От А до Я (джен)

Да будет человек избавлен от мести: вот мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгого ненастья.

Фридрих Ницше

В который раз не без удовольствия вдыхаю запах моря. Лёгкие наполняются морозной свежестью, что придаёт мне сил, ведь впереди очередные сутки дежурства. Прошедшие выходные можно было бы назвать самыми обычными, если бы не фееричный выход сборной Англии в четвертьфинал Кубка мира по Квиддичу. Теперь, конечно, мало кто признаётся, что заочно не верил в силы своей родной команды, поставив все свои сбережения на соперника. Нужно быть патриотом, поэтому весь вчерашний вечер я в кругу друзей пил огневиски и пел оды любви нашей сборной.

Голова болела так, что никакое антипохмельное не могло помочь. Не так давно ходили слухи, что мадам Ревьера подмешивает в своё пойло зелье, которое усиливает действие алкоголя на мозг. Доказательств, правда, не нашлось, но впредь я буду осторожен в выборе кабака. Не хотелось бы закончить свои дни под барной стойкой на грязном полу, слушая дикие вопли болельщиков.

Едва я пересекаю проходной пункт, головная боль усиливается. С досадой отметив, что снова забыл заранее надеть свой защитный бейдж, я начинаю хлопать руками по карманам в его поисках, не сразу сообразив, что закрыл собой и без того узкий коридор. Без него на территорию, где расположены камеры, не пройти — это опасно для здоровья. В спину начинают толкать спешащие на работу люди, и, наконец прицепив к мантии защиту, я вижу, что и на выход собралась немаленькая пробка из уставших за ночь тюремных охранников.

Я поспешил вперёд, чтобы не мешать ни одним, ни другим. Странно, ведь дементоры уже давно не служат Министерству, а лица у людей здесь такие, будто всё счастье в их жизни было высосано посредством поцелуя. Отпечаток боли и скорби, а ещё вселенской усталости.

— Эй, Криви! Нижний уровень сегодня на тебе, возьми с собой Паркера, пусть привыкает.

Едва я захожу в комнату для персонала — слышу голос начальства. Уилл растерян, его глаза бегают от одного лица к другому в надежде, что он ослышался и не придется спускаться в «самое пекло». Я же ничем не выдаю себя, хотя внутренности скручивает от предвкушения. Нижние уровни — место, где сидят самые злостные преступники. Мало кто желает работать там на постоянной основе, и мало кто может это выдержать, поэтому мы выходим туда по очереди: каждому достаются две-три смены в месяц. Мне хотелось бы больше.

Новобранец Уилл Паркер бледный, как мистер Бинс, спускается вслед за мной по винтовой лестнице на нижний уровень. При входе в доверенный нам двоим коридор нас встречает ещё один охранник, открывает проход незамысловатым заклинанием, и мы входим: следующие двадцать четыре часа мы проведем в месте, где боится оказаться любой волшебник.

Паркер осторожно ступает вперед по коридору: проход довольно широкий, так что я свободно его обгоняю. Камеры расположены друг напротив друга. На вид совершенно стерильное помещение со светлыми стенами и темными дверями, на каждой из которых отверстие с задвижкой примерно на уровне глаз, чтобы можно было наблюдать за заключёнными. Чуть ниже — отверстие для подачи еды, но на нашем уровне им пользуются не все: некоторые узники уже не в состоянии передвигаться. И, конечно, серебряная табличка с именем на ручке. Их выдают родственникам после смерти заключённого или предают земле вместе с телом.

Я беру на себя камеры по левую сторону, а Паркер, соответственно, по правую. Он внимательно следит за тем, как я подхожу к первой двери, за которой сидит женщина по имени Симона. В прошлый мой визит она была ещё в своём уме, кричала о том, что нас всех ждёт расправа за её муки, и кидалась проклятиями. Прошло две недели, и, едва открыв задвижку, я вижу, что она сидит прямо на полу, оперевшись спиной о стену, и смотрит прямо мне в глаза. Её ещё можно назвать вменяемой, если такое понятие вообще можно применить к волшебнице, убившей целую семью невинных людей. Ничего не происходит в течение пяти минут, и я прерываю наш зрительный контакт щелчком задвижки. Краем глаза вижу, как Паркер приступает к выполнению своих обязанностей.

