Единство места (джен)

— Ро-зен-филд. Эр-о-зэ-е-эн-эф-и-эл-дэ.

Да, похоже, в ее помощи здесь не нуждаются. Дайана старалась не очень пялиться на блестящий череп, покрытый пигментными пятнами и невразумительным седоватым пушком, на просвеченные безжалостным солнцем огромные розовые уши и чудовищно-нелепые пластмассовые серьги насыщенного кораллового цвета — в тон футболке, болтавшейся на худых плечах. Хотя… в безобразии, доведенном до совершенства, определенно есть какое-то странное, но очень мощное очарование. Конечно, если к голому черепу, ушам и сережкам прилагается прямая спина, жесткий рот, стальной голос и взгляд, рентгеном проникающий до печенок. Ну и отточенный жест, которым она сняла темные очки.

Но все равно — лучше перевести взгляд, порассматривать посетителей. Сразу видно, кто куда идет… цветочки, шарики и идиотски-счастливые лица… как может быть здесь же родильное отделение, какая циничная сука проектировала этот корпус?!

— Рэчел Розенфилд. Удобное своей малопроизносимостью сочетание, — светским тоном неожиданно обратилась она к Дайане, пока бессмысленного вида блондинка вела толстым пальцем по списку, и оставалось только надеяться, что она умеет читать. — Всю жизнь помогало отсекать ненужных людей: кому надо — те выговорят, — помолчала, кривовато усмехнулась, то ли парез, то ли одно лицо племянничек, и продолжила: — Жена моего брата хотела Альберта назвать без «эр» и «эл»…

Дайана не удержалась — улыбнулась, чувствуя, как слегка отпускает невнятная тоска, холодным обручем сдавившая грудную клетку еще на парковке. А вот кстати, столько лет дружат, а про родителей в разговорах — как слепое пятно, точнее, загнанная куда-то глубоко язва. Набраться наглости и спросить? Не из любопытства, а чтобы нечаянно не сделать ему больно.

Мисс Розенфилд перевела взгляд с начинающей психовать блондинки — ну признайся уже, что читать не научилась, всем проще будет! — обратно на Дайану, добавила мрачно:

— Так Альберт с тех пор и не оправдывает их ожиданий… Тридцать лет объясняю им, что они кретины при всех их ученых степенях — но без-на-деж-но.

Дайана не нашлась, что ответить.

— Вот, мэм, — наконец справилась со списком девица. — Двенадцатая палата, проходите, пожалуйста.

* * *

«Это эвфемизм такой, сынок» — сказала мама, и Эмилио безропотно полез в словарь выяснять, что значит слово «эвфемизм». С тех пор он знал, что дедушка не «впал в детство», но поверить в это не мог — а как же яркие мячики и бодрый голос воспитательницы, как он обозначал про себя эту тетку, каждый раз, когда они слишком рано приезжали к дедушке в… в садик, всегда думалось ему. Мама панически — этого слова он тоже тогда не знал — боялась опозданий, и поэтому они почти всегда заставали часть групповых занятий.

Спустя много лет Эмилио узнал, что это называется «маразм». Ну или «сенильная деменция». Или попросту «старческое слабоумие».

Глупый эвфемизм «впасть в детство» всплыл в голове, как только он вошел в кабинет Коула и увидел лежащий на столе рисунок. Какой-то зверек с выразительной ехидной мордочкой, острыми ушками и пушистым хвостом. Нарисован простым карандашом, в несколько штрихов, дилетантской, но уверенной рукой.

Ну и зачем его вызывали? И что означает этот трагизм на лицах Коула и Престон? Розенфилд сидит с подозрительно отсутствующим видом чуть в стороне, нога на ногу, худые пальцы сцеплены на колене.

— Лопе де Вега, вы летите с нами в прелестный городок Твин Пикс, штат Вашингтон.

Эмилио сумел не выдать раздражения. Нет, в самом факте предстоящей командировки ничего плохого нет — надо, в конце концов, набираться и такого опыта, а практика взаимодействия с представителями правоохранительных органов на местах может оказаться очень полезной. Вздрогнул, поймав насмешливый взгляд Розенфилда: почему-то показалось, что он прочитал его мысли и может многое сказать по этому поводу.

— Тэмми, займись билетами.

Престон неприятно скривилась, посмотрела удивленно на Коула — чего это она, думала, что персональный самолет за ней пришлют? — но промолчала, потянулась к планшету.

— Три билета бизнес-классом, — добавил Коул, внимательно глядя на нее. Как интересно, почему три?

Розенфилд тоже приподнял брови.

— Я не думаю, что Альберту стоит сейчас покидать Филадельфию, тем более на неопределенный срок.

