Ирония (гет)

Озлобленная, предоставленная только самой себе, я, Мари Холлмс, проживала свою жизнь в состоянии вечной борьбы, которая с каждым днем с новой силой проедала мне внутренности. Я ненавидела свою жизнь, родителей, которые покинули меня в восьмилетнем возрасте, тетю, что так тривиально пыталась создать видимость сплоченной семьи, но больше всего — обстоятельства, которые вынуждали меня постоянно принимать важные решения.

Мне не хотелось выбирать, решать и совершать серьезные поступки. Все, чего жаждало мое нутро, это свободы и развлечений, поэтому, наверное, когда на горизонте замаячил Даниэль Рокзвильд, я ухватилась за его идеально продуманные ухаживания с поистине кошачьей грацией. Он клялся мне в любви со стеклянными глазами, приносил дорогие украшения, о которых потом забывал, и постоянно скалился вместо улыбки. Я знала, что его интересовало: дочка знаменитой Лили Комбс, которая была богатейшей невестой всей Англии, и графа Ричарда Холлмса, я должна была после смерти тети унаследовать графство Ундшлив. Его интересовала известность моих предков и их земли, а меня волновал его роскошный дворец на севере Шотландии и совсем немного он сам.

Мы обвенчались поспешно, поставив тетю в известность лишь в сам день помолвки, а потом он увез меня из проклятой усадьбы, где все мне напоминало о родителях, которые вызывали во мне ярость, к своей семье, о которой ходило слишком много слухов. Его отец, Питер, был главной политической фигурой Англии, которая славилась полным отсутствием морали и своим непробиваемым характером. Когда его род затухал под тяжбой долгов из-за его шестерых братьев, которые крутили состоянием по полной, он принял решение сыскать милость у короля и забрать в свое распоряжение все наследство рода Рокзвильдов. По таким ироничным стечениям обстоятельств в последующие годы его братья либо умирали, либо попадались на махинации, из-за чего остаток своего существования были вынуждены гнить в темницах. Так или иначе, но Питер, средний ребенок, не подающий никаких надежд, добился того, что их род вновь стал нарицательным, а когда он женился на красавице Алисии, которая, правда, кроме своей восхитительной внешности не имела ни цента за душой, Питер стал желанной фигурой на всех светских раундах.

Но шлейф мрачных сплетен тянулся за ними по пятам и усилился лишь с новой силой, когда красавица-жена Алисия скоропостижно скончалась в возрасте двадцати пяти лет. Официальная версия — холера, которая в те года уносила жизни многих, но люди шептали, что на самом деле это было самоубийство. Будто бы ее нашли в собственной комнате повешенной. Повлияло ли это на карьеру Питера Рокзвильда? Нет. Он лишь с новой силой стал прогрызать себе место под солнцем, уделяя внимание только своим сыновьям, которые обладали диаметрально противоположными характерами.

Когда я прибыла во дворец, ко мне отнеслись чрезмерно вежливо и великодушно. Питер и другие гости верещали что-то о детях, а я лишь улыбалась, думая про себя, как весело будет крутиться в танцах и покупать новые дорогие вещи. Мне хотелось жизни и мне было плевать на все: на мужа, экономическую ситуацию в стране и собственные обязательства. Что мне было до них всех: до Питера, смотрящего на меня с каким-то прищуром, на мужа, который почему-то на меня даже не смотрел, и его старшего брата Марка с этим заразительным смехом на устах?

Мне просто хотелось ни о чем не думать: ни о прошлом, ни о будущем, ни о настоящем — пуститься в круговорот алкоголя и музыки и крутиться по залу, выгибаться в умелых руках и… хохотать.

Озлобленная, я искала утешения в материальном, все время забывая о людях, что были у меня под боком, а когда вдруг пришлось, я уже стремительно теряла сколь выгодные позиции. Меня ненавидели. Считали легкомысленной и глупой, презрительно обсуждали за спиной, но настоящая пропасть была между мной и мужем: Даниэль даже не смотрел на меня. Его взгляд был постоянно направлен сквозь меня и особенно отчаянным мне это казалось ночью, когда он должен был принадлежать мне полностью. Но этот человек никогда не предавался наслаждению со мной; он был где-то в другом месте.

