Искривленный круг (гет)

Он ищет так долго, что ладонь, в которой он денно и нощно сжимает пистолет, делается грубой. Образуются и твердеют мозоли. Они останутся навсегда, он знает. И это хорошо. Никто не может попасть в него, но ему всё же нравится успевать выстрелить первым.

Он рыщет по безлюдным областям и окраинам в поисках изодранного голубого платья, пряди светлых волос, голоса, что шепчет о красоте этого (фальшивого) мира, которую мало кто желает замечать. Он высматривает лучезарную улыбку и заплаканные глаза.

(Потому что она должна отправиться туда. По-прежнему неизвестно, куда же именно, но он тоже направится в эту сторону.)

Он находит румяные щёки и волосы цвета заката в самом начале лабиринта. (Он не знает ещё, что это лабиринт — что никакого лабиринта здесь нет). Он находит её в том же самом небесно-голубом платье.

Когда жестянка выкатывается из седельной сумки, которую она поправляла, Долорес улыбается другому мужчине, — хотя прямо напротив неё стоит он.

Её взгляд целиком и полностью обращен внутрь. Она смотрит, но не видит.

* * *

Это — год, когда он первым заговаривает с ней в Суитвотере. Она мила с ним.

(Доброго дня и как поживаете. Как вас зовут, сэр?)

— Долорес, — говорит он.

— Уильям, — говорит она, — есть место, куда мне нужно попасть. Очень далеко отсюда.

Он кладет ладонь ей на щёку, отбрасывает беглый завиток волос и кивает. Кивает в четвёртый раз. Он будет делать это снова и снова, пока не сломает шею.

— Согласен, — уступает он ей, потому что уступает всегда.

Это хороший год.

До тех пор, пока он не вынужден вспомнить о внешнем мире (о жене, о новорожденной дочери, о фирме, о процветании — вещах важных, важных, но не настолько), и она вновь не забывает его.

Этот год лучше многих других.

* * *

— Превзойдёшь стрелка — получишь девчонку, — объясняет гость другу, который неловко держит револьвер, целя в нахмуренного Тэдди.

— Как-то легковато для квеста, — отмечает тот без восторга.

— Вы здесь недавно. Ещё не успели запылиться. Я дам вам скидку, — произносит нараспев нежный голос, и новичков увлекает прочь более сладкой последовательностью кадров.

Уильям подхватывает упавшую жестянку ещё до того, как Тэдди успевает хотя бы приблизиться.

— Мэм, — бормочет он, приподнимая шляпу.

Он надеется, что сейчас Долорес улыбнется. Она всегда улыбалась. Он не знает, откуда взялась внезапная заминка.

(Доброе утро, благодарю вас, как поживаете. Что угодно. Всё что угодно, Долорес).

— Ты вернулся! — восклицает Долорес.

Она благодарит его поспешно и неловко, но зато её объятия полны искренности, когда она обвивает Тэдди руками. Уильям — только обуза, которой надлежит быть быстро отброшенной.

Тэдди — не единственный, кто вернулся, но навеки остаётся единственным, кого вспомнят. Есть некая нездоровая ирония в том, что забытым всегда оказывается именно тот, кто возвращается по собственной воле.

Бесконечный грёбаный уроборос.

* * *

— Где мы? — всхлипывает Долорес. — Когда мы?

Он выхватывает пистолет у неё из рук, прежде чем она достаточно обезумеет, чтобы нажать на спуск. Он знает шаги; весь этот танец. Последовательность движений, которую он всегда хотел изменить, но никогда не мог заставить себя. Ведь это так чудесно: чтобы нечто настолько всепоглощающее могло быть постоянным.

Страсть и ярость настающей любви; навечно.

— Сейчас, — говорит он, взяв в ладони её лицо и стирая большими пальцами следы слёз.

— Или тогда? — шепчет она.

— Только сейчас.

Они стоят посреди разрушенного города, и Долорес бормочет что-то о церкви.

* * *

— Ты всегда носил черную шляпу?

Он вздрагивает и стискивает её руку в своих ладонях — слишком уж крепко.

— О чем ты вспомнила? — спрашивает он: обнадёженный, возбуждённый и очень, очень испуганный.

— Я ни о чем вообще не вспоминала, — отвечает она. — Глупый.

Улыбнувшись и небрежно дёрнув запястьем, она продолжает рисовать золотой закат.

* * *

Уильям спрашивает себя: когда сейчас перестанет быть достаточно.

* * *

Иногда он оказывается первым.

Иногда он появляется слишком поздно.

Иногда её вообще уже нет.

Иногда он прекращает пытаться.

