Становление Колосса (джен)

Однажды в Англии, на исходе седьмого месяца, в семье чистокровного волшебника с многовековой историей и обычной магглорожденной, появился мальчик, который изменил историю волшебного мира. Его, без сомнения, можно назвать величайшим магом своего времени, без вмешательства которого история всего человечества могла пойти по-другому. Однако его величие не было предрешено свыше, накануне ночи его рождения и в течение всей жизни этого мальчика про него не было произнесено ни одного, даже самого короткого пророчества. Видимо, иногда, величие человека возникает по причине его собственного выбора, а не по воле небес.

Итак, в конце июля 1881 года в семье Персиваля Дамблдора родился сын. Первенец, которого наделили таким огромным количеством имен, что до четырех лет единственной реакцией на невинный вопрос: «как тебя зовут?» был до невозможности потерянный вид и безудержный плач. Впрочем, к пяти годам их все-таки удалось выучить, хотя в их очередности малыш временами путался лет до семи. Тем не менее, вам не нужно помнить все имена и прозвища для того, чтобы узнать его. Он седовлас, он бородат, он носит смешные мантии, он — Альбус Дамблдор.

Хотя в то время, по правде говоря, он еще не был бородатым, а смешные мантии казались вполне обыкновенными и соответствовали моде высших сословий Британии конца девятнадцатого столетия. Задача костюма тех лет состояла не в демонстрации достоинств фигуры, но качества и роскоши ткани, с которой у волшебников особых проблем не наблюдалось. Кроме того, такие привычные для волшебного сообщества седые волосы при рождении оказались совсем не седыми — Альбус был рыжим! Конечно, не настолько рыжим, как семейство Уизли, но все-таки цвет его шевелюры был скорее рыже-каштановым, чем каштаново-рыжим, а это большая разница. В общем, несмотря на всю эксцентричность внешнего вида волшебника в последние годы жизни, родился он вполне обыкновенным ребенком и даже его нос имел вполне обычную для детей, чуть вздернутую вверх, форму.

Семья Дамблдоров проживала в деревне Насыпное Нагорье, где маги и магглы уже много лет умудрялись существовать бок о бок. Для последних, конечно, эта деревня была необычным местом, странности которой то и дело исследовали ученые, толкуя о нестабильности магнитных полей, и слоняясь тут и там со сменяющими друг друга аппаратами, которые постоянно выходили из стоя. Сами жители, как это часто бывает в деревнях, были весьма суеверными людьми. В конце концов, в большинстве деревень есть своя странная бабулька, которую все называют не иначе как «ведьма», а тот факт, что в Насыпном Нагорье этих самых «ведьм» несколько больше, чем принято, и они, похоже, настоящие, тоже имел право на существование. Лишь бы работать не мешали.

Впрочем, волшебники в деревне выделялись не только магической силой. Со стороны казалось, что они составляли более зажиточную часть деревни. Их дома были куда больше домов соседей, территории поместий тоже были шире, а поля и сады ежегодно давали хороший урожай, что наводило на мысль о том, что сорта покупаемых семян были очень хорошими и дорогими. Постоянные мантии и вычурные платья смотрелись бы уместно в городе, а в любой другой деревне выглядели бы крайне неуместно. Однако, с учетом того, что в Насыпном Нагорье в таком виде расхаживала добрая треть жителей, даже этот факт нимало не беспокоил селян. Дети волшебников и магглов постоянно общались друг с другом, пусть и не так тесно, как с детьми своего мира. Именно в таком причудливом смешении маггловского и волшебного прошли первые годы жизни Альбуса.

Его первым другом стал мальчик с вполне обычным именем Джон Флетчер. Он был самым настоящим магглом. Ребята не помнили, как они познакомились, но мамы рассказывали, что осенью, во время сбора урожая, один из них, по всей вероятности, упал в корыто, а второй полез его доставать и тоже угодил в ловушку. Их нашли уже позже, когда Альбус пытался натянуть на голову носок Джона, а Джон жевал перчатку Альбуса. С тех пор они виделись достаточно часто для того, чтобы маленький Дамблдор мог с серьезным видом и писклявым голосом представлять незнакомцам Джона, как своего лучшего друга. Джон хуже выговаривал слова, поэтому, до пяти лет Альбусу приходилось довольствоваться званием «лусево длуга», что, впрочем, не умаляло смысла самого выражения.

Когда Альбусу было три года, с ним произошли три знаменательные вещи. Во-первых, его мать, Кендра Дамблдор, совершила страшную ошибку в масштабах отдельно взятой семьи и научила ребенка читать. Будучи очень самостоятельным, Альбус часто читал себе сам, а потом ходил по деревне, надуваясь от собственной важности и рассказывал об этом каждому встречному.

Во-вторых, в 1884 году родился младший брат Альбуса, которого назвали Аберфортом. Справедливости ради, стоит заметить, что Альбус очень долго, почти целую вечность ждал рождения братика, и то, что в результате вместо братика получилась розовая орущая сосиска, восторга у него не вызывало.

После рождения второго сына вечно занятой Персиваль Дамблдор почти на месяц перебрался домой и уделял много времени жене и детям. Как глава семьи, корни которой уходили далеко в прошлое, Персиваль заведовал крупным капиталом, оставшимся от предков, управление которым требовало полной самоотдачи. Гоблины то и дело норовили вложить деньги вкладчиков в сомнительные предприятия собственного народа и назначать поверенного гоблина было бы величайшей глупостью главы семьи. В конце концов, зачем гоблину помогать волшебнику умножать капитал? А кроме гоблинов, содержимым банковского сейфа мог распоряжаться только его хозяин. Так что тот месяц, который Персиваль провел дома после рождения Аберфорта, был первым настоящим разом, когда Альбус смог познакомиться с отцом.

У папы была борода. Рыже-каштановая, как волосы Альбуса, и очень ухоженная, каких в деревне не было ни у кого. Поскольку Аберфорт родился зимой, за несколько дней до Рождества Христова, в деревне была наряжена почти каждая елка, а главную елку во дворе Дамблдоров Альбусу посчастливилось украшать вместе с отцом.

Это было очень сложным делом, потому что рождественских игрушек в доме особенно не водилось. Самой интересной частью Рождества всегда был поиск подходящих украшений для встречи праздника.

И вот в тот самый год, перед ужином, мама послала Альбуса позвать отца, который пропадал в сарае. Последний выполнял, как водится, функцию склада забытых вещей. Не страдая от особенной грации движений, Альбус уронил на себя ближайшую ко входу полку, после чего его полностью засыпало кеглями самых разных цветов и размеров. Откуда они оказались у Дамблдоров так никто и не вспомнил, но среди кегль завалялась баночка с лимонными дольками, которая тоже весьма удачно свалилась.

Прижатый к земле полкой, заваленный кеглями и слегка испуганный, Дамблдор впервые в жизни решил развивать свою наблюдательность, потому что впервые в жизни столкнулся с ее бесспорной пользой. На расстоянии вытянутой шеи и вытянутого языка от него лежала банка засахаренных лимонных долек, которую он каким-то чудом умудрился слопать почти полностью, ни разу не использовав рук. Подошедший Персиваль застал кучу кегль и торчащую из-под них голову Альбуса, который как раз пытался языком поддеть еще одну дольку.

После минутного приступа смеха, Персиваля осенила гениальная мысль о том, что кегли можно использовать как елочные игрушки. Почему-то гениальная мысль о том, что сначала стоит вытащить сына из-под завала его не осенила, но он все же поделился с ним задумкой про кегли на елке.