Так мы в молчании проходим вдоль по коридору. Заключенные здесь волшебники отбывают пожизненный срок, и Министерство создало все условия, чтобы эта жизнь заканчивалась в муках и как можно скорее. Мало кто выдерживает натиск «камер безумия». После ряда реформ, которое потерпело магическое общество в ходе восстановления от последствий войны, было принято решение реконструировать систему наказаний. Азкабан буквально собрали заново по кирпичику, к тому же, теперь существовало разделение между злостными преступниками и мелкими нарушителями. Дементоры больше не вызывали доверия, и им на смену пришла ещё более ужасная пытка: камеры, в которых отбывали срок узники, высасывали магическую силу капля за каплей, а вместе с ней и жизненную энергию. Психическое состояние осуждённых подвергалось сильному влиянию. Чем ниже уровень, тем сильнее наложены чары. Именно от этого воздействия нас защищают бейджи.

Я пропускаю момент, когда Уилл открывает задвижку на двери девятой камеры, и коридор заполняет до ужаса противный крик. Паркер отпрыгивает от двери и зажимает уши, вероятно наученный опытом с мандрагорой, но, к сожалению, всё не так просто: пересадкой в более комфортабельный горшок этому «цветку» не поможешь. Ввиду того, что силовое поле в камерах приглушает магию, охрана не может использовать палочки, поэтому я беру обычную дубинку и стучу по двери.

— Заткнись, Долорес! Хватит орать, я сказал!!! — вполне ожидаемо она никак не реагирует и продолжает неистово кричать. В последние годы ей всё чаще видятся какие-то кентавры.

— Я больше не могу, мистер Криви, — скулит за моей спиной Уилл, и я закрываю задвижку. Крик остаётся за дверью.

— Деннис. Зови меня просто Деннис, я ненамного старше тебя, — пытаюсь выдавить улыбку, но получается не очень.

Паркер переступает с ноги на ногу. Если он не решится продолжить, то мне придётся об этом доложить, и его карьера на этом будет закончена. Не могу сказать, что работа охранником в Азкабане, это то, к чему стоит стремиться. Я бы ни за что не хотел, чтобы мой сын когда-то пошёл по моим стопам, поэтому не могу взять в толк, как Паркер здесь оказался.

— Почему охрана, Уилл?

Парень вздрагивает и поднимает на меня свои глаза. Я знаю его семью — они неплохие люди. Старшая сестра училась всего на курс младше меня. Уилл же приехал в Хогвартс сразу после моего выпуска.

— Я хотел пойти в Аврорат, но провалил экзамены. Случайно узнал, что на курсе охраны недобор, и пошёл туда. Я мало понимал, на что себя обрекаю.

Я ожидал более веской причины, поэтому разочарован. Стоило бы радоваться, что в жизни парня всё хорошо, но почему-то его слова вызвали в душе противное чувство.

— Это они «обрекли» себя на жалкое и никчемное существование в стенах Азкабана. Они, но не ты. Ты сам выбираешь свой путь, так что мешает тебе взять и свернуть с этого?

Уилл не отвечает, да и мне не хочется больше слов. Мы слишком много времени потратили на болтовню, и я шагаю в сторону камеры, на которой остановился мой обход. Мы не прошли и половины. На двадцать шестой двери я слышу, как Паркер меня догоняет. Не могу сказать, насколько добросовестно он подошёл к осмотру, но щелчки задвижек лязгали довольно громко, что я смог понять, как он сейчас зол.

До обеда мы обошли территорию два раза. Я немного устал, головная боль давала о себе знать, и мне срочно требовалось выпить зелье. Паркер то и дело спотыкался, застывал с занесенной над дверью рукой или слишком долго вглядывался в известное только ему зрелище в стенах камеры.

Едва стрелки часов пробили двенадцать, входные двери открылись, и вошла миссис Робинсон с тележкой в руках. Женщина двигалась медленно по коридору, улыбаясь нам с напарником и подмигивая мужчине, что стоял у входа. Казалось, её совсем не заботило, что впереди себя она везёт не тележку со сладостями, а мерзкую кашу.

— Так, камеры номер тридцать шесть, сорок и пятьдесят девять. Кто сегодня сопровождающий, мальчики?

