Стоять и умирать (джен)

Злой ветер гоняет тучи по небу. Дождь то и дело льет и размывает дорогу, без того грязную и в лужах. Пушки увязают колесами в рытвинах. Солдаты скользят, падают и ругаются. Граф Остерман-Толстой зябко кутается в шинель и одергивает гнедого коня, нервно притоптывающего передними ногами. Генерал близоруко щурится и вглядывается куда-то в пустоту. «Все псу под хвост. Шварценберг — идиот… Пошел в ущелье… Простое отступление, а оборачивается полным разгромом…».

Из начала колонны отделяется всадник и карьером мчится к нему.

— Генерал-лейтенант Лютков! Ваше высокопревосходительство! Александр Иванович! Корпус Вандама впереди. Тридцать пять тысяч человек против наших. Не выдюжим.

Должны выдюжить. Александр Иванович пришпоривает коня и вместе с Лютковым летит крылатой тенью вперед, разбрызгивая грязь во все стороны. Надо осмотреть местность… Лютков спрыгивает с коня и дальше идет пешком, ведя лошадь графа под уздцы. Долина ущелья открытая, узкая. Горные склоны у дороги Кульм-Теплиц для сражения подходят мало, но выпустить французов из ущелья никак нельзя. Австрия тогда выйдет из войны… Корпус Вандама видно, как на ладони. Много. Слишком много…

— Десять тысяч против тридцати пяти. Не выдюжим, ваше высокопревосходительство, — шепчет Лютков, придерживая пляшущего коня за уздцы. — Передавят, как мух. Не сдержим. Что делать?

— Не зудите. Ничего не делать, — Остерман-Толстой дернул повод и развернул коня. — Стоять тут и умирать. Закрепляйтесь у селения Престень.

Лютков коротко кивает, запрыгивает в седло и исчезает в зарослях. Граф медлит. Он, как завороженный, смотрит на растянувшиеся колонны французов, а в голове бьется с пульсом: «Стоять здесь и умирать. Не дать пройти. Встать живой стеной. Костьми лечь, а не пустить. Иначе — все».

— Ваше высокопревосходительство, им ущелье не даст развернуть атаку, — Лютков возвращается, запыхавшийся. — Поедемте. Покажу.

Остерман-Толстой подбирает повод, поднимает голову лошади, уже начавшей щипать траву, и устремляется на легкой рыси за ним. Закрепляются спешно, батареи стоят неровно, в две длинные кривые линии. Плохо, но сойдет для начала, а там и перестроятся. Лишь бы успеть всех расставить, лишь бы никто не побежал, завидев врага. Александр Иванович неотрывно смотрит в подзорную трубу и ждет, когда покажутся французские кивера.

Первую атаку отбивают легко и непринужденно. Лютков прав — ущелье не позволяет французам развернуться. Александр Иванович, набросив повод на луку седла, все так же смотрит в подзорную трубу. «Что это они делают? Никак артиллерию разворачивают к нам?..».

— Генерал-лейтенант Ермолов прибыл в ваше распоряжение! — задорный громовой голос заставляет графа подскочить в седле и перевалиться вперед, чтобы не слететь.

— Алешка, дурной, что ли? — он отмахивается от смеющегося Ермолова. — А если б я тебя трубой? Чего веселый?

— Так драка ж будет, — грузный Ермолов потирает руки. — Драку я люблю, это по-нашему-с! Ух, зададим жару.

— Причешись, а то как лев гривой трясешь, — Александр Иванович добродушно усмехается, глядя на друга. — Шпынь голова.

Алексей Петрович смеется, запрокинув голову. Он чем-то напоминает былинного богатыря: огромный ростом, с густой шапкой волос, с горящими глазами, он словно сошел со страниц сказок.

— Гляди, зашевелились. Начинать пора, — Ермолов указывает на корпуса Вандама. — Давай-ка пешими. Меньше внимания привлечем.

Остерман-Толстой пожимает плечами. Пешими, так пешими. Лошадь все равно нервная, пляшет только, ничего не видать. Ядро взрывает землю и падает совсем рядом, и генерал спешит скорее спрыгнуть с седла и отдать повод адъютанту.

— Шевелись, чтоб вас разодрало, черти, — ругается Ермолов на своих солдат. — У-ух, королобые!..

Прибавив пару непечатных слов, он оборачивается к другу, взгляд его горит восторгом от битвы, и Александр Иванович не может сдержать улыбки. Какой он, все-таки, потешный, этот Ермолов. Как гончая, крутится, радуется, разве что хвостом не виляет, потому что его нет.

— Как ты там сказал? — кричит он, и Остерману-Толстому кажется, что его зычный голос заглушает канонаду. — Стоим и умираем! Красиво сказал, прямо как в книге!