— Мне нравится, — серьезно кивнул Альбус, как раз дожевывая последнюю дольку, — Надо только их раскрасить. Ну, или рисунки нарисовать какие.

— Я хочу кеглю со слоном, — не менее серьезно откликнулся Персиваль, после чего схватил ближайшую кеглю, взмахнул палочкой и на ней проявился настоящий слоник, который шевелил хоботом!

— Вау! Давай еще! — воскликнул Альбус, когда папа поставил перед его головой кеглю, для лучшего обзора, — только я хочу оленя, как у Санты…

Спустя полчаса Кендра обнаружила своего сына, лежащего на полу под полкой, в окружении десятков расписных маггловских штук, облизывающего банку из-под лимонных долек. Рядом с ним, там же, на полу, сидел муж, который колдовал над очередной кегглей и время от времени пододвигал к ребенку постоянно откатывающуюся банку, чтобы ему было удобнее облизывать. Но даже несмотря на то, что мама непонятно почему начала ругаться, этот день запомнился Альбусу еще очень надолго.

Впрочем, кричала в семье не только мама. Аберфорт орал постоянно. Привыкший к тишине и покою, старший ребенок пребывал в шоке от количества децибел в доме. Самое страшное — крик очень мешал читать, потому что сбивал, и слоги не успевали складываться в слова.

— В этом доме просто невозможно работать! — слегка картавя заявил Альбус, ни к кому, собственно, не обращаясь, потому что в комнате никого не было, кроме, разве что, его самого, сидящего на кровати со сборником сказок.

— Тишина. Мне нужна тишина, — продолжал сокрушаться трехлетний мальчик, откинувшись на подушки.

И вдруг — тишина наступила. Абсолютная тишина, ни единого звука не слышно.

— Кто бы это ни устроил, спасибо, — изрек ребенок и уткнулся в книгу.

Однако через полчаса, сойдя с кровати, Альбус был буквально сбит с ног звуковой волной от плачущего младенца. Залез на кровать — опять тихо. Эксперимент в виде трех повторений показал, что на кровати ничего не слышно.

— Папа, папа, я великий чародел! Я кровать заколдовал! Там тихо, иди и ты полежи!

Стихийная магия в таком раннем возрасте и такого направленного действия действительно — редкая вещь. Однако, к чести Персиваля, он только похвалил сына, разумеется, обрадовался, но не стал заострять на этом внимание, пояснив, что магия может проявляться в самом разном возрасте и очень часто старание куда важнее таланта. А еще он объяснил, что правильно говорить «чародей». И скормил ребенку такую кучу сладостей, что Кендра с ним еще три дня не разговаривала.

Едва Аберфорт перестал напоминать розовую сосиску и стал хоть немного меньше шуметь, в доме появилась Ариана, убедив Альбуса в беспросветности бытия и повергнув ничего не понимающего Аберфорта в экзистенциальный шок. Дети орали по очереди и, хотя в детских и стоял полог тишины, при перемещении малышни по дому шум многократно усиливался. Впрочем, нужно отдать должное Ариане, она кричала куда меньше Аберфорта.

— Знаешь, мне она больше тебя нравится, — доверительно сообщил Альбус играющему с кубиками Аберфорту, когда его попросили присмотреть за братом, — Она спокойнее и меньше шумит. А ты — зло.

Подтверждая вердикт старшего брата, Аберфорт снова заревел, призывая маму, которая тут же выставила Альбуса из комнаты и тот отправился на поиски приключений.

Приключения Альбус обыкновенно искал вместе с Джоном и всегда было очень интересно. В последний раз они поспорили о том, кто съест больше головастиков, победил Джон, и его наказали, посадив под домашний арест на три дня, однако сегодня срок истекал и можно было снова идти искать себе занятие.

Миссис Флетчер хмуро посмотрела на Альбуса, но сына позвала и, приказав не баловаться, вернулась в дом.

— Куда пойдем? — спросил Джон с опаской поглядывая на дверь. — Только я больше ничего есть не буду.

— Хм. Хорошо, — Альбус задумался, — пошли тогда просто погуляем.

Домой они вернулись верхом на козле. Правда, никто вокруг коз не разводил, и так и не удалось выяснить, откуда он. После нагоняя Альбусу, Кендрой было решено оставить животное у себя или вернуть, если хозяин объявится.

Хозяина не нашлось, но с этим козлом, которого Персиваль назвал Армандо, в честь директора Хогвартса, с которым у него почему-то не сложились отношения, очень подружился в дальнейшем Аберфорт. И если Альбус постоянно где-то пропадал, стремясь попробовать и разузнать все на свете, то Аберфорта, казалось, вполне устраивала размеренная жизнь с козой, сестрой-погодкой и домашней едой.

Альбус дружил с Джоном и маленькой волшебницей Астрид Макмиллан. Астрид не участвовала ни в каких авантюрах, зато умела быстро-быстро выращивать цветы. Не все, конечно, только маггловские и только ромашки с одуванчиками. Ее бабушка говорила, что ей прямая дорога в гербологи и поэтому в одной из теплиц можно было посмотреть (только очень осторожно) на магические растения.

А еще она была, как бы сказать…

— Альбус, я вчера съела ромашку. Просто интересно было, какая она на вкус. А потом нечаянно вырастила в себе еще несколько, ну, в животе. Пришлось колдомедика вызывать, мама не справилась, как в тот раз, когда я кактус на кота натравила.

Короче, намеренно в авантюрах она не участвовала, но они ее сами находили.

— И как это было?

— Ну, мне дали зелья, надо мной поколдовали и сказали больше не есть ромашки. Зато я их них венок сплела.

На заборе и впрямь висело что-то похожее на венок, только очень пышный. Гордо водрузив его себе на голову, она почти полностью спрятала под ним светло-русые косички, а потом крепко-крепко зажмурилась и ромашки начали менять цвет прямо на глазах. Синие, красные, зеленые.

— Получается? — спросила девочка, скосив глаза в попытке разглядеть хоть один цветок на голове.

— Да! Как ты это делаешь?

— Ну, я зажмуриваюсь, потом представляю и оно само выходит. Как ты, когда нашему коту второй хвост отрастил.

Надо отметить, что у Макмилланов был очень многострадальный кот.

В общем-то, дети никогда не могут объяснить свою стихийную магию. И даже не всегда могут повторить. Альбус так и не смог больше никому ничего отрастить, хотя очень старался.

Их спокойная жизнь продолжалась до десятилетия Альбуса. До 1891 года, когда в семье Дамблдоров изменилось все.

В шесть лет у Арианы наконец-то проснулась магия и она, как это часто бывает, постоянно что-то пыталась колдовать. Альбус в свои десять уже много чего умел из-за чего постоянно важничал. Впрочем, из-за разницы в возрасте он мало общался с Арианой, хотя с Аберфортом она очень дружила.

Ариане очень нравилось рисовать. Ее рисунки оживали и постоянно куда-то убегали, а енот, которого она нарисовала на обоях две недели назад, так и не был ликвидирован, хотя его видели то в одной, то в другой комнате, но тот был слишком шустрым и постоянно удирал из-под заклятий и тряпок.

— Я буду художником, — со знанием дела заявляла девочка братьям и родителям, — буду рисовать портреты.

С портретами у нее, кстати, были совершенно особенные отношения. Ариана росла очень спокойным ребенком и Кендра больше следила за взбалмошным Альбусом и чудаковатым Аберфортом с его козлом Армандо, чем за дочерью. Девочка могла часами пропадать в библиотеке, болтая с портретами, и очень ждала Хогвартса, где, по словам папы, портретов было очень много, «целая галерея».