Я делаю шаг вперёд, и Паркер облегченно выдыхает, послав мне улыбку полную благодарности. Я пожимаю плечами, не слишком оценив его жест — зря он думает, что всё это ради него.

Я подношу бейдж к дверной ручке первой камеры из списка. Паркер перехватывает дубинку поудобнее и становится за моей спиной. Охранник у входа даже не обращает внимания на наши манипуляции. Слышится щелчок, и дверь открывается. В дальнем углу сидит человек. Я вхожу первый, миссис Робинсон следом за мной. Ничего не происходит, и она решается на смелый шаг вперёд с тарелкой каши в руках. Как только посуда касается пола, мужчина в робе открывает глаза, и женщина с визгом одергивает руку, тут же выбегая в коридор. Больше никаких намеков на агрессию со стороны заключенного не происходит, и я спокойно закрываю дверь снаружи, оставив его наедине с едой.

— С такими нервами вам работать в магазине дурман-травы у Оуэна. Сразу станете уравновешенной, спокойной. Может и третий глаз откроется до кучи, — Уилл пытается шутить, хотя самого потряхивает, пока мы идём к следующей камере.

— У меня бабушка по линии отца была потомственной ясновидящей, а папа магл. Так что, возможно, и я что-то унаследовала.

Узник в пятьдесят девятой камере оказался менее адекватным. Конечно, это был довольно спорный вопрос: он все ещё мог произносить звуки, хоть речь и была бессвязной, но двигался с трудом. Когда мы вошли, он выл, плакал и скулил. Тарелку с кашей пришлось нести заново, потому как первую он благополучно опрокинул. Он еще сохранил в себе остатки разума, но не надолго.

Оставалась последняя камера, и я в предвкушении замер у дверей. Паркер вызвался войти первым, но я пресёк любые его просьбы. Только не в этот раз. В любой другой смене, с любым другим узником.

Мне часто задавали вопрос: почему я, имея «Превосходно» по большинству предметов в школе, пошёл учиться на курсы охраны? Почему я, имея прекрасных жену и сына, не сменю работу на что-то более жизнерадостное? Что нравится мне в моей профессии? Что меня держит в Азкабане?

Ответ был за этой дверью. В грязной робе, которая давно была ему велика и сползла с одного плеча, оголив желтую кожу, обтягивающую кости. С волосами сальными и потными, седыми от времени и мук, терзающих душу этого человека. Была ли у него душа? Надеюсь. Иначе не было смысла наблюдать за её угасанием.

— Что-то он не шевелится, — прошептала миссис Робинсон, но подойти ближе не решилась.

— На обходе лежал так же… Может он того, а? — Паркер передернул плечами и уставился на меня в ожидании ответа.

Я же не слышал никого из них. Не хотел слушать их предположения, мне хотелось, чтобы они ушли и оставили меня наедине с человеком, лишившим меня всего. Мне хотелось увидеть, как жизнь покидает его, как остатки отделяются от тела и пытаются покинуть это место, натыкаясь на магический барьер, возвращаясь, и снова по кругу. Не в силах сдержать себя, я рывком поднимаю его голову, ухватив за волосы, и всматриваюсь в черты лица. Они снились мне в кошмарах.

— Не дышит, — заключает Уилл, осмелясь проверить пульс. — Он мёртв.

Я чувствую, как меня накрывает эйфория.

Почти не помню, как на сигнал пришли другие охранники, как приехали люди из Мунго и Министерства. У нас с Паркером и миссис Робинсон брали показания, хотя это было лишь формальностью. Никому не было особого дела до смерти заключённого. У него не было родственников, о нём никто не будет скорбеть.

Его личное дело я сам сдавал в архив, и там значилось: «Осужден на пожизненный срок за пособничество Волдеморту, многократные убийства, применение непростительных заклятий». Сухая фраза, совершенно не передающая всю боль, что я испытал, когда узнал, что моего брата больше нет.

Помню лишь могилу с завёрнутым в белую простынь телом и серебряную табличку с именем «Антонин Долохов».

* * *

— Пап! Ну па-а-а-а-па! Прошу тебя, возьми меня, я уже большой!

Я с трудом вдыхаю воздух, едва расцепив руки сына, сомкнутые на моей шее. Он повис на мне сзади и совсем не хочет оставаться со своей мамой. Колин тот ещё проказник, но когда дело касается серьёзных вещей, он может быть весьма послушным.