Розенфилд молчал, покусывая губы. Теперь он барабанил пальцами левой руки по столу, и Эмилио, завороженно пытавшийся узнать мелодию, наконец понял, что его так напрягало все время знакомства с этим человеком: откровенно новое, прямо сияющее свежестью и незатертостью обручальное кольцо. Нет, бывает, что мужчины, годящиеся ему в отцы и даже деды, вдруг женятся вторым, а то и третьим браком на его, Эмилио, ровесницах, но с Розенфилдом почему-то такое предположение никак не увязывалось. Впрочем, его учили, что внешность обманчива и первому впечатлению доверять никогда не стоит. Да и второму тоже.

Престон перевела удивленный взгляд с Коула на Розенфилда. Коул тяжело и как-то картинно вздохнул, даже вроде закатил глаза, Розенфилд сделал вид, что не замечает ее недоумения.

— Альберт, введи Эмилио в курс дела, — сказал Коул.

— Ранее в сериале, — дурацким голосом заговорил Розенфилд. — Ваш наставник, агент Гордон Коул, нарисовал бурундука… — Розенфилд потянулся к рисунку на столе, издали показал Эмилио. Пришлось кивнуть, мол, вижу, продолжайте. — Это было, как мы выяснили после некоторых разногласий, десятого апреля сего года… В тот же день вечером, уже собираясь уходить с работы, я обнаружил этот рисунок на своем столе. Руку мастера, — легкий поклон в сторону Коула, — я узнал сразу.

Престон совсем надулась. Интересные у них тут нравы, Эмилио уже давно признался себе, что ему даже нравится за ними наблюдать.

— Я забрал рисунок, полагая, что его на мой стол положил сам автор…

— Зачем? — вырвалось у Эмилио, черт, он же собирался молча и с достоинством прослушать всю чушь, которую ему расскажут!

Престон скривилась еще больше, Коул почти откровенно хихикал, Розенфилд нацепил маску абсолютной невозмутимости:

— Потому что этот зверек имеет отчетливые черты сходства с моей женой, и я решил, что Гордон таким образом хотел сделать мне — и ей — приятное.

Престон театрально вздохнула.

— В моей машине лежала папка с… — Розенфилд едва заметно, но от Эмилио не укрылось, поколебался, подбирая слово, продолжил: — …с документами моей жены, я положил туда рисунок, а потом забыл.

Коул изобразил обиду — как же так, его шедевр похоронили в какой-то папке с бумагами! — а Престон вдруг как-то оживилась и напряглась. Интересно. Эмилио всмотрелся в ее лицо: такое впечатление, что слова Розенфилда про папку с документами отозвались в ее голове щелчком вставшего на место кусочка паззла. Или нет — она чуть свела брови, — скорее, лишь осознанием того факта, что перед ней вообще лежит паззл. Ну как если бы она уже где-то когда-то видела эту папку и не придала ей значения, а теперь вспомнила и решила, что здесь есть над чем подумать.

Розенфилд же делал вид — и вполне убедительно, но Эмилио не дурак! — что вообще не замечает всей этой пантомимы.

— Рисунок пролежал в папке достаточно долго. Ровно четырнадцать недель, если быть точным. Моя жена много раз натыкалась на него, хотела спросить, но забывала…

Какая странная манера, время неделями считать, подумал Эмилио, делая себе мысленную заметку подумать об этой черточке к психологическому портрету. Никогда не задумывался, что это может значить…

— И вот вчера она при мне взяла папку, вспомнила про бурундука… и увидела, что на обратной стороне есть надпись.

Да он же дико взвинчен, вдруг понял Эмилио. Что-то такое неуловимое прорвалось в интонации, когда от теплой едва заметной улыбки на первой части фразы он вдруг рухнул в часть вторую, и Коул напрягся, сейчас дырку на розенфилдовском лбу взглядом просверлит! Похоже, за всей этой шутовской мимикой скрывается что-то очень серьезное. По крайней мере, с их точки зрения: что может быть серьезного у этой геронтологической команды…

Коул перевернул рисунок: какие-то цифры. 1989 — надо полагать, год. Он еще не родился, а у старперов — и это почему-то с детства вызывало у Эмилио иррациональное изумление — явно с этим годом связаны какие-то воспоминания. 0224315 — Эмилио машинально запомнил, но не успел задуматься, что это значит, потому что Коул вдруг резко спросил, очевидно продолжая старый разговор:

— Альберт, ты уверен?..

— Ты тоже уверен, — поморщился Розенфилд. — Не обманывай себя: ты и почерк его узнал, и у тебя нет причин сомневаться в моих — как эксперта — выводах. И я думаю, четыре билета. Еще нескоро.

Что будет «еще нескоро», Коул, похоже, прекрасно понял, а вот Престон при этих словах обиженно — не поделились секретом! — поджала губки и уткнулась в планшет, типа, не больно-то и хотелось.

Коул покачал головой.

— Нет. Альберт, ты остаешься в Филадельфии.

