Кузина Пенни (джен)

— Была у меня кузина… — начал Джарвис ван Вейк, интимно склоняясь ко мне и дыша перегаром.

Взрыв пьяного смеха прервал его. Дверь распахнулась, впустив подгулявшую компанию, окутанную облаком измороси. Хор громких, настойчивых голосов обрушился на нас — словно стая молотков заплясала по шляпкам гвоздей, вколачивая нас все глубже в истертые сидения кресел. Джарвису пришлось переждать этот шквал. Пары минут ему хватило, чтобы в очередной раз промочить горло. Я же успел задуматься о том, каким образом от обсуждения прошлогоднего чудовищного обвала в Ред-Хуке мы умудрились перейти на родню Джарвиса. В какой момент мы свернули с шоссе на проселочную дорогу?

— И при чем тут твоя чертова кузина? — хмуро поинтересовался Чарли, поднимая осоловелый взор. Вероятно, он подумал о том же, о чем и я.

Так, — сказал я себе, — мы говорили о прогнивших насквозь старых домах, стоявших на древней хляби, пропитанных миазмами разложения и зла. Физической и моральной гнили. И Джарвис сказал, что, хоть и никогда не бывал в Ред-Хуке, но видит кварталы, которые я описываю, как наяву, ибо его детство прошло в местности, очень похожей на ту.

От гнили моральной мы перешли к странному психозу, обуявшему жителей приморских трущоб. Тут Чарли вспомнил про записки одного психиатра, жившего лет сто назад, когда медики еще разделяли веру Сведенборга в мир духовный, и объясняли многие недуги вмешательством последнего в людскую жизнь. Тот врач описал множество случаев соприкосновения перевозбужденного, больного ума с первозданным злом, что вечно скитается вдоль границы нашего мира, прощупывая ее на прочность. Утомленный и ослабевший рассудок для него — вожделенная дверь в нашу реальность. Такова двоякая природа ментального расстройства, и так жертва его зачастую становится добычей врага куда более опасного, нежели обычный делирий. А Джарвис подтвердил, что сам наблюдал сумасшествие, похожее скорее на одержимость бесами. И тут я заметил, что старая топь, на которой стояли проклятые дома, топь, пронизанная ходами, сливающаяся с морем, его мраком и глубинами, топь, которая, как известно из древней поговорки, сама есть не-море-не-суша, является прекрасной метафорой темных глубин человеческой души, откуда безумие всплывает, подобно слепому чудовищу, которое…

И тут-то Джарвис и заговорил про свою чертову кузину. Три тропки привели его в сумрак детских воспоминаний: трущобы, трясина и психоз. Вполне достойная триада.

— Так что с ней стало? — спросил я.

— Сгинула она, — прохрипел он, откашливаясь — виски пошел не в то горло.

— Самая короткая история, которую я слышал в своей жизни! — воскликнул Чарли, этот черствый человек, которому нет дела до чужих сгинувших кузин.

— Хотите подлиннее — извольте, — сказал Джарвис ван Вейк. И начал свой рассказ.

— Мы с кузиной Пенелопой вместе росли в одном милом местечке, в Новой Англии, похожем на то, о котором нынче шла речь. Они все похожи, эти местечки. Чтобы понять, чем жили тут люди с самого основания колонии, стоит послушать иногда глупых старых тетушек с их байками да приметами. Чем дальше в лес — тем темнее индейская первобытная жуть. Там живут уродливые божки, поджидающие случайную жертву, да стакнувшиеся с дикарями язычницы-ведьмы. Чем ближе к морю — тем ненадежней почва под ногами, глубже преисподний мрак, опасней чужаки из неведомых стран. И ты существуешь меж двумя обителями теней, силясь молитвами и заученными ритуалами раздвинуть эти темные стены, пока они не сомкнулись окончательно. Одновременно ты понимаешь, что до Господа из этого места исключительно трудно дозваться… Чарли, ты у нас радиолюбитель, скажи, когда такое случается?