Но пока что Ариана доводила до белого каления прабабушку и прадедушку на картинах, а семья не оставляла попыток изловить енота, который мог выскочить в гостиной во время визита магглов.

В тот день Альбус и Аберфорт гуляли вместе. Хоть они и были очень разными детьми, время от времени им все же хотелось побыть друг с другом. В конце концов, Аберфорт был не так уж и плох, хоть и зануда. Аберфорт считал Альбуса книжным червем и, как ни парадоксально, балбесом, но в целом тоже хорошо относился к брату. Так что пускать по реке плоты и кораблики они ходили вместе. Сегодня победа была за Аберфортом, его кораблик проплыл куда дальше, но Альбус не оставлял попыток реабилитироваться.

— Все равно, если бы не ветер, то мой кораблик…

— Альбус! Аберфорт! — что-то в этом крике заставило его остановиться и обернуться к бегущей куда-то Астрид, — Там Ариана, все плохо… Она…

Аберфорт не дослушал, сорвался с места и побежал в сад, где должна была быть сестра. Альбус, чуть замешкавшись, последовал за ним.

Вы когда-нибудь видели избитого ребенка? Не просто упавшего, а избитого? Чтобы по маленькому лицу растекалась кровь, глаз наливался красным, все тело в кровоподтеках и ссадинах?

Волосы, всегда аккуратно собранные, были распущены, всколочены и спутаны, из них торчали ветки, листики, обычно светлые, были запачканы какой-то бурой жижей. Платье, такое красивое, новое, желтенькое — лохмотья.

— Что здесь произ…

— Круцио.

Альбус обернулся на очень тихий голос папы, прорезавшийся как будто из ниоткуда. Он не был на себя похож. Семейный, теплый и домашний Персиваль Дамблдор пропал, остался только кто-то очень страшный, с каменным лицом и очень жуткими глазами. Альбус знал это заклинание, оно пыточное, очень темное. Через долю секунды раздались крики.

Трое мальчишек почти синхронно упали на землю с диким воплем. Они катались по земле, мышцы будто бы сводило судорогой, пальцы, руки и ноги были напряжены и скрючены, один из них как-то страшно хрипел, как будто хотел вздохнуть и не мог. Как будто пытаясь разодрать свое тело, свою кожу, они дергали руками, но беспорядочно, не в силах контролировать сокращения мышц.

В голове были какие-то неуместные мысли про то, что держать Круциатус на трех объектах очень сложно и папа, наверное, очень сильный. Вот захрипел и запрокинул голову второй мальчик. Где-то на периферии сознания Альбус узнал в нем Джона, но мысли тут же переключились на папу. Он улыбался, как будто его радовало то, что он делает. Конечно, для Круциатуса желание навредить необходимо, но как это может радовать? Наверное, надо что-то сделать, но тело как будто приросло к месту. Хотя вот Аберфорт, похоже, убежал за мамой.

Альбус смотрел на папу, на детей и понимал, почему темная магия называется темной. Вот только когда папа повернул голову, и они встретились взглядами, его глаза показались Альбусу самим страшным, что он когда-либо видел. Внезапно раздались хлопки аппарации, Альбус увидел аврора и летящий в него луч, судя по цвету, сонного заклинания. А потом он уснул.

Альбус проснулся в доме Гонории Дамблдор — старшей сестры Персиваля Дамблдора, стало быть, его тетки. Гонория была высокой, сухопарой женщиной и очень жесткой. Она была некрасива, или, во всяком случае, создавала такое впечатление: глядя на нее нельзя было определить ничего отталкивающего. В колючих синих глазах не встречалось того типично-Дамблдоровского детского света, темные брови всегда были сведены к переносице, острый подбородок казался неправильно-крупным из-за вечно поджатых губ, на лбу пролегали ранние морщины. Словом, эта волшебница могла бы стать настоящей красавицей, если бы не была столь уродливой.

При этом нельзя сказать, чтобы Гонория Дамблдор была жестокой или импульсивной, какой, например, многим запомнилась Вальбурга Блэк — вовсе нет. Напротив, она представляла собой сдержанную, немногословную, скупую на похвалу женщину средних лет, обладательницу огромного, величественного, но абсолютно пустого поместья, если не считать нескольких домашних эльфов, которых, впрочем, никто никогда не считал.

Альбус, Аберфорт и Ариана бывали у тетки в доме всего раз пять — и всегда по какому-то особому поводу, вроде светского приема или праздничного бала. На подобных событиях ребята предпочитали сидеть достаточно тихо — общество взрослых волшебников им было мало интересно, а со сверстниками отношения не складывались. Сказывалось происхождение младших Дамблдоров, в связи с которым от их родовой ветви предпочитали держаться подальше.

Дело в том, что Кендра Дамблдор — магглорожденная цимшианка. Цимшиане — племя индейцев в Северной Америке. Племя Кендры располагалось недалеко от залива Портленд. Ее отец занимал знатное положение в племени, а когда дочь начала вытворять странные вещи, он отдал ее в ученицы шаману. Они не были дикарями, говорили по-английски, а к пятнадцатилетию Кендры большая часть племени даже приняла англиканство. Однако для волшебного сообщества Британии, Кендра так и осталась грязнокровой колонисткой.

Гонория крайне прохладно отнеслась к выбору брата. Но, к ее чести, отношений с ним не прекратила, хотя и с трудом переваривала Кендру с детьми. Альбус не мог вспомнить случая, когда Гонория повысила голос или даже просто добавила своему застывшему, невыразительному лицу хоть каких-то эмоций. Он никогда не испытывал терпения тетки, но мог бы поклясться, что та не стала бы терпеть никаких пререканий.

— Сомниус, — фыркнул Альбус, едва открыв глаза, — как будто мне пять лет!

Рывком поднявшись с кровати, Альбус устремился в соседнюю комнату, где обычно спал Аберфорт, когда приходилось оставаться у тетки на ночь. Голова немного кружилась, как это обычно бывает после сонного заклинания, но обращать на это внимание не хотелось.

Брат сидел за столом, уткнувшись в книжку. Если бы люди в десятилетнем возрасте умели подмечать состояние окружающих, то Альбус бы обязательно увидел, что Аберфорт слишком бледный, явно сонный, с синими кругами под глазами, которые так редко можно встретить на детских лицах.

— Сколько мы здесь уже находимся? — без обиняков начал Альбус, едва закрыл за собой дверь.

— Тебя усыпили вчера днем, — отозвался Аберфорт, с готовностью захлопывая книгу, как будто только и ждал повода отвлечься.

— Неслабый у авроров Сомниус, — прикинул Ал. Обычно сонное заклинание держалось всего пару часов.

— Да уж.

Больше спрашивать было нечего. И дураку понятно, что произошло после того, как его заколдовали. Отец явно арестован, Ариана — в Мунго, а Кендра отправила сыновей подальше от локального сумасшествия, и вряд ли появится в ближайшие дни.

— Тетя Гонория готова рвать и метать, — поделился Аберфорт после затянувшейся паузы.

— Прям-таки? — покосился Альбус, думая о том, как именно скованная и скупая на эмоции тетка донесла до малыша Аба свои переживания.

Впрочем, ответа долго ждать не пришлось.

— За ужином не было полного набора столовых приборов. А еще она локти на стол положила. Утром она вышла из комнаты, забыв сделать прическу. Просто с распущенными волосами. Конечно, потом опомнилась, но я видел.