— Есть самолет через два часа — коль скоро мы так торопимся… — Престон явно постаралась, чтобы ее голос прозвучал язвительно, но не достигла цели: Коул громогласно и искренне воскликнул «Отлично!» и жестом велел всем выметаться. Хорошо что в самом начале проклятущей стажировки Эмилио всерьез воспринял совет держать на работе «командировочный чемоданчик»…

Розенфилд встал первым, вышел из кабинета, ни на кого не глядя.

Эмилио галантно придержал дверь, пропустил Престон, она кивнула рассеянно. Пытаясь разгадать, о чем она так сосредоточенно думает, и одновременно стараясь не хлопнуть дверью, закрывая ее за собой, Эмилио вышел вслед за ней.

Престон, не удостоив его взглядом, прошла сразу в свой закуток. Тоже, надо полагать, за чемоданчиком. Розенфилд стоял у окна, строчил сообщение, улыбался чему-то. Телефон в его руке завибрировал, Эмилио увидел, как он нахмурился, бросил в трубку настороженное «Алло», как бывает, когда звонят с незнакомого номера, и быстро пошел в сторону лестницы, молча слушая собеседника, но по его спине Эмилио показалось, что произошло что-то плохое.

Через мгновение он остался в коридоре один. Может, догнать Розенфилда… как-то неспокойно. Даже не объяснить — но что-то в походке, в наклоне головы… Черт, а где его собственный телефон?! Ну да, конечно, забыл у Коула.

Оказывается, дверь кабинета он таки закрыл не до конца — потянувшись постучать, он замер: из кабинета доносился голос, Коул разговаривал по телефону:

— Мы улетаем в Твин Пикс. Да-да, именно там, ты правильно помнишь… Прямо сейчас. Альберт остается, нам с ним нельзя рисковать вместе. Наша договоренность в силе. Нет, он не заподозрил… Предлог идеальный — миссис Тальбот. Нет, еще около месяца, но все равно…

* * *

Дайана подхватила сумку, символически протянув свободную руку в сторону пожилой дамы: захочет, обопрется, все-таки впереди лестница в несколько ступенек. Предлагать ей помощь открыто она почему-то робела. Мисс же Розенфилд милостиво кивнула и королевским жестом возложила сухую веснушчатую лапку — Дайана только сейчас заметила аккуратнейший свежий маникюр, сдохнуть можно! — на ее предплечье.

Все-таки Гордон правильно сделал, очень стараясь не смотреть по сторонам, не встречаться взглядом с редкими пациентами и — особенно — с посетителями, думала Дайана, пока медленно шли по коридору. Даже если ему в самом деле кровь из носу надо было отправить именно Альберта на место преступления… все равно он не мог не понимать, что Альберту будет лучше ковыряться по локоть в гнилых кишках, проклиная бесчувственного чурбана-начальника, чем отвозить тетку в это адское место. Тем более что тетка, насколько она понимает, — любимая, ближе всех для него из его странной семейки. И за проведенные в ее обществе два часа Дайана, кажется, начала понимать, почему. Утром, когда ей позвонил Гордон — «ДАЙАНА, ЗАЙДИТЕ КО МНЕ, НУЖНА ВАША ПОМОЩЬ! ВЫ СЕГОДНЯ НА МАШИНЕ? ЕСЛИ НЕТ, ВОЗЬМЕТЕ МОЮ», — она была в бешенстве: как же так можно, Альберт раз в тысячу лет попытался отпроситься с работы на несколько часов, ему действительно очень нужно, как он не понимает?! Застывшее маской лицо Альберта, сжатые кулаки, «не дрейфь, доставлю твою тетушку в лучшем виде», отрывистое «спасибо»… А выходит, Гордон был прав. Как всегда.

* * *

— Недовольна, что из норки вытащили?.. В маму… тоже любишь, когда тепло, темно и уютно… бедная девочка, обидели, недодали законные три недели… даже три с хвостиком…

Альберт сам не понимал, говорит он вслух или про себя. Он вообще в последние сутки мало что понимал, только ощущал, что с него словно сняли — без анестезии — старую кожу, ороговевшую, покрытую мозолями и шрамами, а под ней обнаружилась новая, тонкая, невероятно чувствительная, и все равно недостаточно нежная, чтобы без сбоя в сердечном ритме прикасаться к тому чуду, что лежит сейчас на его левой руке и кажется невероятно тяжелым. Хотя вроде нет причин не доверять немолодому бородатому неонатологу — да, вес и рост ниже нормы, и на хмуром лице отчетливое «ну, а что вы хотели, скажите спасибо, что обе живы и относительно в порядке…». Альберт тогда ничего не ответил, слов все равно не было, какое «ниже нормы», сам ты «ниже нормы», да она само совершенство, мелкая, тощенькая, глазастенькая, и характер уже успела продемонстрировать — кремень. И воля к жизни. Одно слово — мамина дочка.

