку и сел на подоконник, зажигая сигарету. С улицы потянуло наружностью, послышался гул машин и города. Я вжался в подушку. Приятно запахло табачным дымком, Вестник протянул мне сигарету, и я затянулся, прикрывая глаза.

— Я думал, что ты немой… По правде сказать, лучше бы ты молчал… — слова сорвались сами, лишь после я подумал, что стоило поблагодарить вместо этого.

— Тебе не понравился мой голос? — взвился парень, а я пристально посмотрел на него, настолько прямо, насколько позволяло положение полулёжа.

Да, встречаются такие люди, которые умеют менять облик в зависимости от того, молчаливы они или начинают говорить. Так и мой Вестник, пока просто смотрел на меня, казался потусторонним существом, испытующим взглядом притягивающим к себе, словно под гипнозом, а как заговорил, превратился в обычного хамоватого мальчишку. Но виноват ли он в этом? Вряд ли. Просто я стал слишком чувствительным, покинув Дом. И я сам разве не был таким ни для кого?

— Спасибо за сигарету. Ты просто казался мне сначала каким-то иным… — я что оправдываюсь?

— Я могу и не разговаривать с тобой! — бормочет он, выпуская дым в открытое окно. — Просто жить в соседней палате и слушать твои вопли днями и ночами. Я вот что-то важное хотел тебе сказать, да ты перебил меня.

Он стал задумчивым, и я вдруг заметил на его лице то же выражение, которое меня так привлекло. Оно мелькнуло на миг и пропало. Я закрыл глаза, докуривая до конца свою сигарету, не желая больше разочарований на сегодня.

— Высоко там, Вестник?

Парень перегнулся через подоконник. Я вновь посмотрел на него и улыбнулся, представляя, как он летел бы вниз, трепыхаясь ручками-ножками.

— Этажей пять… При определённых обстоятельствах можно выжить. Но я бы не советовал пытаться летать с такими крыльями.

Я потушил окурок о железное изголовье кровати. Парень был знающий, не думал встретить таких в Наружности.

— Ради них я бы и полетел. Но, может быть, ещё не время?

— Ты сам знаешь, что не время, Дракон.

Он произнёс это и замолчал так внезапно, что я понял без объяснений. Он больше не скажет ничего. Из Наружности в мою палату светила луна. Вестник оставил окно открытым и ушёл. А я понял, что Дом рядом, и он не оставляет в беде тех, кого принял однажды.

Вестник молчал. Днём мы стали посещать столовую вдвоём, я заново учился принимать пищу. Он молчал и писал бессмысленные записки дни напролёт, оставляя их на белом подоконнике. Ночью он пробирался в мою палату, и мы курили, слушая звуки далёкой Наружности. Через пару недель Кабаниха раскричалась, обнаружив в углу за тумбочкой прорастающие из плинтуса лесные грибы в окружении мягкого мха. А я смеялся искренне и счастливо. Я всё ещё хотел обратно в Дом, и Дом пришёл за мной, когда в кабинете главного Паука я встретил Р.