— Дело — дрянь, — заключил Альбус. Уж если чопорная Гонория не вспомнила о приличиях, то ничего хорошего ждать не придется. А уж если она даже волосы прибрать забыла…

Урчание в животе напомнило мальчику , что в последний раз он ел вчера утром. Хлопнув в ладоши (щелкать пальцами Альбус еще не научился), он вызвал домовика, имени которого не запомнил. Тот притащил сэндвичи и сок, объявив, что обед подадут через час, и испарился.

— Нас быстро сюда сплавили? — уточнил Альбус с набитым ртом, просто чтобы поддержать разговор.

— Когда мы пришли, оставался только ты. Папу забрали авроры, Ариану — целители. Не знаю, куда дели магглов. Возможно, тоже в Мунго. В общем, мама забрала тебя, и мы сразу аппарировали к воротам тети Гонории. Меня сразу отправили в комнату, я не слышал, о чем они говорили, но явно беседа не была долгой — через десять минут ко мне поднялась тетя и в очередной раз очертила границы дозволенных комнат.

— Приемная-гостиная-столовая-ванная и наши комнаты? — скороговоркой повторил заученную фразу Ал.

— Как всегда, — пожал плечами Аберфорт, и вдруг спросил, — как думаешь, сколько лет папе дадут?

— Не знаю. Непростительное на магглов из дружественной деревни — это плохо. С другой стороны, у него была причина, — Альбус вздохнул, — в конце концов мне десять лет, я не читал наш Уголовный кодекс!

Аберфорт покосился на старшего брата, но ничего не сказал.

По окну забарабанили первые капли дождя. Они цеплялись за гладкую стеклянную поверхность и медленно, рывками скатывались вниз, становясь похожими на толстых, блестящих в отблесках огонька от закопченной свечи, головастиков. И только сейчас Альбус вспомнил, что среди напавших на Ариану был Джон Флетчер. Его лучший и самый первый друг.

— Не знаю, что нашло на Флетчера. Он же знает, что я тоже творю странные вещи. Знает Ариану!

Аберфорт все так же молчал и вдруг снова уткнулся в книгу, которую столь радостно отбросил всего получасом ранее.

За оставшийся день братья не произнесли ни единого слова.

* * *

Следующее утро началось с совиной почты за завтраком. Каспер — семейная сова Дамблдоров — притащил два письма. Видимо, Кендра Дамблдор смогла уличить момент, чтобы передать основные новости сестре мужа, а заодно успокоить сыновей — хотя бы на расстоянии. Гонория молча отвязала почту и, мельком взглянув на адресатов, протянула одно из них Альбусу, после чего немедленно распечатала свой и точно так же, без единой эмоции, принялась читать.

Аберфорт, отбросив вилку, подвинулся поближе к Алу и тоже уткнулся в записку от мамы. Ее буквы, по обыкновению неровные и трудно читаемые, сегодня были нацарапаны настолько неаккуратно, что приходилось вчитываться буквально в каждое слово, продираясь сквозь корявый почерк нервничающей индианки.

Мальчики,

Меня не будет еще некоторое время. Слушайтесь тетю Гонорию, вечером отправлю вам все необходимые вещи на первое время.

Ариана скоро поправится. Есть несколько переломов и еще пара проблем, но целители уверяют, что это поправимо. Однако она побудет какое-то время под наблюдением, просто на всякий случай, не переживайте.

Папа в Азкабане. Ему сейчас нужна моя помощь, хороший адвокат, связи. Я попрошу помощи у тети Гонории. Пишу вам это не чтобы напугать, а чтобы вы понимали всю серьезность ситуации и не докучали ей, наверняка, она будет очень занята.

Альбус, ты уже взрослый, пожалуйста, присматривай за Аберфортом, хорошо?

Мама.

Альбус передал письмо Аберфорту, который читал, в силу возраста, заметно медленнее старшего брата, и задумался.

Кружевные занавески на широком окне столовой пропускали солнечный свет лишь узкими полосками, образуя на полу причудливую решетку из теней, повторяющих узор на ткани.

Азкабан.

Папа — в Азкабане.

Почему-то не было никаких эмоций. Наверное, происходящее еще не успело уложиться в детских головах. По лицу же тетки ничего нельзя было понять. Впрочем, сразу после завтрака, она покинула поместье, приказав домовику подать обед к двум часам и покормить детей.

— Знаешь, я так боялся, что с Арианой что-то случится, — прошептал Аберфорт, когда наконец дочитал до конца записки.

Альбус несколько удивленно посмотрел на брата, а потом крепко зажмурился. Он сам даже не придал особенного внимания тому, что с Арианой все хорошо, он даже толком не волновался о ней. Тогда, когда он увидел ее — в крови и ссадинах — он не думал о том, что она его сестра, его поразило само зрелище избитого человека, притом ребенка. Странно, но для него Ариана — главная пострадавшая — отошла на второй план, и даже мысли о Флетчере посещали его чаще, чем о самочувствии девочки. А ведь она могла не выжить.

А Аберфорт переживал. Искренне. И даже выглядел не таким напряженным, как до письма. И он этого стало ужасно стыдно. Да что он за брат такой?

Но даже этот стыд оказался недолговечным, и скоро его сменили мысли о том, что представляет из себя Азкабан, долго ли не будет мамы, и ушло ли из папы то Темное, что было в его глазах во время Круциатуса.

Почему-то думалось, что это самое Темное никуда не уходит из человека, который однажды согласился его в себя принять. Ведь раньше его не было в папе. А теперь появилось. И стало папой — на какое-то время. А значит папа запомнил это чувство — чувство радости от того, как у человека рядом трещат сухожилия. А значит это Темное теперь в нем тоже живет, вместе с любовью к расписным кеглям, пирожкам с вишней и украшению бороды перед зимними праздниками.

Это пугало.

Пугала и неизвестность. Если не получится откупиться, то папу посадят в Азкабан. И тогда останутся только они вчетвером, и уже все будет по-другому. Альбус большой, он понимает. Мама не сможет управляться со счетами. И тогда ему придется становиться старшим и учить, как зарабатывать деньги, причем учить быстро, чтобы к совершеннолетию он уже был ко всему готов. Альбус, конечно, был большим, но не настолько, чтобы не бояться перемен.

Устав от тупых мыслей, к тому же из раза в раз повторявшихся, он решил последовать примеру Аберфорта и тоже выбрал книжку. Выбрались сказки. О прыгучем горшке, о трусливом оборотне, о дарах Смерти. Наверное, в десять лет уже поздно читать сказки, но Альбусу нравилось. А сейчас даже больше — не хотелось ничего другого, кроме незатейливых детских историй.

Но даже среди теплых детских книг, мальчика больше всего привлекали те, которые рассказывали об уме, храбрости и человеческой находчивости. О воле к жизни и о том, что именно жизнь является самым ценным богатством на свете. Он искренне недоумевал, когда герои жертвовали собой ради чего-то или кого-то другого. А еще его всегда удивлял младший брат из сказки про Смерть. Зачем уходить из жизни, если можешь спрятаться под мантией-невидимкой от вечного небытия?

Эти вопросы интриговали и бесконечно завораживали Альбуса Дамблдора. Он не понимал их, не видел на них ответа, но очень-очень хотел увидеть.

В мире рождаются и растут самые разные маленькие люди. Некоторые могут любоваться каждой мелочью, они видят свое счастье в глазах сестры, мамы и папы, даже глупого козлика. Бывают дети-исследователи, и они радуются необычным вещам, стремятся разгадать все тайны на свете, непрестанно почемучкая. Альбус Дамблдор был очень необычным ребенком.

