Жизнь продолжается (джен)

Я лежу на кровати. Мои глаза закрыты, но я не сплю. Я не сплю уже много ночей. Или дней. Сколько? Я не знаю. Мне всё равно. День для меня ничем не отличается от ночи. Потому что за плотными шторами на окнах мне не виден тусклый свет коротких серых ноябрьских дней, а боль днём и ночью одинакова. Для меня не существует ни дня, ни ночи. Существует только боль — острая, жгучая, яростная. Нет ничего, кроме этой боли. И меня тоже нет. Потому что не может существовать человек без сердца. А сердце моё вырвано с корнем, с кровью, с кусками окружающей его плоти. Вместо него теперь — пустота, бездонная, бесконечная…. Пустота, наполненная болью и кровавыми ошмётками, пустота, не дающая мне уснуть. Иногда я проваливаюсь в эту пустоту, будто и вправду сплю. Но это — не сон и даже не забытьё. Потому что там, куда я проваливаюсь, я тоже ощущаю боль — и ничего, кроме неё. Я не способен чувствовать что-то ещё. Меня попросту нет. Но… Если меня нет, кто же тогда корчится от боли на этой кровати? Душа? Говорят, она бессмертна…. Похоже, это и есть вечные муки, ад, которым пугают грешников. А я — грешник. И заслужил эту боль сполна.

Мне хочется уснуть. Впрочем, «хочется» — неправильное слово. Мне не хочется ничего. Это моё физическое тело требует передышки. Нет, даже не требует — оно клянчит, скулит и умоляет о прекращении боли. О забытьи. Хоть на час. Хоть на десять минут. Если всё же проанализировать то, что происходит со мной, можно установить, что я сейчас не слишком точен. Одно желание у меня есть. Одно-единственное. Неосуществимое. И именно оно — источник этой боли, заглушающей для меня все остальные чувства и ставящей под сомнение реальность моего существования. Вернее, боль вызывается самой неосуществимостью этого желания, его полной невозможностью. НИКОГДА. Какое страшное слово…. От него веет тленом и ужасом смерти. НИКОГДА. Я никогда тебя не увижу. Ни издали, ни совсем рядом. Я никогда не услышу твой голос и твой серебристый заливистый смех. Твои волосы никогда ненароком не дотронутся до моей щеки в момент, когда ты проходишь мимо своими быстрыми лёгкими шагами. Моих ноздрей никогда не коснётся тот неуловимый запах, от которого у меня всегда легонько кружилась голова — твой неповторимый запах. НИ-КО-ГДА…

Я пытался заглушить боль магическими зельями. Они оказались бесполезны. От них я становился «овощем» — не реагировал на внешние раздражители, лежал неподвижно, глядя невидящим взглядом в одну точку, а боль продолжала плескаться во мне мощными водопадами. Немного помогал огневиски. После него я ненадолго забывался сном, в котором не было боли. Но сон этот длился недолго. Я выныривал из него на поверхность, будто труп, восставший из могилы, и боль наваливалась на меня с новой силой. От огневиски должно было бы наступить похмелье. Но боль не давала мне ощутить его симптомы. Возможно, у меня болела голова, возможно, мучила жажда — я не чувствовал этого. Мне было всё равно. Боль заглушала всё, и я сходил с ума от невозможности не то, чтобы избавиться от неё, а хотя бы сделать её менее мучительной.

В какой-то момент я понял, что не имею права бороться с этой болью. Я заслужил её и должен терпеть. Ведь во всём, что произошло, в твоей гибели виноват только я. Я один. И нечего списывать часть вины на того, кто дал слово спасти тебя и не сдержал его. И на тех идиотов, которые не смогли обеспечить тебе надёжную защиту и укрытие. Виноват во всем я. Я убил тебя. Я должен понести наказание за это. Моя боль — это то, чего заслуживаю я — твой убийца. И я перестал пить зелья и огневиски.