— Прости, милый, — мне на помощь приходит жена, — у папы сегодня очень важный день. Мы будем ждать его дома, а пока его не будет, приготовим сюрприз.

Я благодарно целую супругу и смотрю вслед убегающему сыну. Взять его с собой именно сегодня — плохая затея, но своё обещание показать ему рабочее место, я сдержу обязательно.

Мы с Уиллом условились прибыть на место встречи к восьми утра. Едва аппарировав, я вижу Паркера и ещё нескольких парней чуть младше его. Он приветственно машет, а другие с интересом разглядывают меня, перешептываясь. Наверное, к этому стоит привыкнуть — в свои двадцать пять я кажусь им стариком.

— Поздравляю с успешной пересдачей! — я хлопаю Уилла по плечу и чувствую невероятное счастье.

Предвкушая весёлые учебные будни в школе Авроров, я переступаю порог здания, следуя в новую жизнь. А в голове лишь одна мысль: «Какой сюрприз приготовит мне Колин?».

«Не бойся зверя,

Что приходит к твоим дверям один —

Его гибелью станет одиночество.

Не бойся тех,

Кто охотится стаей —

Они умрут, оторванные от своего клана.

Но бойся того,

Кто не приходит вообще.

Ибо он уже здесь, обутый в твои ботинки…»

Как только агония сменяется ощущением пустоты и голода, я открываю глаза. С трудом удаётся сфокусировать взгляд — всё вокруг рябит, как на старых маггловских телевизорах. Потолок, стены, пол и мебель в комнате — белые. Руки плохо слушаются, но мне удаётся рассмотреть на них белые бинты. Отвратительный мертвый цвет. В нём нет огня, жизни. Он пуст и безлик.

Собрав волю в кулак, я делаю несколько попыток подняться, но выходит плохо. Приходится опереться о прикроватную тумбу и холодную стену, чтобы наконец принять сидячее положение. В ушах звенит от такой перемены, и этот звон отдаётся лёгкой головной болью.

Я пытаюсь прислушаться к собственному телу — ничего. Судя по всему, меня накачали зельями, ведь я не чувствую сильной боли, хотя большая часть кожи покрыта бинтами. Выглядит не слишком-то привлекательно.

Я перевожу дыхание и снова пытаюсь понять, где нахожусь, хотя как раз это очевидно. Однажды я уже была в больнице св. Мунго, когда ещё девчонкой объелась конфетами Берти Боттс до тошноты. Там, куда меня привели родители, было так же стерильно, но более шумно. Люди ходили туда-сюда, требовали что-то и просто беседовали друг с другом. Там кипела жизнь.

Когда глаза привыкают к раздражающей белизне, мне удаётся заметить чёрные решётки за окном и громоздкую металлическую дверь. Они кажутся чужеродными на этом празднике чистоты и стерильности. Не могу вспомнить, какими были окна и двери в тот первый мой приход в больницу.

Как раз в этот момент дверь открывается, и в палату входит седой мужчина в лимонной мантии. Его губы шевелятся, но я не слышу и звука. Вокруг будто вакуум. Мужчина поочередно светит палочкой мне в глаза, что-то отмечая для себя, а я по-прежнему нелепо смотрю на его жирные губы. Чувствую, как моё лицо кривится в отвращении против моей воли, когда я понимаю, что ему пришлось прервать свой обед, чтобы прийти ко мне.

Могу поспорить, что ещё совсем недавно он с наслаждением жевал куриные отбивные.

* * *

В следующий раз медик приходит не с пустыми руками: зелье, блокнот и перо.

Подняться с постели мне удаётся намного легче, чем в первый раз — я много практиковалась.

Отвратительное на вкус зелье разливается по горлу и падает в желудок мгновенно. Я пытаюсь не думать о том, как мне хотелось бы заполнить внутреннюю пустоту нормальной едой, а не зельями разных мастей.

 — Мисс Браун? Вы слышите меня?

Его голос врывается в мозг, рискуя разорвать черепную коробку на части. Я резко закрываю уши руками в надежде его заглушить.

 — Успокойтесь, всё позади. Всё закончилось, — уже тише.