Невозможно представить себе, что меньше двух суток назад они с Констанс вышли вместе из дома, держась за руки, как школьники, она прекрасно себя чувствовала. Поцеловались, прислонившись к ее машине, «бурундучка только верни», шепнула она ему в ухо, он поклялся в крайнем случае сделать копию, и, целуя ее в волосы, почувствовал, как тает тревога, душившая его с того момента, когда он увидел надпись и узнал почерк. Он тогда сумел не выдать своих чувств, не хватало волновать Констанс. Да и по правде говоря — и где-то на периферии сознания за это было стыдно, как будто он предает очень важную часть себя, — по правде говоря, он отреагировал на цифры, написанные до боли знакомой рукой, гораздо менее остро, чем отреагировал бы еще полгода назад. Констанс уехала первой, помахав ему, он некоторое время смотрел ей вслед и думал, заехать за пирожными с малиной сейчас или вечером… Решил вечером. А потом ему позвонили — он как раз писал ей сообщение, бурундучок остался у Гордона, но он не забыл снять копию, и про пирожные обещает не забыть! — позвонили с незнакомого номера и сказали, что Констанс в операционной и никто ничего не может гарантировать. Как вокруг него образовался больничный коридор, он не помнил, в следующий раз он оказался живым, когда ему показали сверток и сказали — он даже не помнил, мужчина это был или женщина, — что успели вовремя, удивительно, просто удивительно повезло, примите поздравления. Сверток, однако, в руки не дали — видать, совсем был плох. Неживой голос что-то ему еще объяснял, сыпал терминами, которые он вроде бы должен был понимать, но не понимал ни одного, потому что после «успели вовремя» его мозг отключился. Следующее, что он услышал — «…и не беременеть минимум три года…», отреагировал рефлекторно, «жаль, мы мечтали о погодках…», и сполз спиной по стене на корточки, потому что стоять на ногах уже не мог.

А теперь он стоит у окна и держит на руках свою дочь. И, кажется, начинает постепенно это осознавать.

— Не сердись, — он надеялся, что если говорит вслух, то хотя бы тихо, чтобы не потревожить Констанс. — Этот мир, конечно, полон дерьма, но и хорошее в нем тоже есть. Вот, например, твоя мама… ты просто еще не знаешь, как тебе повезло…

Отвернулся от окна, взглянул на Констанс. Спит. Какое же это счастье, просто смотреть на нее, быть с ней — с ними — рядом, знать, что можно подойти и погладить ее… Но не слишком ли рано ее перевели в палату? Да, мозг постепенно восстанавливает способность соображать. Снова уткнулся лбом в стекло, предварительно убедившись, что солнце из окна не падает на это невозможное существо. Когда их выпишут, надо будет в гостиной поставить кроватку и он будет спать с малышкой, а она пусть в спальне, отдыхает и приходит в себя… Так. Собраться и по магазинам. Для начала сообразить, у кого можно вообще проконсультироваться, что покупать. Получается, что не у кого. Ну ничего, Констанс в ближайшее время уже будет в состоянии дать ему указания, а он как-нибудь справится.

— Твоя мама — удивительная… Я очень люблю ее, и тебя тоже… но не потому, что ты на нее похожа. — Альберт всмотрелся в сморщенную хмурую мордочку: ну одно ведь лицо Констанс в первое мгновение звонка будильника. — Знаешь, я решил дожить до внуков. Не бойся, это не значит, что ты должна будешь родить их в старшей школе… Ты получишь лучшее образование — я заработаю столько, сколько нужно, — ты выйдешь замуж по большой любви, и только тогда…

Новая голая кожа, лишенная защиты старых рубцов, покрылась омерзительными мурашками: сутки отцовства, а он уже забыл все свои клятвы самому себе — он, Сын, Не Оправдавший Родительских Ожиданий… Да если бы не тетя Рэчел… Рефлекторно сильнее прижал к себе теплый сверток. А кстати, они же ни разу не обсуждали…

— Прости, я дурак. Обещаю взять себя в руки. Ты можешь вообще не закончить школу, выйти замуж за лесоруба и уехать с ним в какой-нибудь Твин Пикс… можешь побриться налысо и жить в коммуне. Можешь родить троих детей к двадцати годам, а можешь сменить пол. Я буду просто тебя любить, а ты будешь это знать — договорились?

— Альберт… — еле слышный хриплый шепот заставил его развернуться резко, так что малышка издала недовольный скрипучий звук.

Констанс смотрела на него — на них — черными дырами на белом лице. Хочется верить, она не слышала его последних слов.

— Иди сюда…

Метнулся к кровати, осторожно уложил малышку, присел рядом с Констанс.

— Ты как?

