Снегопад (джен)

Снегопад начинается с раннего утра и к полудню лишь усиливается. В такие необычные дни непременно происходит нечто важное. Дазай совершенно точно это знает. В плаще и туфлях — одежде слишком лёгкой для такой погоды он бродит не первый час. Разумеется, мёрзнет; так, что ступней почти уже и не чувствует, да и пальцы в глубоких карманах деревенеют. Дазай бродит неспешно по улицам, ищет принесённое снегопадом чудо, рискуя отыскать пневмонию.

Ноги сами несут его на кладбище. В тишину и покой, где молчаливые могильные камни уже обзаводятся снежными шапками. Дазай замечает знакомый силуэт не сразу и почти удивляется внезапному открытию. Чуя стоит у могилы родителей и держит в руках большой букет чайных роз.

— Чууууя, — преувеличенно бодро и слишком громко для этого тихого места протягивает Дазай, останавливаясь рядом. — Кто бы мог подумать? Такая встреча. Пришёл проведать свою будущую могилку? — он наклоняется вперёд, всматривается в красную надпись⁽¹⁾, расположившуюся рядом с двумя другими на серости могильного камня. Отсюда кажется, что иероглифы кровоточат. — Здорово, наверное, заранее иметь место своего упокоения, — не замолкает он. Чуя стискивает пальцами букет и… молчит. — Завидую я тебе, — заявляет Дазай, выпрямляясь и окидывая взглядом пустующее кладбище, засыпаемое снегом. — Где бы и как бы ты ни встретил свой конец, заранее точно знаешь, где в итоге окажешься.

Дазай не может остановиться: несёт несусветный бред. Сыпет неуместно жестокими глупостями, отчётливо осознавая, что с каждым обронённым словом делает Чуе только больнее. И говорит, говорит, говорит, потому что до дрожи боится того, что может услышать в ответ, стоит только ему замолчать.

Чуя шумно вдыхает морозный воздух, и Дазай внезапно замолкает на полуслове в ожидании грядущей бури. В повисшей вновь тишине почти слышно, как падают с хмурого неба снежинки. Она обволакивает, стискивает горло холодными пальцами. Чуя медленно наклоняется и роняет букет в снег у надгробия, его движение, пугающе громкое, заставляет сердце Дазая отчаянно колотиться в груди. Чуя разворачивается. Глаза его не видны из-под надвинутой чуть на лоб шляпы. Не проронив ни слова, он уходит по заснеженной дороге меж рядов припорошенных белым могил.

Дазай неотрывно смотрит, как снежинки оседают на нежные коричневатые лепестки. Как зловеще багровеющая надпись на камне отбрасывает блики на свежевыпавший снег. Как отливает он красным, словно медленно пропитываясь кровью — такой пугающе яркой в выцветающем белом мире вокруг.

— Чуя! — Дазай оборачивается и зовёт. И голос его звучит едва ли ни отчаянно, почти испуганно, совсем по ребячески обиженно, полнится непониманием, срывается.

Чуя не оборачивается, лишь поднимает руку над головой. Машет ему затянутой в привычную чёрную перчатку кистью. Легко, словно бы невзначай, будто и не на прощание вовсе.

В этом белом, обесцвеченном мире, лишённом смысла, лишённом слов, пустынном, выцветшем ночном кошмаре Дазай выдыхает его имя вновь и вновь. И вырываясь беззвучным облачком едва согретого его дыханием пара, оно растворяется в прозрачном стылом воздухе, тонет в падающем снегу.

Дазаю немыслимо, почти как дышать, необходимо сейчас увидеть глаза Чуи. Убедиться, что они по-прежнему яркие-яркие, как апрельское небо, что не выцвели, не стали прозрачными, не потухли. Но сколько он ни пытается, вместо крика выходит невнятный тихий шёпот, почти сипение.

Силуэт Чуи удаляется, становится едва различимым за снежной пеленой, а Дазай всё стоит на месте, словно вмёрзнув в быстро образующиеся сугробы. Тело коченеет, что трупы глубоко в земле под ногами, и бессильно опускается секундой ранее протянутая рука.