— При многолучевом распространении, — охотно пояснил Чарли, словно ждал этого момента. — Когда отраженные сигналы накладываются, и происходит так называемое замирание.

— Во-во. Существуют такие места на земле, где сигналы затухают, и молитвы, обращенные к Господу, уходят в пустоту, я всегда это знал. В одном из таких мест я вырос.

Представьте себе кварталы мрачноватых домов из красного кирпича, потемневшего от времени, изъеденного сыростью. Домов, устремленных вверх, дающих глубокую тень. Наша улица звалась Болотный тупик и была некогда проложена в непосредственной близости от гавани. Название говорит само за себя, не правда ли? Большую часть года на черепичных крышах почивали туманы, воздух был густ и пропитан влагой и копотью. Но вот в то лето, напротив, стояла сушь… Но я забегаю вперед. Район наш не был, разумеется, фешенебельным, но считался «приличным». Жили в нем потомки выходцев из Северной Европы, что видно хотя бы по их именам. А чуть дальше, там, где старый город заканчивался, селилась всякая шваль — люди невнятного роду и племени, что выполняли тяжелую работу за гроши, попрошайничали или занимались чем похуже. Но меня в то время это соседство ничуть не заботило.

Так вот, как я уже сказал, мы с кузиной Пенни были очень близки и почти каждый день играли вместе. Мне в то лето исполнилось семь, а Пенни была на год моложе. Она повсюду таскалась за мной, и родственники наши не раз шутили, что мы, когда вырастем, непременно поженимся. Ну, знаете, как любят взрослые подсмеиваться над маленькими детьми. «Пенелопа ван Вейк, вам даже фамилию менять не придется», — говорил, бывало, один из двоюродных дядюшек. Малютке Пенни все это очень льстило, и она на полном серьезе называла себя «невестой Джарвиса». Но все это не имеет отношения к тому, что случилось потом. Я всего лишь хотел этим сказать, что с Пенни мы были — не разлей вода. Мы прятались в закоулках между старыми пакгаузами, бегали по вечно скользким от сырости мостовым, пускали кораблики в водосток. Любили, взобравшись на высокие каменные ступени перед каким-нибудь навеки запертым парадным ходом, рассказывать всякие истории, временами — откровенно жуткие, и у взрослого волосы на голове встали бы дыбом. Но нас все эти ужасы неудержимо притягивали; наверное, все оттого, что тогда они существовали лишь в мире наших грез и не пытались вторгнуться в реальную жизнь. Кроме нас с Пенни, на посиделки обычно собиралось человек пять или шесть ребят примерно нашего возраста.

О чем мы только тогда не болтали! Самые дремучие взрослые суеверия, пройдя через сито наших мозгов, превращались в еще более дикие мифы. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мы, маленькие дикари (а какие дети — не дикари?), создавали довольно стройную и по-своему логичную систему странных религиозных воззрений. В ней были своя космогония, своя эсхатология, свои образы богов и демонов. Свои обряды, ритуалы поклонения, способы защиты от темного хаоса, который выглядывал из-под каждого камня, из любого слухового окошка.

Эх, ну и диковинные то были фантазии! Если бы кто взялся да составил энциклопедию детских мифов, ей бы цены не было! Подвал, который вечно стоял полузатопленным, а по весне и вовсе походил на корыто с грязной водой, служил обиталищем отвратительному распухшему созданию — водяному с синим лицом утопленника и перепончатыми руками. Оказавшись поблизости от этой сырой щели, надлежало пройти десять шагов задом наперед, не отрывая глаз от покосившегося входа, а уж потом можно и бежать, не оглядываясь. Не то тварь могла, выпростав длинную руку, ухватить за щиколотку. Все знали, что в штормовые ночи не стоит покидать дом — ведь невидимые кожистые крылья, бьющиеся в каждое окно нашего квартала, не могли принадлежать никому доброму. Еще одно мрачное божество обитало на верхнем ярусе заброшенного здания биржи, что примыкало к гавани. Ни под каким видом не следовало глазеть на эти заросшие пылью окошки, ведь оно могло в ответ взглянуть на тебя. А взгляд его был вредоносен и насылал болезни. Но самым жутким местом была, несомненно, Бочка Данаид.