Граф улыбается в ответ уголками губ, темно-синие глаза его зажигаются благодарностью. Алексей Петрович знает, как подбодрить его.

— Ядро-о-о! Ложи-и-сь!

Остерман-Толстой вскидывает голову, и что-то отбрасывает его в сторону. В глазах темнеет, а руку пронзает острой болью. Глаза открыть страшно. По ощущениям — конец.

— Сашка! Саша-а! — кто-то сильный трясет его за плечи. — Са-аша-а! Носилки! Живо! Живее, живее!

Ермолов. Только у него такой голос.

— Алеша… принимай командование. — Остерман-Толстой силится улыбнуться. — А я, кажется, отвоевался…

Нет, нет, жить. Жить. Еще повоюем… Но как же темно! Как страшно. Что это бьется? Сердце. Руку словно рвет на части… Несут куда-то? Как же больно. Словно нож воткнули по самую рукоятку и поворачивают… Александр Иванович с трудом разлепляет глаза. Свет. Белый, ослепляющий, злой свет. Черные тени суетятся вокруг, кто-то подкладывает под ноги ящик.

— Кто здесь?.. — голос хриплый, каркающий, чужой.

— Доктор, ваше высокопревосходительство, — отвечает кто-то ласково, на лоб ложится холодная рука. — Доктор. Вот, пейте.

— Не тратьте спирт…

Тратьте. Тратьте, потому что иначе можно сойти с ума, захлебнуться своим страхом и этой темнотой, этим серым вязким туманом!

— Резать надо, ваше высокопревосходительство, — доктор насильно заставляет его пить, удерживая голову навесу.

— Режьте…

Нет, не режьте. Оставьте, смерть прельщает больше. Оставьте, молю вас!

Плечо туго пережимает жгут. Фельдшер настойчиво пихает в рот деревянный цилиндр, а Александр Иванович никак не может понять, что от него хотят.

— Берите. Прокусите губы. Тут на пять минут, — утешает его приятный теплый баритон. — По суставу — р-р-раз, и все. Ядро за нас почти всю работу сделало.

Как бы вы не закончили начатое и не сделали работу ядра…

— Держите крепко.

Кому это он? Фельдшеру?.. Или ему? Александр Иванович вцепляется из последних сил в цилиндр, оставляя на нем вмятины от зубов. Фельдшер крепко надавливает на его плечи, и вывернуться нет возможности. Лучше было оглохнуть, чем слышать, как доктор методично распиливает сустав хирургической пилой. В глазах вспыхивают красные пятна, боль становится невыносимой, и он дергается в сторону.

— Держите, кому сказал! — рявкает доктор, и голос его совсем не похож на тот приятный и теплый. — Держите, а то лишнее зацеплю!

По щекам невольно текут слезы, по подбородку — слюна. «Хорош…кавалер… — проносится в замутненном рассудке. — Видела бы тебя сейчас Лисавета Алексеевна... ни за что б замуж не пошла…».

Что-то с неприятным глухим звуком падает на пол.

— Готово. Несите корпию!.. Водки!

В ушах звенит. Вот и готово…

* * *

На поле желтеют травы. Низкое серое небо плачет, израненное выстрелами. Остерман-Толстой лежит на походных носилках и смотрит измученно куда-то мимо Ермолова, мимо адъютантов, мимо подъехавшего на серой в яблоко лошади Барклая-де-Толли. «Французам нет пути в Богемию — победа при Кульме отрезала его… Хорошо…».

— От государя и от себя лично я хочу передать благодарность вам, граф, — Барклай подъезжает к нему поближе. Глаза поблескивают из-под двууголки, и Александр Иванович силится понять: от сильного ветра или от жалости к нему Михаил Богданович прячет взгляд и смотрит вниз, а не на него. — Благодарю за мужество!.. Я соболезную вам, генерал…

От жалости.

— Быть раненым за Отечество весьма приятно…

Нет в этом ничего приятного, но это его долг — сложить голову за Родину.

— За меня не беспокойтесь…

Беспокойтесь, прошу вас, беспокойтесь! Так хочется, чтобы кто-то пожалел, погладил по голове, как ребенка...

— А ты не лей слезы, Алешка…

Лей! Лей, молю тебя, потому что сам он не может их лить: душу выжгло, и она порохом осыпалась с ресниц, с его перепачканного в крови мундира, с поседевших волос. Ему нечем плакать. Все уже выплакано.

— Что же касается моей левой руки… У меня остается правая. Она нужна мне для крестного знамения, а большего мне и не надобно… Да и что значит рука перед судьбою государства?..

Ничего не значит рука перед нею, но она значит многое в жизни. Что же теперь? Как же служить?.. Как же теперь стоять и умирать?..