Больше всего на свете мне хотелось умереть. И я надеялся, что моя боль доконает меня. Напрасно, впрочем, надеялся. Хочешь умереть — убей себя сам. Да только у меня и на это права не было. Во-первых, я поклялся старику, что буду защищать твоего сына. А во-вторых…. Смерть — слишком лёгкий выход для меня. За то, что я сделал, я должен ответить сполна. И эта пытка — вполне адекватная кара для убийцы. По сравнению с ней Круциатусы Тёмного лорда кажутся лёгкой щекоткой…. Возможно, мне повезёт — и я сойду с ума. Как Лонгботтомы… Но кто знает, действительно ли сумасшедшие не чувствуют боли? А если она и там, в пучинах безумия, продолжает терзать человека? Да только у него пропадает возможность адекватно реагировать на неё?

В какой-то момент в самом начале, когда боль окружала моё сознание плотной стеной и я вообще не ощущал себя — что я делаю и где нахожусь — когда мой домовой эльф прятался от страха, слыша мой протяжный изматывающий вой, из-за этой завесы муки и отчаяния вдруг возник Дамблдор. Он что-то говорил, я понял это по его шевелящимся губам, но я не слышал звука. Он взмахнул палочкой, наверное, произнёс заклятие, которого я тоже не услышал — и завеса боли стала более редкой, будто истончилась. Я стал различать звуки.

— Северус, мальчик мой, — услышал я знакомый голос, — твой домовик сказал, что ты ничего не ешь. Это неправильно. Нельзя так изводить себя.

Драккл бы их обоих побрал с их заботой!

— Я не хочу есть, — свой бесцветный голос я слышу, будто издалека. — Оставьте меня в покое.

— Я обязательно оставлю тебя в покое, если ты сейчас же, при мне что-нибудь съешь.

Я равнодушно пожимаю плечами. Если это так нужно — я готов. Да только вот смогу ли я проглотить хотя бы маленький кусочек пищи? Стинки, мой домовой эльф, почти мгновенно возникает у моей кровати с подносом, уставленном какой-то едой. Какой — я не знаю. Мне всё равно. Я проглатываю что-то под заботливым взглядом Дамблдора, не понимая, что я ем и совершенно не чувствуя ни вкуса, ни запаха пищи. Я сделал то, что от меня требовали. А теперь оставьте меня в покое, господин Директор.

Но он не торопится уходить.

— Северус, мальчик мой. Ты помнишь, что пообещал защищать сына Поттеров?

Ещё бы мне не помнить. Только поэтому я до сих пор не перерезал себе глотку.

— Разумеется, господин Директор.

Не помню, что именно я ответил, но по логике вещей, это должны были быть именно те слова.

— Прекрасно. А как ты собираешься это делать, если будешь морить себя голодом?

Я молчу. Дамблдор продолжает, так и не дождавшись моего ответа:

— Ты должен есть, мой мальчик. Дай мне слово, что будешь есть то, что принесёт тебе твой домовой эльф.

Я пожимаю плечами. Слово, так слово. Какая разница? Я сам уже мёртв, поэтому со мной можно делать всё, что угодно. Я буду есть всё, что принесёт мне Стинки, если вам так угодно, господин Директор.

С того дня я регулярно, трижды в день что-то пережёвываю. Вкуса и запаха еды я по-прежнему не чувствую. Но какое это имеет значение?

* * *

Кажется, я вновь проваливался в то состояние, которое теперь считается для меня сном. Сколько оно длится? Неважно. Часы бьют шесть. Я машинально отсчитываю удары. Шесть утра или шесть вечера? Какая разница? Я встаю, иду туда, куда приходится ходить даже таким условно-живым существам, как я, и вновь возвращаюсь в постель. Бельё на ней давно уже не менялось. Сколько? Неважно. Я не ощущаю запахов, и мне всё равно, как выглядит что бы то ни было, включая меня самого. Кажется, я начал привыкать к боли. Если лежать неподвижно и смотреть в одну точку, с ней вполне можно ужиться.

Дамблдор появляется в пределах моей видимости, как всегда, неожиданно. Что нужно от меня этому старику? Напомнить о моём обещании? Я помню о нём. Драккл меня раздери, я всегда помню о нём!

— Здравствуй, Северус, — голос директора звучит буднично и деловито. — Как ты себя чувствуешь?

Какая трогательная забота обо мне. Разве не видно, как я себя чувствую? Как выгляжу — так и чувствую.