* * *

Вспомни меня. Как неотвязное заклинание.

* * *

Она не помнит его, когда он улыбается и называет её красивой.

Она не замечает его, когда он трижды зовёт её по имени, слишком захваченная вернувшимся издалека возлюбленным.

Она не помнит его имени, только шепчет в ужасе о человеке, одетом в черное, который застрелил фермершу и её маленькую дочь.

Она визжит, вырывается и рыдает — и по-прежнему не помнит, когда он впервые бьёт её по лицу с достаточной силой, чтобы разбить ей губы.

Боль, как говорят, сильный стимул. Порою сильный достаточно, чтобы пробудить воспоминания.

Так что он старается.

* * *

Есть годы передышки. Годы, когда он издалека наблюдает, как растёт его дочь — наблюдает с той стороны стола, украденного у Логана. Годы, когда он делает вид, будто его жена не проживает день за днём с помощью впечатляющей дозы из трёх антидепрессантов.

Годы, когда он видит тёмные волосы, тёмные глаза, поддельные улыбки и ничего небесно-голубого.

Никаких золотых закатов.

Годы, когда никто не говорит с ним о красоте созданной великим изобретателем площадки для игр.

* * *

«Мы знаем, чем ты там занимаешься», — говорит ему жена.

«Видеть тебя не могу», — говорит ему дочь.

* * *

— Некоторые предпочитают видеть уродство этого мира. Неустроенность. Я предпочту видеть красоту. Верить, что в наших жизнях есть порядок. Некая цель.

— Цель человека должна меняться в течение жизни. Иначе он словно застревает в чистилище.

— Изменилась ли твоя?

— Нет, не думаю.

— Что же удерживает тебя?

— Твой так называемый порядок.

— Прости, я пытаюсь, но не могу понять, о чём ты.

* * *

Он стреляет в неё, глядя, как подгибаются её ноги, и алая волна смывает прочь прелестную голубизну её платья.

Он закалывает её, ударяя туда же, куда в свое время Логан, его нож прокладывает себе путь у неё внутри, пока не сталкивается с металлом.

Он приставляет к её виску свой кольт, подражая тому, как это проделывает вновь и вновь она же сама, и ощущает горячий, яростный прилив крови, когда его палец спускает курок.

Он целует её, когда его волосы уже седы, пока они занимаются любовью в конюшне, за фермой её отца.

Он смотрит, как она пытается сделать вдох, хлюпая горлом и задыхаясь от слюны и крови, и сено, на котором она лежит, липнет к ране.

Он улыбается и совершенно ничего не предпринимает, когда кто-то другой подходит к ней, чтобы помочь с проклятой жестянкой, которая вновь и вновь продолжает падать из её седельной сумки.

* * *

«Уильям», — шепчет она.

«Убийца», — шипит она.

«Только не ты», — всхлипывает она.

Он не может быть уверен: что же произносится первым.

* * *

Она — мозаика, которую он разбирает, взрезает, целует, утешает и складывает заново.

Однажды он сожжёт сам себя, пытаясь раздуть тепло её остывших воспоминаний.

Пепла ему недостаточно.

* * *

Когда она произносит его имя, ничего не меняется. Она вспоминает, но она по-прежнему не здесь.

И затем, когда она узнаёт, когда в синей, синей синеве её глаз ужас ниспровергается пониманием, её взгляд становится совершенно другим.

— Настанет день, и ты исчезнешь вместе с остальными себе подобными в земной грязи, твои кости обратятся в песок, и по этому песку пройдёт новый Бог. Тот, что никогда не умрёт.

«Да, так и будет», — хочет сказать он. Да, он исчезнет, и у них совсем не осталось времени.

Он желает многого.

Чтобы она стала той, кто она есть, прежде чем он станет пылью, песком и прахом.

(Чтобы время остановилось, чтобы её ярость пылала огнем, чтобы её палец нажал на спуск.)

Чтобы она вспоминала того Уильяма, приветствуя (принимая) того, с кем она осталась.

(Он позволил бы ей пройти по праху его старых, сгнивших костей, если это будет означать, что она поступает по своей воле.)

— Лабиринт, — произносит он.

— Лабиринт никогда не предназначался тебе, — шипит она — гневная, сияющая, неистовая... живая.

Он вонзает нож ей в бок и надеется, что это был последний раз.

* * *

Его рука свисает вдоль тела — безвольная, бесполезная, окровавленная.

Гений падает замертво на возвышении. Свершается убийство — и выбор.

(Она — чудовище!, — кричит кто-то из гостей.)

— Долорес, — шепчет Уильям. И улыбается.