На мое плечо ложится его тёплая рука, и я чувствую аккуратные поглаживания сквозь хлопковую ткань больничной сорочки. Касания мужчины не доставляют дискомфорт, но и не успокаивают. Я невольно напрягаюсь, ожидая его дальнейших действий, но ладонь быстро исчезает, и мужчина опускается на стул рядом с кроватью.

 — Лаванда, девочка, посмотри на меня.

Врач сидит напротив с блокнотом в руках, смотрит внимательно, делая пометки для себя пером. Мне хочется спрятаться, прикрыться от этого взгляда.

 — Что последнее ты помнишь до того, как очнулась здесь?

Вопрос застаёт меня врасплох. За всё время, что я нахожусь в сознании, мне не пришло в голову подумать о том, как я здесь оказалась. Я занималась лишь изучением комнаты и попытками встать с кровати.

Долго напрягать память не пришлось — картинки сами по себе возникли в голове вместе с противным полушипением Воландеморта. Разрушенный Хогвартс, вспышки заклятий, крики, слёзы, вой… и морда Сивого, перепачканная кровью и грязью, снова скалящаяся над моим беспомощным телом.

* * *

Первое, что я чувствую после пробуждения — голод. Желудок протестует против больничных витаминов, которые мне вводят для поддержания жизни. Я уже не помню, когда нормально ела в последний раз, не помню сколько нахожусь в этой до ужаса раздражающей комнате.

Каждый день по два раза ко мне приходит медик с белым блокнотом в руках. Он пытается поговорить со мной о случившемся, рассказывает, как обстоят дела там, по ту сторону окна с решёткой. На третьем его визите меня, наконец, перестает вырубать от нахлынувших воспоминаний, и мы можем продолжить беседу. Хотя, говорит по большому счету он один.

Гарри победил, конечно, иначе бы со мной никто не стал возиться. Похороны сменились судами, суды бесконечной бумажной волокитой вперемешку с восстановлением руин прежнего общества. Рон передавал привет.

Я подавляю в себе желание расплакаться от осознания своей беспомощности. Каждый мой день похож на предыдущий и интересного в них мало. Я не знаю, что со мной и почему мне нельзя покидать комнату — врач не говорит об этом. Конечно, можно спросить в лоб и тогда врачу уже не отвертеться, но почему-то я всё тяну.

 — Привет, я войду?

От неожиданности я подпрыгиваю на месте. За это время я привыкла к тихому голосу своего врача, осторожному, слегка картавому. Новый голос грубым басом разорвал идиллию тишины и спокойствия.

В дверном проёме стоял мужчина.

Мне пришлось натянуть простынь почти до подбородка. Бинты сняли несколько дней назад, а под ними зарубцевались шрамы. Они не были уродливым и глубокими, наоборот — мелкой паутинкой покрывали руки, живот, шею, грудь и ноги. Зеркала в палате не было, но я чувствовала шершавыми ладонями, что и на лице были шрамы. От правого виска по лбу до левого глаза остался глубокий след, расходящийся в стороны, будто молния на грозовом небе.

Мужчина не стесняясь рассматривал моё изуродованное лицо. Не дождавшись моего согласия, он медленно двинулся в сторону единственного в этой комнате стула, прикрученного в метре от моей кровати. Я нашла в себе силы так же дерзко посмотреть на него в ответ и обнаружила испещрённое шрамами лицо.

Несмотря на такой явный недостаток, мужчина был красивым. Рыжие волосы собраны в хвост, светлые глаза смотрят с удивлением. Глаза медика обычно ждали подвоха. Кожаные штаны и клетчатая рубашка с завернутыми до локтя рукавами.

 — Я Билл Уизли. Брат Рональда.

Я засмотрелась на клык, висящий на шее моего гостя. Рвано махнув головой, я продолжила молчать, выжидая. Мы были заочно знакомы, но на самом деле не перекинулись и словом за то время, что готовились к обороне Хогвартса.

Мужчина протянул мне руку в знак приветствия, ведь очевидно, что он осведомлен о том, кто я. Это избавило меня от нужды называть своё имя. Кажется, иногда оно напрочь вылетало у меня из головы.

 — Со мной пришли ребята: Рон, Гарри, Парвати, Луна, Джинни, но их не пустили, поэтому я вот, — он начал раскладывать на столе какие-то предметы, извлекая их из безразмерного белого пакета. — Тут разные мелочи, чтобы не было скучно. Конфеты, парочка шоколадных лягушек и нескончаемый леденец — один.