Дазай совершенно отчётливо точно понимает, что вот он — принесённый ему снегопадом дар. Что именно в этот миг решается нечто важное, что если прямо сейчас не сделать хоть что-то: не догнать, не коснуться, не окликнуть, не удержать, то вот и всё — разойдутся дороги, разлетятся, как снежинки, гонимые ветром. Понимает и стоит на месте, наблюдая, как выцветает мир.

С неба падает снег, укрывая дорогу, укрывая следы, словно лисьим хвостом, заметает, стирает бесследно доказательства существования незримой слишком истончившейся связи между ними. Нити судеб, переплётшиеся слишком туго, рвутся с морозным треском, осыпаясь бахромой к ногам. И этот звук оглушает: заглушает все мольбы и крики о помощи, все чаяния сердца и доводы разума. Следы исчезают под снегом, силуэты теряют чёткость: всё вокруг заполнено невесомой белой дымкой. И когда окоченение спадает, среди ночи, сырой и безучастной, под нависшим снежным пологом не остаётся места ни словам, ни желаниям. Случайное и фатальное, истинное и ложное, важное и неважное — всё остаётся в минувшем мгновении, когда не был сделан тот самый столь важный шаг вслед.

Дазай срывается с места. Бежит, не разбирая дороги, по щиколотку утопая в слишком глубоком снегу. В сгустившемся сумраке всматривается в нечёткие силуэты. И ищет, ищет, ищет. Он останавливается лишь у ворот кладбища, тяжело дыша, с недоверием всматривается в слабые отблески впереди.

Чуя стоит под деревом, выкуривая явно не первую уже сигарету. Дым вьётся в воздухе, рисует причудливый узор и отчего-то всё не рассеивается. Небо роняет в него отблёскивающие снежинки. Вспыхивает и гаснет слабый огонёк, поля шляпы засыпаны снегом. Выбивающиеся из-под неё вьющиеся рыжие локоны кажутся Дазаю обжигающе яркими, как витки раскалённой вольфрамовой нити, как пляшущие языки пламени — смелый мазок краски по белому холсту, дыхание жизни за оградой мира мертвецов.

— Я… — Дазай несмело подходит ближе, — я… — он и сам не знает, что хочет сказать: в голове поразительно пусто, — я…

— Знаю, — Чуя роняет тлеющую сигарету в снег и протягивает руку, запускает пальцы в его волосы, почти ласково тормошит.

Снег скрипит под ногами, снег сыпется с небес, снег вьётся вокруг нескончаемой метелью. Снег, снег, снег, всюду белый пушистый, мягкий… снег. Они идут, неспешно удаляясь от ворот. Дорога теряется в густом сумраке; и Дазаю больше не холодно.

Чуя молчит и чуть щурит яркие глаза. Сизый дым из кисеру⁽²⁾ поднимается в стылое небо, укутанное белым пологом облаков, и рисует причудливый узор. Дазай больше не видит, чтобы от их дыхания образовывались облачка невесомого пара, а краем глаза замечает серебристые лисьи хвосты,⁽³⁾ исправно заметающие сами следы их присутствия в этом мире.

Снегопад продолжается всю ночь. Лишь ранним утром кладбищенский сторож находит тело, занесённое снегом. Молодой мужчина сидит, привалившись спиной к могильному камню и оберегая в объятиях изрядно помятый букет чайных роз.

1) Имя живущего может быть выгравировано на надгробии, но иероглифами красного цвета, который означает, что он ещё жив. После его смерти и захоронения красные чернила смываются.

Вернуться к тексту

2) Традиционная курительная трубка в Японии.

Вернуться к тексту

3) Когда кицунэ получают девять хвостов, их мех становится серебристым, белым, или золотым. В японском фольклоре эти животные обладают большими знаниями, длинной жизнью и магическими способностями. Главная среди них — способность принять форму человека.

Вернуться к тексту