— Прекрасно, господин Директор, — я вновь не узнаю своего голоса. Очевидно, он как-то ржавеет, если его подолгу не использовать. Сейчас он хриплый и скрипучий, слова даются мне с большим трудом.

Я не смотрел на себя в зеркало с тех самых пор, когда…. Ну, продолжай! Когда её не стало? С тех пор, как ты убил её? Ну? Да, с тех самых. Моему внутреннему голосу незачем орать на меня. Больнее, чем есть, мне уже всё равно не будет. Мысль, что я убил тебя, уже не жжёт, как раскалённый нож, снимающий кожу с души полоска за полоской. Вся кожа уже снята и душа горит вся, целиком, лишённая своей защиты. С тех пор прошло…. Я не знаю, сколько дней. Знаю лишь, что за это время я ни разу не вымылся и не побрился. Так что, вид и запах у меня соответствующий. Я прекрасно себя чувствую, господин Директор.

Он как будто не замечает моего сарказма и продолжает тем же ровным, в меру участливым и деловитым тоном:

— Северус, я пришёл к тебе по делу.

Я молчу. Какие дела можно вести с трупом? Причём, с трупом, раздираемым болью, несмотря на то, что его уже как бы и нет. Интересный парадокс, да, господин Директор? Труп, чувствующий боль — как вам такое явление?

Подождав какое-то время, Дамблдор продолжил:

— Мне нужно зелье. Срочно. Речь идёт о жизни и смерти.

Да что вы, господин Директор? О жизни и смерти? О чьей жизни и о чьей смерти? Меня интересовала жизнь и смерть только одного человека. Только одного. И эту жизнь вы не смогли спасти, хоть и обещали. Теперь вы печётесь ещё о чьей-то жизни? Помоги Мерлин тому, о ком вы решили позаботиться! Я не говорю всего этого вслух. Зачем? Что это изменит? Смерть неотменяема. А на разговоры у меня нет сил.

— Северус, ты слышишь меня?

— Да.

— Ты приготовишь это зелье?

Я молчу. Что я могу сказать? Что я не в состоянии не то что зелье сварить — умыться? Так вы и сами это видите, господин Директор.

— Нет. — максимум, на который меня хватает. Я понимаю, что сейчас придётся объяснять причины своего отказа. Где взять на это силы — я не знаю. Мыслей нет. Есть боль. Дракл бы его побрал, этого директора!

— Северус, послушай меня. Сейчас в Хогвартсе в больничном крыле лежит девочка. Ей пятнадцать лет. Она была влюблена в мальчика, тот отвечал ей взаимностью. Но ей дали выпить отворотное зелье. Мальчика она возненавидела, но страдает из-за этого настолько, что добровольно приняла яд. Какой — никто не знает. Она сейчас без сознания. Ей дали выпить противоядие от магических ядов, но это всего лишь затормозило процесс. Она не умерла, но и не пришла в себя. Слагхорн не может с этим справиться. Его зелье не помогло. Ты — зельевар от Бога. На тебя вся надежда.

Вот как, значит? На меня вся надежда? На меня, растоптанного и раздавленного, ползавшего перед вами на коленях и обещавшего что угодно за спасение жизни единственного человека, ради которого мне стоило жить? На меня, презираемого вами, на человека, с которым вы торговались, а предметом торга была жизнь — её жизнь? На меня, человека, данное которому обещание вы так и не выполнили? На меня, корчащегося от боли, из-за которой невозможно почувствовать больше ничего? Да вы шутник, господин Директор….

Всего этого я не произнесу вслух. И даже на взгляд, выражающий всё, что я думаю, меня не хватит. Вместо этого я проговариваю, стараясь подобрать слова так, чтобы их понадобилось как можно меньше:

— Я. Не в состоянии. Ничем. Заниматься. Сожалею, господин Директор.

— Тогда эта девочка умрёт.

Голос Директора на удивление спокоен. Он что же думает — что смерть какой-то неизвестной девочки заставит мою боль утихнуть и вызовет во мне чувство сострадания? Я не способен ничего чувствовать теперь, когда единственная девочка, чья жизнь для меня была небезразлична — мертва. «Эта девочка умрёт»? Пусть умрёт. Пускай умрут все девочки и мальчики, если мертва она. Никто не имеет права жить, если жизнь отнята у неё.