— Нормально, — она чуть заметно улыбнулась. — Она красавица, правда?

Он судорожно кивнул, надеясь, что она понимает — у него просто кончились слова. Сжал ее пальцы.

Спросить или нечестно? Вдруг у нее какие-то свои идеи? Даже наверняка есть, а сейчас она не в силах спорить. Но ведь он и не будет с ней спорить — решающий голос все равно будет за ней…

— Констанс, как ты относишься к имени Рэчел?..

Она попыталась сфокусировать взгляд. Помолчала, он уже хотел пуститься в путаные объяснения — «у меня была тетка, никто кроме нее не принимал и не любил меня таким как я есть, пока не появилась ты, а теперь вот еще…» — когда она прикрыла глаза и заговорила едва слышно:

— Теряешь квалификацию — с фонетической точки зрения Лорелея было бы круче… Но Рэчел Розенфилд тоже неплохо… кому надо, тот выговорит…

Длинная речь утомила ее, Альберт понял, что она сейчас снова провалится в наркотическое забытье. Провел ладонью по ее лбу. Чуть дрогнули веки.

— То есть ты не возражаешь? Я думал, у тебя какие-то свои соображения…

— Только одно — отстань. И вообще, чьи уши, тот и называет.

Надо же — а он не обратил внимания…

— Рэчел… — не открывая глаз, выдохнула Констанс. — Мне нравится.

В дверь негромко, но настойчиво постучали.

* * *

Возле палаты их встретила медсестра.

— Вам нужна помощь?

— Спасибо, мне помогает вот эта милая девочка…

Ни хрена себе. Дайана сама не поняла, как у нее вырвалось:

— Милой девочкой меня класса с третьего не называли, а мне уже за тридцатник.

Мисс Розенфилд брезгливо инспектировала постель. Повернулась к Дайане, посмотрела своим — Альбертовым — пронзительным чернильным взглядом, приподняла остатки бровей:

— Извини. Скажи мне, нет ли шанса, что у вас с Альбертом не просто дружба?

— Нет, мисс Розенфилд, мы слишком давно дружим, — от изумления закашлялась, подавившись нелепым хриплым смешком.

— Очень-очень жаль. Курить хочешь? — вот ведь остра, как она заметила, что Дайана мельком посмотрела на окно?! — Потерпи, я скоро отпущу тебя.

Уселась на край кровати, легким — но абсолютно понятным — жестом велев Дайане придвинуть стул и поставить на него сумку.

— С остальным я сама справлюсь. Спасибо тебе.

Неужели все?! Неужели через минуту она вырвется из этих жутких стен, пока они, тьфу-тьфу-тьфу, не поглотили ее?! Выйдет на улицу, сядет в свою машину, откроет все окна и сигаретным дымом прогонит слабый, но явственный запах приближающегося конца?!

* * *

Понятно, что сутки назад это было идеально отглаженной и идеально белоснежной рубашкой. Совсем на себя непохож. Без галстука, без пиджака, брюки мятые. Небритый, глаза красные и слезятся. Запах пота и — Пэм передернуло от пафосной неловкости формулировки, но ничего не поделаешь, подумалось именно так, — пережитого животного ужаса. Выйдя в коридор, он аккуратно прикрыл за собой дверь палаты, оставив небольшую щель.

— Вы не были дома и не спали… — констатировала Пэм, пожимая его руку.

Поморщился, словно силясь вспомнить, как разговаривают с людьми. Она жестом предложила ему сесть на скамейку. Он сел так, чтобы боковым зрением видеть происходящее в палате. Рефлексы в порядке, жить будет.

— Поздравляю вас, агент Розенфилд, — постаралась сказать как можно мягче, его бы под теплый душ и в койку часов так на двенадцать…

Он кивнул вместо «спасибо». Ужасно все-таки выглядит. Но ей же по телефону — и не какая-нибудь девочка-дебилка в справочном, а свой проверенный человек, — сказали, что и с Констанс, и с ребенком все в порядке. Надо же, как его перекорежило, бедолагу.

Ладно. Пэм открыла сумку — дьявол, хрен что найдешь, как всегда, и не позвонить ведь, сколько раз ругала ее за вечно отключенный звук! И как все-таки странно, что Констанс не взяла телефон с собой… — мужественно углубилась в раскопки.

— Явно помру, не поняв, как это возможно, — не выдержала, сказала вслух. — Почему кладешь вещь сверху, а через полчаса она оказывается на самом дне…

Розенфилд без интереса следил воспаленными глазами за ее манипуляциями. Конечно, можно себе представить, что он вчера пережил — если даже она, вернувшись в участок и обнаружив там переполох, «миссис Тальбот без сознания увезли на скорой, она была одна в морге, никто не понимает, что случилось!» — даже она, посторонний, в сущности, человек, испугалась.