Билл улыбался, активно махал руками и, казалось, перестал обращать внимание на меня. На то, какой я теперь стала. Так и не дождавшись от меня и звука, рассказал о том, как сложно восстанавливать школу, но нужно спешить, ведь в новом учебном году большой наплыв учеников.

Я слушала, но не слышала. Я представляла, как там — на свободе — люди работают на благо общества, скорбят по погибшим родственникам, радуются новому дню и тому, что остались живы…

А мужчина всё не останавливается. Говорит о красавице жене Флер, о том, что ждут ребёнка и что-то о шрамах, которые нисколько не мешают ему жить.

 — Пошёл вон. Вон!

Обезображенное лицо застыло в изумлении, рот остался открыт. Он не успел закончить очередную историю с несомненно счастливым концом.

Мне захотелось вернуть моей комнате первозданный вид — вышвырнуть раздражающего меня человека за дверь. Вернуться в свой кокон из простыни и бессмысленных мыслей.

Он не сопротивляется, скорее наоборот — покидает мою территорию, как только я поднимаюсь на ноги. Медленно, с выставленными вперед руками. Билл выводит меня из себя каждым своим осторожным шагом назад к двери.

Мне хочется встряхнуть его, этого счастливого мужчину с щетиной на страшном лице. Хочется стереть с его лица маску жалости, грустную полуулыбку. Чтобы не кинуться к нему в этом странном порыве, я вцепляюсь в тонкую ткань сорочки, совершенно забыв о том, что стою перед ним почти голая.

На прощание Билл осматривает меня с головы до ног, бросив тихое «пока», закрывает за собой дверь. И я хочу последовать за ним, узнать, что там по ту сторону. Хочу увидеть лица тех, кто пришёл меня навестить, но не нашёл смелости посмотреть на то, что со мной стало. Что заставило их стоять под дверью моей комнаты, лишь сильнее оскорбляя меня этим? Лучше бы не приходили вовсе.

Барьер не пускает меня к цели и рука задерживается в сантиметре от ручки двери. То же самое было с окном, когда я, задыхаясь от жары, хотела проветрить помещение. Я почувствовала, как гнев растекается по венам. Кровь закипает, бурлит, требуя от меня решительных действий, но что я могу, будучи пленницей в стерильной камере?

В следующее мгновение я с остервенением выдираю листы из книг, что принес мне Уизли для развлечения на досуге. Пожелтевшая бумага контрастирует с белым полом, и это приносит мне моральное удовлетворение. Твердая обложка не поддаётся этим манипуляциям, поэтому летит в окно, ожидаемо отскакивая от него, срикошетив в другой угол комнаты. На тумбе остаются только сладости. Со взмахом руки все они летят на пол вслед за книжным листами. Конфетки «Берти Боттс» звучно рассыпаются по полу радужными кружочками. Красиво.

* * *

Мне не снятся сны, я просто закрываю глаза и спустя время открываю их, совершенно не чувствуя себя отдохнувшей. Иногда я даже не замечаю, как это происходит, просто в очередной раз просыпаюсь на полу, усыпанном разноцветными конфетками.

Я беру в руки зелёную, совершенно не представляя, какой она может быть на вкус. Угадать невозможно, да и не очень хочется.

Я вдруг понимаю, что не помню вкус тыквенного пирога, например, хотя на последнем ужине в Хогвартсе я успела попробовать лишь его. Я не помню, как пахнет травяной чай, который так любила заваривать мама на Рождественских каникулах. Не помню…

Мне становится очень интересно, какая на вкус эта зелёная конфета: оливка, брокколи или трава? Говорят, что можно угадать по цвету, но мне никогда не удавалось.

За окном уже сумерки. Сегодня я чувствую себя иначе. Боль в висках усиливается с каждой минутой, меня знобит, а на лбу выступает испарина. Я сжимаю в руках конфету, не в силах заставить себя её съесть.

Там, в новом мире за решёткой ночь вступает в свои права. Облака скрывают яркую, манящую полную луну, а я, задержав дыхание, рывком закидываю сладость в рот и тут же чувствую приятный вкус сырого мяса.