Не знаю, кто дал столь поэтическое имя старинному колодцу в самом конце нашего тупика. Сколько себя помню, воду из него брали всего однажды. Для питья она не годилась — была горько-соленой и чрезвычайно жесткой. Какое-то время, говорят, жители окрестных домов разбирали эту воду на хозяйственные нужды, пока не прошел слух, что в колодец попали холерные миазмы, и он теперь заражен. Поговаривали, будто у него нет дна — потому его так и назвали. Мы, детвора, повторяли это с восторгом и ужасом, хотя прекрасно понимали, что таким манером взрослые пытаются отбить у нас охоту играть вблизи Бочки. Хоть колодец и прикрывался деревянной крышкой, сдвинуть ее даже мне, семилетке, ничего не стоило. Почему никто не привесил замок? Понятия не имею, но ни у кого из жителей Болотного тупика руки до этого не доходили, даже после того случая, до которого я вот-вот доберусь.

Взрослые не подозревали, что мы и без их страшилок не стали бы играть в тени Бочки Данаид ни за какие коврижки.

В отличие от прочих Страшных Мест нашего квартала, страх перед старым колодцем зиждился не на туманных домыслах и не на причудливых фантазиях. Многие ребята видели, как из него выбиралось странное существо почти человеческих пропорций. Одни из очевидцев говорили, что ростом оно было повыше десятилетнего ребенка, но пониже взрослого, сильно горбилось и, кажется, хромало. По словам других, у твари был крупный, вытянутый череп, а двигалась она с пугающей быстротой, хоть, на первый взгляд, была весьма неловкой. Один мальчик, наш сосед, божился, что глаза колодезной твари «горели, как фонари». Думаю, он хотел сказать, что они опалесцировали при слабом освещении. Ничего более конкретного о внешности существа никто не мог сказать, ибо всякий раз оно являлось в вечерних сумерках или под покровом густого тумана. Очевидно одно — таинственный монстр из Бочки Данаид существовал на самом деле и был плотояден. Ему в вину ставили любое исчезновение кошек и собак в квартале, а также похищение кроликов матушки Стриннхольм, которых она как-то решила развести на заднем дворе.

Восседая на искрошенных ступенях, словно на троне, наши друзья вели бурные дискуссии о происхождении колодезного жителя и об устройстве самого колодца. «Если у него нет дна, — рассуждали ребята, — стало быть, он доходит до самого центра земли?» Как выглядит центр земли, все мы представляли себе весьма приблизительно, но, поверьте, мы, юные язычники, подобно античным мудрецам, всерьез спорили, наполнен ли земной шар огнем или соленой водой…

— Но хватит предисловий! — вдруг прервал себя Джарвис.

Чарли на это энергично закивал.

— Вас, думаю, больше интересуют не наши детские выдумки, а что же все-таки произошло с моей кузиной. Так вот. В год, когда мне стукнуло семь, лето выдалось необычно жарким и засушливым для наших краев. В один из раскаленных июльских полдней мы с Пенни сидели на крылечке ее дома (он был ближе к концу тупика, и Бочку Данаид нам было прекрасно видно) и размышляли, чем бы заняться. Подвижные игры отпадали по причине жары. Водосток, служивший опытным водоемом для нашего с Пенни военного флота, за две недели без дождей совсем зачах и пересох. Решено было поиграть в прятки. После недолгих препирательств я согласился быть водящим, и направился в ближайшую подворотню. Прислонившись лбом к шероховатой стене, сосчитал до ста и вышел из-под арки. Пыльная, залитая светом улица была совершенно пуста. Где-то дремотно стрекотал кузнечик. Я задумался, куда могла побежать прятаться кузина, и, поразмыслив, двинулся к началу Болотного тупика. Я миновал несколько номеров, заглядывая по пути под сумрачные арки, как вдруг за спиной у меня раздался истошный вопль Пенни. Он звучал странно — гулко и одновременно приглушенно, словно доносился из расщелины в земле. Я обернулся и увидел жуткую картину.