Его семья берет свое начало из большой любви. Откуда пошел род Дамблдоров уже никто не помнит, но то, что чистокровный и высокородный Персиваль ради любви к магглорожденной индианке Кендре поставил под угрозу свое общественное положение, связи и даже отношения с Гонорией — говорит о многом. Его сестра — жизнерадостный, творческий и открытый ребенок. Его брат — спокойный и внимательный к окружающим мальчик, болезненно реагирующий на любую несправедливость или жесткость.

Но Альбус был другим. Он не умел сопереживать, не умел сочувствовать и не знал, что такое любовь. Это не делало его плохим, совсем нет. Как тепличный цветок, не знающий настоящего вкуса солнца и запаха свежего ветра, он продолжал к ним тянуться. Помещенный в самые благоприятные условия, он стремился пробить стеклянный потолок наверху и почувствовать — что же это такое, то, что заставляет тетю Гонорию и маму забыть о раздорах. То, что стало бессонной ночью для маленького Аберфорта. То, что привело Темное в глаза Персиваля Дамблдора, когда посмели обидеть его дочку.

Альбус не мог понять — почему и зачем люди ведут себя так, как они ведут. Он не чувствовал в своей детской душе того, что было бы способно побудить его к подобным поступкам и мыслям. Но он смотрел на других и копил, собирал, закапывал в себя эти маленькие моменты большого чувства, любуясь ими и радуясь каждому короткому отклику на них в своем рационализированном сердце.

Альбус Дамблдор не был рожден человеком с большим сердцем — он сделал его таким сам. Он не знал любви в себе, но восхищался ей в других, однако за каждым таким восхищением, за каждой долькой, на которую удавалось увеличить глубину своей души, стояла ошибка. Но он замечал их, замечал и признавал, и возможно, именно это сделало его сердце таким невыносимо, пугающе огромным. Из этого равнодушия к страданиям сестры, невнимательности к переживаниям брата, непонимания боли матери, вырос самый удивительный директор Хогвартса и, возможно, самый чуткий из них.

В доме тетушки Гонории прошло два невероятно длинных месяца.

Деревья в саду стали желтовато-серыми, почти грязными, а в отсутствии солнца, что так типично для ранней осени Британии, их листья казались сделанными из воска, причем не самого лучшего качества. Погода поражала своей одинаковостью и тусклостью — при том, что не было даже ветра. Впрочем, время в поместье Гонории Дамблдор было точно таким же — одинаковым и застывшим, как кисель, и не было ни одного, даже самого слабого дуновения жизни, чтобы расшевелить его.

Именно тогда Альбус Дамблдор, впервые за все свое недолгое существование, оказался в пространстве абсолютного информационного вакуума. Тетка не рассказывала ничего — за все время, проведенное в доме, они едва ли перекинулись парой десятков фраз. Мать ограничивалась одним письмом в неделю, в котором давала пустые и короткие обещания о том, что все наладится, просила присматривать за Аберфортом и никогда не отвечала на вопросы, которые задавали ей мальчики в ответных письмах. Честно говоря, Альбус вообще сомневался, что Кендра читала или хотя бы открывала их собственные короткие послания маме.

Ко всему, мальчик начинал чувствовать себя, как будто он, Альбус, оказался в тюрьме — разумеется, не такой, в которой сидел его отец, но по-своему тягостной, особенно для ребенка, не знавшего до сих пор никаких серьезных ограничений. От природы наделенный живым, подвижным, деятельным умом, требовавшим постоянного насыщения новым, выхода за рамки привычного мира, Альбус невероятно скучал в этом однообразном, неизменяющемся поместье. Казалось, даже деревья не желали нормально желтеть в этом одинаковом саду, и покрывались противными бурыми пятнами отчаянно сопротивляясь красочному, огненно-яркому умиранию.

Осенняя листва Насыпного Нагорья вела себя совсем по-другому. Даже если лето выдавалось не слишком теплым, от чего растения весь зеленый сезон оставались прелыми и слегка вялыми, осенью деревня преображалась. Даже эти чахлые, ненапитавшиеся солнечным светом листики, расцветали, как палитра сумасшедшего художника, казалось, еще немного, и от них начнут слезиться глаза, как бывает, когда долго смотришь на свечку. Они словно пытались показать, что еще умеют жить пышно и радовать мир, несмотря на собственную старость; деревья Насыпного Нагорья действительно горели, и в этом предсмертном жаре было столько самолюбования, гордости за прожитую жизнь, что даже листопады казались пропитанными горячим желанием сорваться с похолодевших веток, разлететься по стынущему ветру и согреть, накрыть собой коченеющую землю, защищая своими тонкими телами почти невидимые семена полевых, диких цветов, чтобы весной стать для них пищей.

Здесь все было иначе. Эти деревья боялись времени, перемен, старости — во всяком случае, так казалось маленькому Альбусу. Каждый листик Годриковой Лощины боялся умирать, отчаянно цеплялся за уходящую зелень, отчего не успевал встретиться со старостью во всей ее статной красоте и живости. Они не старели, и оттого начинали гнить, и эта гниль распространялась прямо по зеленым прожилкам, противной и бурой сухостью растекаясь по садам, больше всего напоминая плесень.

Никакой библиотеки, никаких друзей, никаких исследований, никаких разговоров с эльфами, никаких шумных игр. Всю компанию братьев составляли только они сами. От безысходности и скуки Аберфорт начал собирать гербарий, засовывая между страниц наполовину пожухшие, вялые листы расцветки самой тусклой в мире осени. Альбус только морщился при виде таких же вялых попыток брата создать ощущение занятости, игры или интереса. Сам он перечитал уже все доступные книги на полке в детской — а их было четыре — и бесцельно шатался по коридорам, к которым тетя открыла доступ.

Казалось, он изучил уже каждый камешек на стенах разрешенных к посещению комнат. Иногда Альбус задумывался всерьез о сроках этого внезапного заключения, но не мог заключить ничего определенного за неимением информации о происходящем — письма мамы слабо отличались друг от друга. Что до газет, то или Гонория их прятала, или, что также вполне вероятно, вовсе не выписывала их. А ведь в газетах почти наверняка писали про папу — его никогда не забывали поздравлять с днем рождения в Пророке — что уж говорить о заключении в Азкабан!

Ариана как будто бы поправилась, но колдомедики почему-то не хотели ее отпускать, что тоже казалось невероятно странным. В волшебном мире редкий человек имел опыт лечения, превышавший недельный срок, как правило, около двух недель устраняли последствия темных проклятий. Почему же сестру держали в Мунго два месяца — не ясно. И если Альбус питал к загадке скорее исследовательский интерес, то маленький Аберфорт искренне переживал и каждые пару дней рисовал ей открытки, видимо, собираясь подарить все разом при встрече. Хотя Альбусу казалось, что творческой сестре больше бы пришлись по душе не сами открытки, а принадлежности, которыми они были нарисованы — карандаши, бумага, цветные чернила и краски.

Окружающий мир казался Альбусу погруженным в прозрачную, тягучую каплю смолы, постепенно застывающую, грозившую закостенеть совсем. Но до за мгновение до полного засыхания, в дом ворвалась Ариана.

Непонятно было, кто ее привез и когда — просто однажды, спустившись на завтрак, братья обнаружили за столом сестру, склонившейся над тарелкой овсянки с изюмом.

— Ариана!

Аберфорт оглушительно завопил, на самой грани с девчачьим визгом, и, кубарем преодолев последние ступеньки, подбежал к столу, сгребая в охапку ошалевшую от такого напора сестру.

— Абби, — наконец, выдохнула девочка, расплываясь в улыбке и демонстрируя подбежавшему с запозданием Альбусу некрасивую щербинку между передних зубов.