И однажды я проследила направление его взгляда.

Виктория была женой Марка и матерью его единственного сына Георга, пятилетнего идиота, у которого были большие проблемы со здоровьем. Высокая блондинка с теплыми карими глазами: она была приветлива со всеми и всегда улыбалась той теплой улыбкой, которой мне не дано. Даже ее глаза светились каким-то мягким теплым свечением — вся она была словно ангел, спустившийся с небес на землю. Прекрасная мать, заботливая жена, которая ласково смотрела на мужа с той глупой влюбленной улыбкой, которую я так презирала. Она была жалкой. И как же злорадствовала я внутри себя, когда видела, что ее мужу было абсолютно плевать на нее и Георга; как он равнял их со стеной и имел репутацию ветреного мужа. Иногда, когда мне удавалось застать Викторию одну, что случалось очень редко из-за ее постоянных забот о сыне, я видела глубокую грусть, которая будто была пропечатана на всем ее лице, но даже печаль у нее была какая-то светлая, убогая.

Я злилась. Меня всю колотило от ярости, когда я замечала, как смотрит Даниэль и куда. Для него она была смыслом жизни, а он для нее — всего лишь младшим братом мужчины, которого она обожала еще с большой влюбленностью. Это все было смешно. Но и раздражало неимоверно.

— Я беременна, дорогой, — прошептала я однажды холодным летним днем и почувствовала, как он замер. Мы сидели на длинном диване в гостиной, и я методично болтала своей ножкой, рассуждая о собственном очаровании, когда до меня долетел звук смеха Виктории. Из открытой двери я видела, как она игралась со своим сыном и смеялась звонко, будто колокольчик, и как этот смех ловил мой муж, сидевший в метре от меня. Надо было отдать должное, он не смотрел на них, усиленно делая вид, будто его занимали бумаги, но я видела многое: даже то, что увидеть было просто невозможно.

Он вздрогнул. Посмотрел рассеянно и оскалился. Для него ребенок значил лишь одно: его право на наследство было крепче его брата, ведь всем было известно, что Георг полоумный, а Виктория больше не рожала: Марк на нее даже не смотрел.

— Это замечательно, — его уши дернулись, и он вновь уставился в бумаги, всеми силами пытаясь не поднять свои глаза на проем, не думая, что я замечаю, где его внимание сейчас.

Злость брала во мне управление; казалось, меня всю насквозь прожигали невидимые силки, которые опутали мое сердце. Я резко опустила свою ножку на пол и посмотрела на него холодно, наклонившись ближе, так, чтобы он больше не смел бы меня игнорировать.

— Пойду, повешусь в своей комнате, дорогой, — процедила, вонзив ногти в ладонь.

— Ага, — опустил он рассеянно, а потом дернулся, посмотрев на меня во все глаза. В них всего лишь на мгновение промелькнуло непонимание, а потом его сменил лютый холод, который меня обуял. — Что?

Когда я выходила из комнаты, демонстративно высокомерно держа голову, я на мгновение посмотрела на него: его глаза тоже были устремлены. Да. И смотрели они прямо на Викторию.

— Почему ты женился на Виктории? — хмуро поинтересовалась я, сидя на веранде и обмахивая себя веером. Марк сидел напротив, покуривая, и блуждающим взглядом гулял по саду, откуда доносился звонкий смех Виктории и причитания Питера. Довольный, он что-то пытался объяснить своему внуку, но тот был глуп, как дерево, и лишь смотрел на него своими большими голубыми глазами, которые были точной копией его же.

Я злорадно улыбнулась. Мой ребенок будет сильным и умным: он-то точно не предпочтет мне ее.

— Чтобы не жениться на тебе, — меланхолично проговорил Марк, а потом посмотрел на меня также спокойно, даже безмятежно. — Хотя сейчас я понимаю, что сделал неправильный выбор. Ты была бы отличной спутницей для меня.

— Что? — возмущенно ответила я, вскинув брови, но при этом не забыв соблазнительно повести своим голым плечом, открыв вид на чудное декольте. — Причем здесь вообще я?