Крышка на Бочке Данаид была сдвинута в сторону, и над каменным бортиком барахтались ноги малютки Пенни в стоптанных башмачках!

Неужто ей пришла в голову безумная мысль — спрятаться под крышкой страшного колодца? Я закричал:

— Держись, Пенни, я сейчас! — и бросился на помощь.

Вытащить хрупкую шестилетнюю девочку, почти провалившуюся в колодец, — задача, казалось бы, не очень сложная для сильного мальчишки, каким был я. Я обхватил кузину и потянул на себя. И неожиданно встретил сопротивление. Мой ужас достиг апогея, когда я осознал, что там, внизу, ее что-то или кто-то удерживает. Не выпуская Пенни из рук, я подобрался к краю колодца и тоже перегнулся через бортик. Мне было заранее страшно от того, что я мог там увидеть, но я должен был выяснить, что держало Пенни, постепенно затягивая ее в Бочку.

— И что это было? — в нетерпении спросил я.

— Первое, что я увидел, заглянув в пахнущий тиной и еще чем-то, неявным, но отвратным, зев колодца, — это глаза. Огромные глаза-плошки, блеснувшие отраженным светом, словно тусклые зеркала. И тонкие, длиннопалые, зеленоватые руки, намертво впившиеся в запястья кузины. Больше я ничего не разглядел, да мне и не хотелось разглядывать этот оживший ночной кошмар. Я замолотил по жутким паучьим лапам, пытаясь причинить боль, заставить разжать пальцы, но все было бесполезно — хватка у твари была железная. Она не издавала звуков, не пускала в ход зубы, не делала рывков. Она медленно, но неотвратимо, дюйм за дюймом, тащила жертву в дурно пахнущую зеленую воду, плескавшуюся далеко внизу.

Я заорал во все горло, мне вторила совершенно обезумевшая от ужаса Пенни. Но улица словно вымерла — ни одно окно не стукнуло, ничьи шаги не раздались. Бежать за помощью я не мог — лишь только я отпущу Пенни, и она исчезнет в колодце. Надо было срочно что-то придумать. Я где-то читал про такую штуку, и теперь, одной рукой вцепившись в кузину, свободной потянулся, зачерпнул полную пригоршню песка и, широко размахнувшись, швырнул в глаза, пялившиеся на нас из колодца. Это неожиданно сработало. Тварь ослабила хватку, а я дернул изо всех сил, и мы с Пенни повалились на пыльную утоптанную землю, а в глубине Бочки Данаид раздался тяжелый всплеск.

Впрочем, ликовал я рано. Пенни, освобожденная из лап чудовища, тут же лишилась чувств, и разбудить ее мне не удалось. Не смогли этого сделать и родители девочки, когда ее принесли домой. Спешно вызванный врач тоже не смог ничем помочь, только сказал, что ребенок, вероятно, впал в бессознательное состояние из-за перенесенного шока, и, скорее всего, сам из него и выйдет. Пенни действительно вышла из своей летаргии на третий день, да только рассудок ее пошатнулся. Вскоре выяснилось, что она одержима некой манией — самой странной из тех, что я видал в жизни.

— Какой же? — с интересом спросил Чарли.

— Она считала.

— Что считала?

— Все. Любые предметы, существующие более чем в одном экземпляре. В доме она пересчитала все шляпки гвоздей, все половицы, все полосы и завитушки на обоях. Когда ей разрешили выходить на улицу, она взялась за булыжники мостовой, черепицу и листы кровельного железа, стебли чахлой травы. Она пересчитала все окна в близлежащих домах, все кирпичи фасадов. Она не только считала, но и складывала, делила одно на другое, возможно, даже извлекала корни… Я и подумать не мог, что Пенни в ее шесть лет обладает неплохими математическими знаниями! Каждый раз, громко объявляя результат своих вычислений, она хмурилась и качала головой, словно ожидала чего-то другого. Казалось, она выполняет какую-то важную миссию, яростно пересчитывая все, что попадается на пути, каждый день, с рассвета до поздней ночи. И никак не может получить искомое!