Альбус иногда спрашивал маму, почему нельзя исправить ей зубы, но Кендра неизменно отвечала, что заниматься таким есть смысл только после того, как выпадут молочные и отрастут коренные. А сейчас — зачем обезболивающее зелье переводить? И только сегодня Альбус подумал, что и впрямь успел соскучиться по этим неровным зубам.

Ариана потянулась к самому старшему брату ручонкой с обкусанными ногтями — еще одна дурная привычка, от которой, возможно, и портились зубы — а потом сжала его локоть так крепко, как будто хотела убедиться в реальности происходящего. Альбус в ответ накрыл холодную руку своей ладонью, и Ариана тут же зажмурилась, чуть сведя вместе белесые брови.

— А мама? Мама тут? — опомнился Аберфорт, заглядывая сестре в лицо, не размыкая объятий, что было довольно трудно.

Ариана быстро мотнула головой, и тут же врезала затылком по подбородку брату, от чего тот отскочил, тихонько пискнув, чтобы уже через пару секунд рассмеяться не успевшей испугаться сестре прямо в лицо.

Альбус внимательно рассматривал девочку несколько очень долгих минут, пытаясь догадаться, чем та была больна все это время. Но Ариана выглядела как обычно, тепло улыбалась и, кажется, была вполне довольна жизнью. А значит пока о ней можно не сильно беспокоиться — тем более, что с этой задачей за двоих справлялся Аберфорт.

То, что мама не вернулась вместе с Арианой могло означать только одно — судебные тяжбы еще идут. Отсутствие за трапезой тети Гонории, которая в обычное время почти не покидала поместья, также было показательно.

Почти насильно Морок, а именно так звали домовика, временно исполняющего роль няньки, заставил детей позавтракать. Сам Морок явно не испытывал проблем с завтраками — он был редкой разновидностью крайне упитанного домового эльфа. Кроме положенной у рабов худобы, Морок был лишен и проблем с самооценкой, в связи с чем являлся идеальным надсмотрщиком, не боясь перечить детям. Едва Аберфорт проглотил последнюю ложку, тарелки испарились, а сам домовик вооружился метлой.

— Теперь живо по комнатам, пока Морок не заставить вас за собой подметать!

Пришлось поспешно ретироваться.

И уже в комнате начались расспросы Арианы. Однако первым же ответом она умудрилась поставить Альбуса в тупик. На вопрос о том, что же все-таки произошло в Нагорье, сестра ответила:

— Не помню. Я помню больницу. Мне давали горькие зелья, от них сильно воняло. Болела голова и живот такой твердый, как будто камень проглотила. А еще у меня руки резали. Из них капала кровь, они ее брали и уносили проверять. Потом заживляли, но резать все равно очень больно.

Анализ крови для маггловских травм? Нет, Альбус решительно ничего не понимал. Это злило — Ариана вернулась, а информации все равно никакой нет. Как и предполагалось, маленькую девочку никто не посвящал в ход лечения и список собственных заболеваний.

Больше удивляло отсутствие воспоминаний. Как ни странно, но волшебники редко серьезно страдают от маггловских травм — как физически, так и ментально. Их разум и тело окружены защитой магии, и даже амнезия — крайне редкое явление. Альбус знал, что магглы иногда теряют память, как потерял ее однажды, например, мистер Доррэл, живший на окраине Насыпного Нагорья. Но мама говорила, что у волшебников так не бывает, только если память не заберут специально, или если волшебник не сойдет с ума.

Конечно, Альбус не был колдомедиком, но с высоты своего десятилетнего жизненного опыта полагал, что Ариана не сошла с ума. А значит, к ней применили заклинание забывания чего-то. Наверняка, это умеют делать специальные врачи. Может быть и хорошо, что так — не очень приятно помнить, как тебя бьют. Но сам Альбус ни за что бы не захотел что-то забывать, даже очень страшное. Это как забыть немножко самого себя. Детям не свойственно бояться смерти, для них она эфемерна. Для Альбуса же подобное казалось не смертью, а легкой степенью безумия, проникающего в голову. Он понимал, почему могли стереть эту память Ариане, но очень хотел надеяться что перед тем, как это сделать, целители спросили у нее. Очень ведь важно, чтобы спрашивали именно у нее, а не у мамы. Она, конечно, еще маленькая, но уже в ответе за то маленькое, что составляет ее личность.

Дурацкая привычка задумываться и препарировать каждую сказанную собеседником фразу с возрастом трансформировалась в почтительную задумчивость. В десять лет Альбус имел в такие моменты весьма потерянный вид, его взгляд будто бы зависал в воздухе, а лицо замирало в последней осмысленной гримасе, из-за чего приобретало крайне дурацкое выражение. Даже если изначально Альбус не кривлялся, а, например, чесал нос, он замирал в этом самом чудном положении — с наморщенной переносицей, искривленными губами и насупленными бровями. В такие моменты Аберфорт обычно скорбным голосом провозглашал, что «Альбуса больше нет с нами», и печально закатывал глаза.

Зато сегодня Аберфорту было все равно, несмотря на то, что Альбус застыл с высунутым языком, так как задумался в процессе облизывания пересохших губ. Аберфорт радовался сестре, показывал ей свой жалкий гербарий, дарил десятки открыток, которые успел нарисовать за два месяца. Та смотрела на суетливого брата с философским спокойствием и лишь после первых признаков одышки от захлебывающегося разговорами братца, произнесла:

— Абби, я тоже хочу краску.

Тот послушно вытащил из стола остатки красок, кисточки и стаканчик, испещренный цветными пятнами и разводами, наполнять который отправили сидящего в стороне Альбуса, предварительно его растолкав.

Тот быстро налил воды и метнулся в комнату, после чего минут десять наблюдал, как Ариана старательно рисовала на бумаге какую-то неведомую миру живность. Внезапно она остановилась, набрала на кисточку синей краски, задумчиво почесала щеку, посмотрела на Альбуса, и провела этой самой кисточкой у него по лбу, не меняя задумчивого выражения лица. Не ожидавший такого поворота, Альбус снова застыл, но Ариана тут же оглушительно завизжала: «Держи его, Абби!».

Тут же дернувшись — то ли от крика, то ли от осознания перспективы быть разукрашенным от ушей до пяток — Альбус бросился к дверям, которые, тем не менее, тут же перекрыл шустрый Аберфорт.

— Предатель! — фыркнул Альбус, отступая к противоположной стене.

— Я тебе присягу не давал, умник, — парировал Аберфорт, переходя в наступление.

Ариана тем временем бросила кисточку на столе, схватила лоскутное одеяло и теперь медленно подкрадывалась с другой стороны, стараясь не наступать на волочащийся по полу кончик. Сосредоточенно смотря под ноги и, не забывая повторять при этом «кис-кис-кис», она теснила Альбуса с другого края комнаты. И вот, когда до него оставался уже какой-то метр, а сам Альбус метался от сестры к брату, думая, кого будет проще обойти, Ариана остановилась, отпустила одеяло, подобрала с пола тапок и бросила прямо в руки жмущемуся в углу мальчику.

— И квоффл переходит Альбусу Дамблдору! — громко прокомментировала она, когда брат автоматически схватил несчастный тапок.

Пока самый старший из тройки таращился на тапок, а самый средний — на Ариану, проявившей в себе неожиданный талант квиддичного комментатора, девчонка снова оглушительно завизжала, дезориентируя окружающих, и с размаху забросила на голову Альбусу то самое лоскутное одеяло.

— Пеленай его! — еще один командный вопль.