Проклятый телефон наконец нашелся, вытащила, протянула Розенфилду.

— Откуда он у вас? — глупо спросил он, вздрогнув.

— Ваша жена и мать вашего ребенка постоянно бросает его где попало, — ужасно хотелось его растормошить, непорядок это, Альберт Розенфилд в таком состоянии.

Он нахмурился, нажал кнопку, провел пальцем по датчику. Ишь ты, интересно, а его телефон разблокируется отпечатком Констанс? Стал разгребать, — не открывая, с удовлетворением отметила Пэм, — кучу непрочитанных писем и сообщений, докопался до журнала звонков.

— Спасибо, детектив Новаковски. И… вообще, спасибо, — его взгляд показался Пэм впервые за весь разговор осмысленным и одновременно странно беспомощным, будто он не мог найти слов. Захотелось протянуть руку и погладить его по плечу, дескать, не мучайтесь, я все понимаю. Хотя о чем это он? — Это ведь вы вызвали скорую? Чудо, что успели…

Так-так-так… это что же получается, звонила не Констанс?!

— Меня вообще не было в участке в этот момент, агент Розенфилд, — сказала Пэм, осторожно подбирая слова. Сначала подумать самой. Посоветоваться с Гордоном? Проговорить Якубу и посмотреть его реакцию? Дураки они с Гордоном, кажется, правда считают, что она не в курсе их общих секретов. Мальчишки.

Нет. Первым делом — установить, с какого номера был звонок. Ну это просто. Особенно если у тебя без малого полвека беспорочной службы за плечами. Достала собственный телефон, виновато улыбнулась молчащему Розенфилду, мол, я продолжаю вас слушать, мы же все умеем делать несколько дел одновременно, правда? Быстро набрала сообщение, отправила, спрятала телефон в карман.

— Значит, передайте мою благодарность тому из ваших сотрудников, кто… хотя… — Розенфилд хмыкнул, усмехнулся одной стороной рта. — Никогда не думал, что у меня может не хватить слов.

— Обязательно передам, — Пэм тщательно проследила, чтобы голос прозвучал спокойно и мягко, не надо транслировать Розенфилду свое смутное ощущение: что-то с этим звонком очень не так… сначала разобраться самой, ему все равно пока не до того. Оно, конечно, как ей объяснили по телефону, вышло исключительно кстати, счет шел практически на минуты… Ничего из ряда вон выходящего, хотя и ужасно, конечно, но бывает, да, бывает, поздняя беременность и все такое…

Но кто так удачно вызвал скорую, если в участке вообще никто ничего не понимал?!

— Ну что ж, передавайте мои поздравления Констанс. Я так понимаю, сегодня вы меня к ней не пустите…

Он кивнул.

— Не пущу. Она спит.

Напрашиваться «посмотреть на ребеночка» Пэм не стала: чего она там не видела, а из вежливости смешно, не с Розенфилдом в эти игры играть. Но один вопрос из вежливости — или из любопытства — все-таки задала, а то ведь за всю жизнь первый случай, когда она каждый день общалась с беременной женщиной на протяжении всего срока и ни разу ни слова не слышала про имя будущего ребенка:

— Уже решили, как назовете?

Розенфилд кивнул с фирменной кривой усмешкой:

— Рэчел.

Пэм прикусила язык в последний момент — ни хрена себе, только сейчас до нее дошло, что и про пол будущего ребенка Констанс никогда не говорила. Трудно предположить, что они отказались узнать. Ну, а Пэм не спрашивала.

— Вы будете замечательным отцом для вашей Рэчел. Когда выспитесь, разумеется. Ладно, я пойду.

Одновременно встали, он с видимым облегчением — ему явно не терпелось вернуться в палату. В ее кармане звякнуло.

Подождав, пока дверь палаты закроется — и убедившись, что закрыта плотно, — Пэм села обратно на скамейку, вытащила телефон.

«Детектив Новаковски, простите, у вас неточные данные. Проверили с запасом полчаса в обе стороны — такого звонка не зафиксировано».

Очень-очень интересно… Пэм задумчиво посмотрела на свое отражение в темном экране смартфона. Машинально запустила пальцы в волосы, постаралась распушить — вообще-то пора в парикмахерскую, позвонить что ли, записаться… Усмехнулась сама себе: вот всю жизнь так — не складывается картинка, сразу хочется в салон красоты. Верный признак, что зашла в тупик.

Ладно. Надо возвращаться в участок. Тяжело поднялась и направилась в сторону выхода из отделения, зажав сумку под мышкой, чтобы одновременно нашарить в карманах сигареты — курить хотелось невыносимо, — ключи от машины, черт, в под семьдесят уже нет надежды выработать привычку класть их всегда в один и тот же карман, и набрать номер Якуба.