Вот ты, Чарли, любишь метафоры. Не кажется ли тебе, что название колодца, лишившего Пенни рассудка, странным образом перекликается с ее одержимостью? Ведь ее непрерывная, упорная, бесцельная работа так похожа на казнь Данаид в Аду!

— Чем же все закончилось? Ты сказал, что она сгинула…

— А закончилось все в один из мрачных и туманных дней в первых числах ноября. Я тогда решил прогуляться с Пенни. Тетя Пэм мне охотно ее доверяла, иногда даже сама просила вывести кузину на прогулку. Думаю, для моей бедной тетушки целый день видеть перед собой считающую Пенни было сущей пыткой. Вот мы и шли гулять, как в старые добрые времена. Только мы больше не играли в прятки и не запускали кораблики. Даже не разговаривали почти — Пенни было не до того. Мы бродили без особой цели — Пенни безостановочно шевелила губами, считая, складывая, умножая, деля…

Каюсь — я виноват в том, что случилось. Нельзя было оставлять ее одну. Особенно там, поблизости от Бочки. Но я оставил — на пять минут, как я думал. Понимаете ли, захотел по нужде. У меня был способ ее отвлечь, как раз на такой случай. Безотказный способ — дать ей в руки гость мелких камушков, а еще лучше — зерен помельче. Она с увлечением начинала их пересчитывать («прям как выходец с того света, ей-богу», — ворчала старуха Кирхгоф). По моим прикидкам на пять минут той горсти должно было хватить. Я усадил ее на крылечко, безучастную ко всему, кроме счета, и бросился в придорожные кусты. Видно, я замешкался. Мне померещился короткий вскрик кузины, а потом раздался настоящий ор — орал мальчишка Стриннхольмов. Я примчался тотчас же, но было уже поздно. Пенни нигде не было.

Стриннхольм, дрожа, как в лихорадке, рассказал, будто Пенни вначале обошла Бочку Данаид, ведя по бортику ладошкой. Потом начала пересчитывать каменную плитку, которой колодец был облицован. А в следующую минуту — резво взлетела на бортик, сдвинула крышку и с криком «Шестьсот двадцать три!» бросилась вниз.

Пенни потом искали, долго шарили в Бочке, вычерпали галлонов десять зловонного ила, но тела не нашли. Забавно, но этот колодец действительно не имел дна. Возможно, он сообщался с морем, или что-то вроде того, я не очень запомнил, о чем тогда говорили взрослые.

А цифра, которую она выкрикнула, какое-то время не давала мне покоя. Я говорил себе, что Пенни сошла с ума, и вычисления ее были полной бессмыслицей, но не мог отделаться от дикой мысли, что ее последнее открытие было чертовски важным для всех нас. Точно помню, что через несколько дней после гибели кузины, в такой же влажный и мрачный день, я подошел к Бочке Данаид и начал пересчитывать плитку. Это было увлекательнейшее занятие! Я дошел до двухсот тридцати пяти, когда голос рассудка пробился сквозь облако дьявольского наваждения. Тогда я в ужасе отшатнулся и бросился бежать. И больше не приближался к жуткому колодцу.

Джарвис замолчал. Через некоторое время Чарли подал голос:

— А ты помнишь, за какое именно преступление Данаиды должны были выполнять свою бессмысленную работу до скончания веков? Мужеубийство. Ты сказал, что малышка называла себя твоей невестой. То, что ты оставил ее рядом с этим опасным местом… не кажется ли тебе, что ты испытывал подсознательный страх перед Пенни и желал ей смерти?

— Чарли! — с чувством сказал Джарвис. — Добром прошу — завязывай с психоанализом! И с метафорами. Мне было всего семь лет! И я пытаюсь уже битый час вам вдолбить, что иногда чудовище — это просто чудовище. А не метафора. Они существуют! А замок на крышку колодца после того, как сгинула Пенни, все-таки повесили. Хоть что-то хорошее.