Альбус, не успевший выпустить из рук тапок, не сообразил вовремя об истинном назначении этого отвлекающего маневра, но, едва поднял руки, чтобы сбросить с себя одеяльную ловушку, обнаружил, что его действительно связывают этим самым одеялом четыре невидимые, но хорошо ощущаемые руки. И лишь когда он сам стал безвольной гусеницей, лежащей на полу, команда под предводительством визгливой девчонки, соизволила открыть ему обзор, размотав лицо.

Впрочем, это он рано радовался.

Ожидая увидеть над собой низкие потолки детской, Альбус моргнул, но обнаружил нависающую над ним рожицу Арианы, улыбающуюся во все двадцать восемь молочных. Ариана была с кисточкой.

Ее художества продолжались по меньшей мере минут двадцать. Аберфорт держал брыкающуюся гусеницу старшего брата, чтобы та не распутала кокон раньше времени.

— Ты еще не превратился в прекрасную бабочку, не барахтайся, — время от времени напоминал младший брат, для убедительности ощутимо толкая старшего в ближайшую сопротивляющуюся конечность.

— С таким непониманием тактических схем противника ты никогда не станешь Министром магии, — подливала масло в огонь не по годам развитая девчонка.

— Ты где таких слов нахваталась? — фыркнул Альбус немного обиженно, потому что сам еще не умел заворачивать жуткие словесные конструкции. Ну, и немного потому, что, как и многие дети, мечтал стать самым главным, а кто может быть главнее Министра?

— В больнице со мной было много авроров, — пояснила Ариана, переходя на разрисовку носа.

— Так уж и много? — поинтересовался Альбус, учась извлекать максимум из ситуации.

Так уж вышло, по-видимому, генетически, что когда Альбуса Дамблдора что-то прижимает, он старается не лежать без дела. Если прижимает полка с кеглями, приходится осваивать искусство поедания лимонных долек без рук. Если прижимает Аберфорт — искусство вытягивания стратегически важной информации.

— Ну не много… Три. Но они много разговаривали.

— А о чем?.. — начал было Альбус, но Ариана требовательно ткнула его кисточкой в глаз.

— Не болтай, у тебя лицо шевелится, ты мне мешаешь.

Иногда освоение нового искусства наталкивалось на препятствия суровой повседневности.

К слову, в тот день Альбус обзавелся прекрасным аквариумом на собственном лице. Три рыбки, осьминог с пятью щупальцами, ракушки. Альбус отмывал застывшую краску почти до самого обеда, не понимая, что именно ему кажется странным. Разумеется, кроме выбора полотна для художеств. Вдруг ненадолго вспомнился шаловливый нарисованный енот, который остался в Насыпном Нагорье. А потом Альбус понял, что показалось странным в этот раз. Рисунки Арианы больше не двигались.

Детям свойственно думать о многих вещах, как о вечных. Вроде семейных ужинов, перепалок с младшими братьями и сестрами или колючих свитеров. Они не знают другой жизни, не знакомы с ее протяженностью; а потому слова «навсегда» и «никогда» не имеют для них того веса, который ощущают взрослые, сталкиваясь с ними. Когда Кендра Дамблдор приехала в Годрикову Лощину после оглашения приговора о пожизненном заключении в Азкабан мужа, отца троих ее детей, она не выходила из комнаты больше недели, так, что Аберфорт, Альбус и Ариана даже не знали о том, что мама вернулась домой. Странно было думать о Годриковой Лощине, как о доме, но даже Ариана понимала, что в Насыпное Нагорье им больше нет дороги. Новость о решении суда детям сообщила Гонория, проявлявшая в последнее время чудеса тактичности.

В тот день, словно предчувствуя дурные вести, стояла отвратительная погода. С тяжелых, сизых облаков на вымытые до идеальной прозрачности окна падали жирные дождевые капли, звонко барабаня по стеклу, сбиваясь в такие же идеально-прозрачные струйки, а потом — в ручейки, чтобы стекать по подоконнику к серой крыше, на склизкую, вязкую землю, испещренную мелкими лужицами. Альбус сидел напротив окна, смотрел на эти капли и думал о море.

Однажды, целую вечность тому назад, он, мама, папа и еще совсем маленький Аберфорт побывали все вместе на берегу Северного моря. Если честно Альбус уже совсем не помнил, для чего им понадобилось туда аппарировать, да и, наверное, неважно, ведь он помнил главное — вид этого самого моря. До той поры он и не думал, что бывает столько воды сразу! Нет, конечно, книжный червяк Альбус знал о том, что бывают моря, океаны и очень крупные реки, но его детское сознание не могло представить этого зрелища. И вот он, маленький и рыжий мальчик, стоял напротив гигантского и синего монстра, налетающего своими волнистыми щупальцами на серые скалы, ревущего, танцующего с ветром. В какой-то момент Альбус подошел близко-близко, ближе, чем разрешила Кендра, и его обдало целым фонтаном соленых брызг, блестящих даже в такой несолнечный день капель, и где-то там, далеко, кричит мама, обещая старшему сыну знатную взбучку, но ведь это такая ерунда по сравнению с тем, что до него дотронулось целое море, и он сам почувствовал его на своих щеках.

Альбус снова посмотрел на мокрые дорожки дождя, разрезающие оконное стекло. Как удивительно, что целое море, и даже больше него, получается из вот таких вот капель. Поодиночке они так обыденны и привычны, но стоит им собраться вместе и вот он, рыжий и маленький, поражен на всю жизнь. И уже неважно, что одна капля в тысячи раз меньше его самого.

— Альбус, тетя Гонория вернулась, — крикнул Аберфорт, на бегу толкая брата, чтобы вывести того из задумчивости.

Вот честное слово, если бы кто-то еще полгода назад сказал младшим Дамблдорам, что они будут с нетерпением ждать возвращения тети Гонории, все они, даже самая маленькая Ариана, единогласно решили бы, что собеседник сошел с ума. Но, то ли жизнь сама по себе сумасшедшая штука, то ли это произошло случайно, именно тетя Гонория оказалась их самым желанным собеседником последних недель. Скупо, сухо и устало, но неизменно она пересказывала события, происходившие за пределами Годриковой Лощины с их родителями, Министерством Магии и Насыпным Нагорьем. А потому Альбус тут же отлепился от оконной рамы и побежал в гостиную, скатываясь по перилам и сбивая ровнехонько выстеленные ковровые дорожки.

Дети знали, что о Круциатусе трубили во всех газетах, а отношения с маггловским министром осложнились, несмотря на то, что обливиаторы закончили работу. Флетчера все никак не выписывали из Мунго, ходили слухи о тяжелых ментальных расстройствах, вызванных пыточным заклинанием, и сложно поддающихся лечению, особенно у магглов. Тем не менее, приведение пострадавших от палочки Персиваля Дамблдора в порядок было обязательным условием от маггловского правительства в рамках восстановления дипломатических отношений.

Ариана больше не колдовала. Как-то Аберфорт попытался с ней поговорить об этом, но девчонка закатила такую истерику, что даже домовик Морок, обычно не обращавший на детские ссоры особого внимания, примчался ее успокаивать. И в этом пропитанном магией старинном поместье копилось все больше и больше неподвижных маггловских рисунков несуществующих животных.