— А ты не знала? — медленно протянул он, положив свою руку на стол и слегка приблизившись ко мне. Я поддался ему навстречу и посмотрела в эти глубокие голубые глаза, мечтая, чтобы Виктория увидела, как он смотрит на меня. Она должна была захлебнуться от ярости и злобы точно так же, как и я. — Наш отец был влюблен в твою мать и даже сватался к ней, но Ричард Холлмс увел ее прямо у него из-под носа. А тут еще и Алисия, моя мать, которая так неудачно забеременела от него, — он хмыкнул, коснувшись моей ладони, и я разрешила ему сцепить наши руки. — Прикинув, что к чему, он и женился на ней, только вот мечта породниться с Лили Комбс не выходила у него из головы, но... у нее есть маленькая дочка, Мари, чем не вариант?

— Фи, как это омерзительно, — сладко протянула я, почувствовав, как его рука поднялась чуть выше, поглаживая мой локоть. Мне так не хватало мужской близости, что я невольно поддалась этим ощущениям, не испытывая ни капли стыда. Обронив взгляд на сад, я на мгновение заметила, что она смотрит на нас, и еще ослепительней улыбнулась. О, как исказилось ее лицо, как поникли руки и каким безжизненным стал взгляд. Она вся — ничтожество, и мне хотелось окончательно втоптать ее в грязь.

— Но я был трудным ребенком и не хотел подчиняться воли отца. Единственный, кто мог повлиять на меня, была моя матушка, но она уже давно лежала в гробу, поэтому я намеренно влюбил в себя Викторию, тихую девчушку, которую постоянно избивала собственная мать и над которой издевался брат, жалко, не правда ли? — протянул он, и только сейчас я заметила, как потемнели его голубые глаза, став почти синими. Тяжело дыша, я отрывисто кивнула головой, не отрывая взгляда, каким-то шестым чувством ощущая, что она тоже следит за каждым нашим действием. — И тогда я предложил ей забеременеть и тем самым заставил отца женить нас. Все прошло, как я и планировал, правда, он поначалу грозился выгнать нас из дома, а потом и вовсе сделал наследником Даниэля, но меня никогда не интересовал семья и родовое наследие, поэтому… я просто стал ловить жизнь, которую потерял из-за бремени наследничества.

Я улыбнулась. Мне отчего-то было так невыносимо смешно, когда я, выдернув свою руку, резко поднялась с места и бросила на него последний томный взгляд. Я ему нравилась, вернее, он меня просто хотел, потому что я была женой его ненавистного братца, который в отличие от него исполнил отцовскую волю. А я… я просто хотела не терять время и пустилась в его игру, придя однажды в его комнату после обеда и сбросив с себя легкое летнее платье, позволяя ему творить с моим телом все, что ему захочется, отчаянно извиваясь в его сильных руках, получая то удовольствие, которого у меня никогда не было.

Ненависть обугливала мои внутренности; царапая его плечи, впиваясь в них ноготками, я вспоминала все те неловкие ночи с мужем, когда его стеклянный взгляд безучастно смотрел на мое обнажённое тело. Разве нормальный мужчина мог так смотреть на меня? Как смел он не вкладывать в свои действия ни капли заинтересованности?

Задыхаясь от удовольствия, я улыбнулась, ощущая теплые губы на своей шеи, и увидела, как дернулась ручка двери и как в щели промелькнуло белое платье.

Да, Виктория, смотри, как я забираю у тебя то, что ты так сильно любишь.

Потому что ты забрала мое тоже.

* * *

Через два месяца мой живот стал полнее, и я с неким восхищением смотрела на себя в зеркале, испытывая странный прилив нежности к тому, что находилось в моей утробе. Я мечтала о сыне, которого бы воспитала в любви к себе и который бы никогда не посмотрел на меня так безразлично, так холодно, как он.

Я ненавидела своего мужа, постоянно демонстрировала полное пренебрежение, скрывая за своей скривившейся гримасой ласку, которую мне так хотелось ему дать. Я мечтала быть для него опорой, верной спутницей и той самой правой рукой, но, смотря в эти стеклянные глаза, я понимала, что мне ею никогда не стать.