Пусть порадуется за миссис Тальбот, он ей явно симпатизирует, а Пэм расскажет ему про загадочный звонок и попробует послушать его реакцию — вдруг что осенит…

* * *

— Я пойду тогда, мисс Розенфилд?..

— Иди. Передай Альберту, чтобы он обязательно зашел ко мне перед операцией. Я попробую еще ему позвонить, но его же невозможно застать на месте…

— Конечно, передам, мисс Розенфилд. Да он сам прибежит, как только освободится, — уже договаривая, подумала, совершенно непонятно, почему, но очень отчетливо, что не надо было этого говорить.

— Вот это меня и огорчает больше всего во всей этой истории… — вздохнула мисс Розенфилд, и Дайана вздрогнула. Уже поняв, что она имеет в виду, все-таки зачем-то изобразила на лице вопрос. — У Альберта невыносимый характер, это правда, и он очень мало кого любит, но уж если любит, то всей душой… а душа у него огромная. Рано или поздно — скорее поздно — он встретит свою женщину… — она вздохнула, Дайана успела подумать, что никогда не представляла себе влюбленного Альберта. А любящего — пожалуй, да, вот тетку-то он явно очень любит. Работу свою гребаную любит. А она бы не отказалась выпить на его свадьбе… — Я так хотела бы ее увидеть.

— Я уверена, что все будет в порядке, — беспомощно и глупо сказала Дайана. Мисс Розенфилд улыбнулась. — Мне было очень приятно с вами познакомиться, правда. Если Альберта снова пошлют на труп, когда вас надо будет отсюда забирать — мы с моей верной колымагой в вашем полном распоряжении, для меня будет честью доставить вас домой с полным комфортом, — от мучительной неловкости ее неудержимо несло, мисс Розенфилд молчала, смотрела грустно, видела насквозь и не перебивала. И только когда вербальная диарея наконец иссякла, негромко произнесла:

— Спасибо, милая девочка. Я учту.

До машины Дайана не дошла, достала сигарету прямо на крыльце, залитом бесстыдным — как будто все хорошо и нет на свете ни страданий, ни смерти, — июньским солнцем.

Такая классная тетка эта Рэчел Розенфилд…

Бедный Альберт.

* * *

На крыльце, залитом бесстыдным — будто призывает расслабиться, поверить, что все хорошо, — июньским солнцем, Линда помедлила, достала сигарету. Как странно, какое нелепое ощущение, можно подумать, что она проживает чужую жизнь, и даже неплохую, в сущности, если бы не вплетались в нее полусны-полувоспоминания словно о жизни настоящей. Вот и сигареты оттуда, она же никогда не курила, а иногда тянет просто неудержимо, и Линда сдается, неумело, как школьница, покупает очередную пачку, словно стесняясь, не зная ни ассортимент, ни цены… С интересом — будто видела впервые — посмотрела на пачку, купленную вчера после — и вследствие — этой нервной истории. Опять не запомнит название, конечно. Интересно, как дела у той женщины, в порядке ли ребенок… Вот тоже странность: Линда, оказывается, ничего не помнит после того, как увидела в пустом коридоре лежащую на полу без сознания глубоко беременную женщину и вызвала скорую помощь. А при попытке вспомнить, что это был за коридор и как она там оказалась, накатывает мучительная головная боль. Наверняка этому есть название, наверняка это какой-то диагноз, и надо бы к врачу — но до чего страшно, до чего не хочется добровольно сдаваться, чтобы с любознательностью и аккуратностью энтомолога доктор пришпилил ее булавкой на черный бархат. Почему на черный… тяжелые шторы были кроваво-красного бархата… что за бред! Сосредоточиться на сигарете.

Зажигалку… в машине оставила? В другой сумке? Потеряла? Или у нее вовсе нет зажигалки? Твою мать… Линда беспомощно огляделась по сторонам, никого вокруг, и как назло курить теперь хотелось смертельно. Что вообще происходит, кой черт занес ее сюда, на это — прищурилась на вывеску — больничное крыльцо? Почему оно кажется знакомым? Она не помнит, чтобы лежала в этой больнице… Огромный комплекс, отделений, наверняка, тьма тьмущая. Вместе с новым приступом головной боли всплыла уверенность: в этом корпусе, если прокрутиться сквозь тяжелую дверь, налево онкология, направо родильное, насмешка судьбы и издевательство проектировщиков… Но какого черта? Она навещала здесь кого-то? Кого, когда… Сопровождала кого-то? Отвозила? Забирала? Черт знает, что творится.

А вот эта закурит, как только выйдет, вдруг поняла Линда каким-то шестым чувством опытного курильщика, глядя через огромное окно на решительно идущую к выходу широкоплечую немолодую женщину: безразмерная сумка зажата под мышкой, и из-за этого пиджак глупо задран, блузка выбилась из-под пояса, юбка перекручена, мобильник прижат плечом к уху, в руке ключи от машины. Размашистая походка, растрепанные волосы, но — женщина вышла на крыльцо, и теперь Линда могла рассмотреть ее, — жесткий, ярко, но не безвкусно накрашенный рот и очень живые глаза мгновенно перевешивают, заставляют забыть о нелепости ее облика.