Для оплаты адвокатов, подкупа присяжных и получения десятков разрешений, Дамблдоры продали дом в Насыпном Нагорье, большую часть фамильных украшений и антиквариата, почти полностью опустошили сейф. К тому же, они однозначно лишились того влияния в обществе, что оставалось даже после женитьбы Персиваля на магглорожденной из дикого племени. Конечно, старые друзья никуда не денутся, но на светские собрания и приемы им теперь путь заказан. Теперь Альбусу придется стать отличником и искать покровителей в Хогвартсе для себя и для брата, если они хотят когда-нибудь устроиться на приличную работу — об этом мальчику сказала Гонория неделю назад. И никоим образом не упомянула Ариану.

В гостиной ожидаемо пахло луковым супом и овощным рагу. Тетушка обожала постоянство и, даже не будучи слишком стесненной в средствах, предпочитала простую еду, полагая недопустимым потакать собственным капризам при каждом удобном случае. Словом, ее сдержанность проявлялась во всех аспектах жизни, а не только в искусстве ведения беседы.

Аберфорт и Ариана уже сидели за столом, тихо ожидая появления тети Гонории. За время в Лощине она сумела привить детям основы дисциплины, которая до сих пор не была им знакома. Так, приходилось приветствовать тетушку и редких гостей этого дома стоя, не разрешалась задавать вопросов, пока не закончится трапеза и пока тетя Гонория сама не перескажет те события, которые считает нужными. Даже вопросы нужно было задавать по старшинству; особенно же приветствовались те случаи, когда младшие заранее предупреждали Альбуса о чем хотят узнать, и он выступал от лица всех троих.

В то же время нельзя было предугадать, как долго тетушка будет ужинать в этот раз, поэтому, заслышав знакомый треск в камине или завидев суетящегося Морока, Дамблдоры-младшие стрелой мчались в гостиную, чтобы ни в коем случае не опоздать. После ужина тетя уходила в свою комнату и уже невозможно было ничегошеньки узнать, как ни старайся. Так что успеть — это очень важно.

Сегодня ее пришлось ждать непривычно долго — почти пятнадцать минут, как если бы она размещала внезапно прибывших гостей. Но в столовой тетушка появилось все-таки одна. Заняв свое место, она некоторое время тупо смотрела на еду, а потом легким кивком подозвала Альбуса к себе и, все также, не говоря ни слова, протянула ему родовой перстень.

И он так же, молча, его взял.

И молча вышел из комнаты.

И только на самом пороге обернулся, произнеся одно слово:

— Поцелуй?

Тишина.

Тишина.

Тишина.

— Пожизненное.

* * *

Через два дня тетя Гонория дала Альбусу доступ в библиотеку и даже снабдила его списком литературы, обязательным к прочтению старшим волшебником в семье — по экономике, политологии, истории и философии. То, старшему волшебнику было всего десять лет, ее ничуть не беспокоило. Кроме того, перед школой ему предстояло выучить все темные пятна фамильной биографии древнейших чистокровных семей Британии, чтобы суметь ответить ударом на удар, вздумай кто посмеяться над участью Персиваля.

Сам Альбус не понимал и десятой части написанного, но это помогало отвлечься. Ариана в последнее время появлялась в детской только в присутствии домовика. Аберфорт либо плакал, либо извергал из себя немыслимое количество спонтанных всплесков магии, которые заставляли нервничать Ариану и Морок тут же ее уводил.

Через четыре дня Альбусу не спалось и он решил тайком почитать что-нибудь по-настоящему интересное в библиотеке. Он спустился на первый этаж и тут же спрятался в тени лестницы. В темноте, рассекаемой только слабым светом уличного фонаря из окна, стояла мама. Лицо, обезображенное болезненной гримасой, изо всех сил пыталось улыбаться, а руки обнимали невидимые плечи несуществующего человека напротив. Она ломано танцевала вальс с призраком собственной памяти, и это зрелище было самым жутким из всех, виденных Альбусом. А потому он даже почувствовал облегчение в то мгновение, когда Кендра немо заскулила, упав на колени, стиснув висевшее на шее — как выяснилось позже — обручальное кольцо Персиваля, отданное им ей после суда.

Он так и не заснул той ночью.

Еще через четыре дня Кендра появилась на завтраке. Все последующие дни той страшной осени она проводила с детьми и не отходила от них ни на час, успокаивая и развлекая их.

Она никогда не показывала им, насколько ей больно.

Альбус никогда не рассказывал ей о том, что увидел.

* * *

Папино кольцо казалось чудовищно большим — и не только по размеру. Оно символизировало значимость семейства Дамблдоров в волшебном мире, в волшебной Британии. Значимость, которую за свою недолгую жизнь полностью уничтожил их отец.

Персиваль Дамблдор — не плохой человек. Он женился по любви, честно работал, растил детей и защищал своих родных. И все же он перечеркнул почти все влияние своей фамилии, известное аристократическим кругам. Теперь этот перстень — никому не нужное барахло. И именно Альбус Дамблдор должен снова превратить его в статусную драгоценность. К сожалению, в те годы Альбус еще не был мастером Трансфигурации и абсолютно не представлял, что ему теперь делать с этой ответственностью.

Пожизненное… Сколько это — целая жизнь? Волшебники знали — душа продолжает жить после смерти, если не была уничтожена дементором, а значит, папа однажды найдет свой покой. Однажды все они окажутся вместе, как одна семья. Наверное, к тому времени и у самого Альбуса, и у Аберфорта, будут уже свои бороды, и они смогут украшать их рождественскими бубенчиками и гирляндами втроем, соревнуясь, у кого красивее выйдет. Азкабан — не конец, им удалось избежать поцелуя дементора. Однако, как же дико давалось понимание того, папу Альбус больше никогда не увидит! Как же сложно в десять лет представить себе, что такое «никогда».

Сам Альбус не ощущал боли, тоски, горечи. На сердце был страх, а в голове — непроходящий туман, затягивающая в себя пустота. Было столько много вопросов, что ни один не удавалось додумать до конца, Альбус был оглушен этим изобилием, как оглушают внезапные взрывы на войне.

Как много раз взрослые хвалили его «живой, подвижный ум»! И теперь этот самый ум не мог замереть, остановиться на одной мысли хоть на мгновение, чтобы ее осознать. Это злило. Аберфорт плакал. Ариана тоже, хотя ее быстро куда-то увел Морок. А Альбус тупо сидел на кровати, не в силах нагнать своим «подвижным умом» череду происходящих событий. Наверное, он тоже должен плакать? Он плохой сын, если не плачет? Он мог поклясться, что даже у тети Гонории покраснели глаза.

В целом, плохой приговор был ожидаем. Может поэтому он не чувствует себя убитым горем? Может поэтому ему было интереснее наблюдать за сменой эмоций брата, сестры, тети? Но все-таки какая-то часть его догадывалась, что человечности в этом его отношении было мало. Какое странное слово — человечность. Выходит, он не совсем человек, что ли?

Серая Годрикова Лощина, казалось, совсем утратила выразительность, погружаясь в бесцветное отчаяние, направляя немой крик небу и оглушительное молчание в себя саму. Ни одной искорки надежды не пролетало над идеальным домом Дамблдоров, домом любящей жены и надежного мужа, веселых детей и заботливых родителей, верных друг другу брата и сестры. Что-то умерло и больше никогда не ожило.

Сам того не понимая, Альбус любовался горем своей семьи. Он видел всю разнообразную мешанину чувств, в которой не было ничего напускного, и замирал при попытке представить, сколько всего может вмещать душа. Замирал, как замирает человек, ни разу не видевший шторма, у полотен с кораблекрушением, как слепец подставляющий лицо невидимому солнцу; так он силился если не увидеть, то почувствовать то, что знакомо другим. Спустя три дня Альбус заплакал. Как плачет человек, настигнутый любовью, но ни разу не испытавший ее.