Внутри меня горел пожар. И разгорался он всякий раз, когда я видела, как старательно Виктория улыбается мне, как заботливо интересуется о моем здоровье. Я же желала ей мучений и боли, улыбаясь снисходительно, с нотками победы. Но кого я выиграла? И в чем? Мне было неведомо, а думать не хотелось. У меня впереди были горы, которые я сверну вместе с сыном; люди, которых я растопчу.

— Как вы только терпите ее? — однажды спросила Викторию мадам Делюр, гувернантка ее полоумного сыночка. Эта тучная женщина с вечно красным лицом вызвала во мне рвотные позывы, что, впрочем, было взаимным.

Прислонившись к стене, я замерла в ожидании. Ну же, Виктория, скажи наконец, что думаешь обо мне: о том, какая я потаскуха, о том, какая я дрянь. Скажи это, как все они, прекрати быть такой доброй.

— Мне жалко ее, — медленно проговорила она, и я сжала руку в кулак. Это я ненавидела больше всего. — Ей всего лишь восемнадцать, она такой ребенок, и ее родители… они так рано умерли, ты же слышала, что ее отца застрелили, а мать просто сбросилась с обрывы на ее глазах? Это ужасно, Лукреция. Мари просто недолюбленный ребенок. Какую ласку можно было ожидать от ее деспотичной тети? О ее деяниях знают многие в нашем графстве, не говоря уже о всей Англии.

Мне хотелось закричать, расцарапать ей лицо и заставить заткнуться. Зачем она вспомнила о них? Зачем она напомнила мне о той женщине? Резко дернувшись, я вбежала в свою комнату с грохотом закрыв дверь. Во мне кипела кровь, и я закрыла глаза, дрожа. Лето. Яркое солнце. Зеленый обрыв и она, эта женщина, прыгающая прямо с него ко мне, вниз.

Крик сорвался с моих губ так громко, что я, обессиленная, упала на ковер, зажмурив глаза. Кругом кровь и мясо. Мясо и кровь. Оно везде.

«Недолюбленный ребенок».

Чертова дрянь. Что она вообще знала? Зачем она так относилась ко мне? Почему ей было жаль? Ненависть кипела во мне с новой силой, от нее я задыхалась, и только когда рука коснулась живота, я вдруг вспомнила о своем ребенке и ужаснулась. Нет. Я выживу. Всех переживу. И стану матерью, той самой, коей любовью восхищаются, еще лучше, чем сама Виктория. Я уничтожу ее. Уничтожу.

Моей движущей силой была ненависть ко всему: к родителям, мужу, Виктории, этому треклятому дворцу и холодному одиночеству, которому я была отдана. Моей единственной отдушиной был Марк, с которым мы стали просто уютно молчать, сидя вечером в гостиной. Ему не хотелось идти к жене и больному сыну, а я просто не могла заставить себя смотреть в эти стеклянные глаза.

Мы обыкновенно сидели, когда я однажды спросила как-то безразлично, совсем в его манере:

— Даниэль влюблен в Викторию, да?

— Слабо сказано, моя дорогая, — протянул Марк, откинув голову и слегка рассмеявшись. Мне хотелось вцепиться в его волосы и сказать, что ни черта это не весело, но я молчала. Мне больше не хотелось ничего говорить. — Он любит ее так сильно и так давно, что готов жизнь отдать за один лишь только взгляд. Но вот незадача: ей он не нужен совсем.

Прикрыв глаза, я закусила губу до крови. Как сильно я мечтала провалиться сквозь землю, уйти от всех этих чувств и сбежать. Куда угодно и с кем угодно, лишь бы вновь не испытывать это чувство… как же его можно было назвать?

— Горькая ирония — наша судьба. Думаю, она захлебывается от хохота, глядя на наши жизни.

Смотря в его голубые глаза, я безразлично облизывала нижнюю губу, на мгновение заметив на дне его зрачков усталость. Что было в его жизни, о чем никому неизвестно? Почему он вырос таким?