И в самом деле, женщина остановилась сразу, в шаге от двери. Продолжая слушать телефонного собеседника, извлекла откуда-то сигареты, порылась — Линда замерла, ну пожалуйста, ну пусть у тебя будет зажигалка! — по очереди во всех карманах, проявляя чудеса гибкости, залезла куда-то в наружный карманчик сумки и — есть в жизни счастье! — вытащила зажигалку, прикурила, громко, совершенно не стесняясь стоящей совсем рядом Линды, будто и вовсе не видя ее, сказала в телефон: «Да-да, ты прав, все хорошо, что хорошо кончается»… Почему-то Линде послышалось сомнение в ее голосе, хотя что ей до разговоров незнакомых людей. Сейчас улучить момент, универсальным жестом всех курильщиков мира попросить огня. И пусть она катится ко всем чертям вместе со своими сомнениями, насыщенно-коралловой помадой, дорогущими босоножками, кажется, это называется «повышенной комфортности», и стальным блеском глаз.

— Да, уже решили. Рэчел, — помолчала, Линда почему-то медлила, не вклинилась в эту паузу. — Рэчел Розенфилд.

Имя «Рэчел Розенфилд» взорвалось в ее голове и разлетелось осколками стекла, сверкнуло тысячей брызг в солнечных лучах, зазвенело по бетонным ступенькам. Беспомощно оглянувшись по сторонам, Дайана хотела броситься к женщине — та продолжала как ни в чем не бывало слушать собеседника, нахмурившись и раскуривая криво подожженную на ветру сигарету, — схватить ее за плечи, заорать что-нибудь, она сама не понимала, что именно заорет, почему-то перед глазами мелькали, как цветные стеклышки в калейдоскопе — так это же, наверно, разбился калейдоскоп, вот откуда здесь столько осколков! — коралловые пластмассовые серьги, черные насмешливые глаза, полная пепельница на ковре в ее гостиной, они вдвоем полулежат на полу, спинами прислонившись к дивану, он промахивается мимо стакана, его рука дрожит, и это очень жутко, потому что рука судмедэксперта дрожать не должна, виски льется на ковер, она пытается направить горлышко бутылки, он почему-то трезвее трезвого, хотя весь вечер очень старается надраться. «Она была классная, твоя тетка», — говорит Дайана заплетающимся языком и продолжает какую-то уж совсем несусветную чушь: «У тебя будет дочка, ты назовешь ее Рэчел». Он усмехается мертвой усмешкой, ну ты даешь, подруга, эк тебя развезло…

Броситься к этой женщине, отобрать телефон — потом поговорит, пусть срочно расскажет, что ей известно о Рэчел Розенфилд… но ноги не держат, и Дайана опускается на ступеньку, ее слегка заносит, мутит — наверно, от выпитого и от запаха переполненной пепельницы! — она вынужденно поворачивается к женщине спиной, выпускает ее из виду.

Пытаясь перебороть внезапную дурноту, Дайана на секунду прижала ладони — холодные и липкие от пота — к лицу, а когда снова сумела поднять голову, увидела прямо перед собой спускающуюся по лестнице свою несостоявшуюся собеседницу. Видно, что-то с координацией совсем разладилось, беспомощно подумала Дайана, иначе получается, что эта женщина должна была пройти прямо сквозь нее…

Хотела окликнуть, умолять о помощи, спросить про Рэчел Розенфилд — Дайана отчаянно повторяла про себя это имя, словно оно могло не дать ей снова соскользнуть в небытие, — спросить эту женщину, кто она, откуда она знает Рэчел Розенфилд, и какой, черт побери, пусть хотя бы скажет, какой сейчас год?! Уже открыла рот, чтобы крикнуть вслед, постойте, мэм, пожалуйста, прошу вас… но в последний момент испугалась. Зажала рот ладонью, борясь с тошнотой, кто из них первым побежал блевать в ту ночь, она или Альберт?! Сколько лет назад — или вперед?! — это было?!

Грузная фигура, тяжелая походка, массивная задница, вот она запихивает телефон в карман мятой льняной юбки, еще на ступеньках вскидывает руку с брелком сигнализации — ишь ты, мельком зафиксировалось в сознании, здесь же парковка только для инвалидов и для служебного транспорта! Последний шанс, сказала себе Дайана, но не смогла заставить себя встать или хотя бы закричать ей вслед.

Потому что у нее-то с вестибулярным аппаратом все в порядке. И женщина в самом деле прошла сквозь нее.

И обращаться к ней бесполезно — не услышит.