Всматриваясь в эти глаза внимательнее, я вдруг поняла. Мне просто невыносимо больно. Потому что ярость, съедая внутренности, оставляет ожоги таких величин, что вылечить их невозможно. Шрамы останутся навсегда.

* * *

Когда подходил конец моей беременности, на мою голову обрушилась радостная новость, которой я упивалась до безумия. Георг умер. Просто взял и не проснулся, и мне казалось, что в этом был замешан Марк, подсунув сынишке лишнюю дозу снотворного.

Виктория плакала. Привычная маска радости и смеха слетела с нее так стремительно, что миру явилось ее настоящее лицо. Оно было отвратительным и уродливым. Виктория была убита, и мне хотелось окончательно раздавить ее, как жука. Поэтому, наверное, когда я родила, то настояла на том, чтобы крестины моего прекрасного Эдварда прошли немедленно, невзирая на предшествующую детскую смерть.

Я упивалась ее болью, ее морщинами, когда она смотрела на меня побитым взглядом и что-то отчаянно пыталась найти в моих глазах. В свои двадцать пять она выглядела, как старая женщина, горе окончательно убило ее ангельскую красоту, и я думала, что Даниэль, наконец, не сможет испытывать к этому существу так много чувств. Он не сможет больше смотреть только на нее.

Но ничего не изменилось. Казалось, мой муж был убит вместе с ней, и я впервые в жизни захлебывалась собственными слезами, сидя в ночной тишине. Моим единственным лучом счастья был Эдвард, которого я обожала до безумия и которым постоянно восхищалась. Вслух. Тогда, когда она сидела рядом, чтобы видеть, как прогибались ее плечи под несуществующей тяжестью. Да. Правильно. Так и должно быть.

— Почему ты такая? — прошептал однажды Даниэль, когда мы сидели в нашей спальне и я крутилась на кушетке перед зеркалом, всматриваясь в свое лицо.

Он думал, что я не слышу. Но я слышала и видела все. И я знала, что единственный мой недостаток заключался в том, что я всего лишь не она. Внимательно посмотрев на него, я промолчала. Потому что мне хотелось, чтобы давление тишины раздробило мои ребра, в которых какой-то вязкой черной массой скапливалась боль.

* * *

Когда Марк сказал, что уходит на фронт, я фыркнула, перелистывая страницы книги. Мальчишка, ему хотелось погеройствовать, но на самом деле он просто бежал от своей жены. Капитулировал, как последний трус, который не мог отвечать за последствия. Мне было плевать, я безразлично наблюдала, как Виктория бледнела, как напрягся Питер и как тихо ухмыльнулся мой муж. Я посмотрела на него долгим, пытливым взглядом, пытаясь понять, чему он так радовался: тому, что Марк вероятнее всего умрет или тому, что Виктория полностью останется под его присмотром?

Злость пронзила мои пальцы, и я с силой захлопнула книгу, кинув ее на стол. Улыбнувшись обаятельно, я проговорила:

— Счастливого пути, думаю, у тебя будет, чем поразвлечь меня после возвращения.

Когда он уходил, Виктория упала на кафель. Просто проскользила по стене и безжизненно повисла в ступоре. Слегка приподняв подол своего длинного платья, я прошла мимо, демонстративно отвернувшись, а потом резко обернулась, сжав складки ткани. Даниэль кинулся ей на помощь, о чем-то заверяя, а Питер поддерживал ее с другой стороны своим локтем. Что же было в ней такого, из-за чего вокруг нее всегда были люди, готовые помочь? Чем же она была лучше меня?

В тот момент я почему-то почувствовала ненависть. Но ненависть эта была направлена прямо на меня. Я плавилась в ее ощущениях, падала в какую-то пропасть и не ощущала почву под ногами. Но чувство это прошло также быстро, как и пришло. Я — Мари. Моя доля — купаться в роскоши и ловить ненавистные взгляды, каким-то чувствами меня не сломить.

И мне хотелось в это верить.

И, поднимаясь в свою комнату, я ровнее держала спину, бросая на всех снисходительные взгляды. Ненавидьте меня сколько хотите, дорогие, потому что хлеще меня этим чувством не упивается никто.

А потом Марк умер. Погиб смертью храбрых в войне за вымышленные идеалы, на что я безразлично передернула плечом, обмахивая веером свое потное лицо. Бесславная смерть для бесславной жизни. Каждый получал по заслугам.

Виктория сломалась окончательно. Раздавленная, погруженная в себя она не выходила из комнаты и нравилась мне в таком состоянии намного больше. Ее больше нет, она уничтожена и убита, а мне захотелось наконец-то жить и дышать. Но чем хуже становилось ей, тем сильнее мрачнел Даниэль. У него на лице была это извечная маска безнадежности, и глаза… эти стеклянные шарики, которые мне хотелось разбить об пол.

Однажды я зашла к ней, чтобы просто посмотреть на свою жертву, и замерла, увидев, как она смотрит на свою семейную фотографию. В этих глазах была тоска. А вокруг нее были груды вещей и фотокарточек, ненужные, они валялись в одежде и частично были разорваны в клочья.

— Виктория?

Она не отвечала. Просто уставилась на фото, а потом, подняв свои тепло-карие глаза, которые больше ничем не лучились и не имели признаков жизни, посмотрела немного потерянно.

— Зачем ты так со мной? — тихо проговорила она, слабо улыбнувшись. Что-то в ней ломалось прямо на глазах. — Я относилась к тебе, как к сестре. Думала, мы подружимся…

— За наивность всегда следует расплата, разве ты не знала? — холодно бросила я, сильнее сжав ручку. Виктория смотрела печально, а потом покачала головой, приподнявшись с места, протягивая мне какую-то фотокарточку, что все это время была у нее в другой руке. Я сморщилась, дотронувшись до ее руки, но на карточку смотреть не спешила, намеренно убивая ее взглядом.

— Мари, ты такой ребенок, — прошептала она, светло улыбнувшись. — И, мне кажется, ты заслуживаешь того, чтобы повзрослеть и насладиться жизнью, а не убивать себя своей ненавистью. Я знаю, что раздражала тебя, и Даниэль… я не хотела причинять тебе боль, мне всегда было жаль тебя…

— Замолчи, — вскрикнула я, топнув ногой. Карточка смялась под натиском моих рук, а я с яростью посмотрела нее, почувствовав, как по щекам бегут слезы. — Хватит!

— Я ухожу, Мари, — продолжала Виктория. — Уйду из этого дома, оставлю тебя навсегда. Надеюсь, теперь ты будешь счастлива. Потому что ты заслуживаешь быть счастливой.

Внутри все горело пламенем, а ноги сами собой несли меня в сад, где раздавалось птичье пение и цвели цветы. Рядом беседка, впереди скалы и море, и как же мне хотелось пуститься вслед за матерью вниз. О как же душила меня ярость! Виктория, чертова Виктория, была не сломлена, она была целее меня!

Рухнув на землю, я досчитала до десяти. Нельзя плакать. Нельзя дрожать, поддаваясь ветру. Я сильная, сильнее всех и вся, но почему же одно ее пожелание жить счастливо так убивает изнутри? Что-то зашелестело в руках, и я посмотрела наконец на карточку, где увидела себя и Даниэля в праздничном одеяние. Наша свадьба. Мы смотрели в объектив, и у меня в глазах было столько веселья, столько предвкушения, ведь я наконец вырвалась из оков тети, что запирала меня в тесной темной комнате, что так гнобила меня изо дня в день и мечтала о моей смерти, дабы забрать наследство.

Я смотрела и плавилась. Потому что вдруг заметила, что у Даниэля не стеклянный взгляд. Он живой и смеющийся, и такой он не потому, что рядом Виктория. Нет. Рядом с ним была я. Перевернув открытку, я узнала почерк мужа и сильнее задрожала, прикрыв губы рукой.

На ней высохшими чернилами значилось:

«Пожелай мне счастливой новой жизни, Виктория. Не поверишь, но мне кажется, я нашел человека, который намного важнее тебя. Будоражит, не правда ли? Надеюсь, вы подружитесь».