Я молчу, но Дамблдор, кажется, понял, о чём я думаю. Возможно, он порылся у меня в мозгах с помощью легилименции. Но я сейчас неспособен это ощутить. Пусть роется. Пусть делает, что хочет. Мне — всё равно.

— А если бы на месте этой девочки была Лили?

Я знаю, что этот старик умеет быть жестоким. Да только вот он не знает, что никакая боль уже не подстегнёт меня и не заставит реагировать. Больнее, чем есть, мне уже никогда не будет. Я сам — боль. И этот сосуд, наполненный болью до краёв, не в состоянии воду вскипятить — не то что сварить зелье. Я разлепляю губы:

— Но она — не Лили.

Я говорил, что уже не будет больнее, чем есть? Я идиот. Когда мои губы произносят это имя, вспышка боли пронзает меня с головы до ног, будто огненный меч вонзается в мозг и проходит через всё тело вниз, до самых кончиков пальцев на ногах. Тело сводит судорога, и я зажмуриваюсь, чтобы мои глаза не выдали меня. Когда я нахожу в себе силы их открыть, рука Дамблдора лежит у меня на лбу. Я не чувствую этого, поэтому такой поворот является для меня неожиданным. Я пытаюсь что-то сказать, но сил на это у меня нет. И я проваливаюсь в сон.

* * *

На сей раз это был действительно сон. Я выныриваю из небытия, в котором не ощущал боли и несколько секунд чувствую себя непривычно. Я давно уже не чувствовал себя так. С тех самых пор, когда…. Я вспоминаю всё, и боль обрушивается на меня с новой силой. Она как будто поджидала, когда я вернусь из спасительного сна, чтобы вцепиться в меня и отомстить за то, что я посмел какое-то время провести без неё. Сколько я спал? Неважно. Я с трудом встаю и бреду в туалет. На выходе из него меня поджидает Стинки, преданно заглядывает в глаза и спрашивает голосом, каким говорят с умирающими:

— Хозяин будет завтракать?

— Который час, Стинки? — спрашиваю я.

— Половина седьмого.

— Утра?

— Да, хозяин. Позвольте Стинки принести вам завтрак.

Я пожимаю плечами и молча бреду в комнату. Через минуту Стинки стоит на пороге с подносом еды. Я ем. Я ведь обещал Дамблдору…. Я вспоминаю его вчерашний визит, и в моём мозгу начинают молотом стучать его слова: «А если бы на её месте была Лили?» Мерлин! Если бы это было так, я сейчас был бы самым счастливым человеком на свете, потому что у меня была бы надежда, и её спасение было бы в моих руках. Только в моих и ни в чьих более. И я бы сделал всё для её спасения, в отличие от идиотов, которые не сумели справиться с этим.

Нет, старик определённо знал, что делал. Его слова отдаются в моей голове, временами заглушая боль. Они не дают привычно подумать: «Мне всё равно» и уставиться в точку на потолке, куда постоянно упирался мой пустой взгляд. Пришлось встать. Я отправляюсь в лабораторию, оборудованную в подвале дома ещё моей матушкой. На полпути к подвалу меня останавливает мысль, что я не могу варить зелье в таком виде. Не должен. Не имею права. Почему я так решил? Не знаю. Но я сворачиваю в коридорчик к ванной комнате и захожу внутрь. Когда я был здесь в последний раз? Кажется, лет сто назад. В прошлой жизни.

Я раздеваюсь на полном автомате, включаю душ и становлюсь под его крепкие тугие струи. Холодные они или горячие? Я не знаю. Я не ощущаю ни прикосновения воды, ни облегчения, ни чувства чистоты. Это — как с едой. Нужно сделать — и я делаю. Зачем? Откуда мне знать?

Я заглядываю в зеркало. Я не знаю человека, с которым встречаюсь взглядом. Да и человек ли это? Скорее всего, существо в зеркале — это моя боль, и я быстро опускаю глаза, чтобы не встречаться с ней взглядом. «Трус», — констатирую я без всякого выражения. Но даже это слово, всегда подстёгивавшее меня, точно кнут нерадивого коня, не вызывает у меня никаких эмоций. Трус так трус. А ещё подлец и убийца. Тоже мне, новость. Если нужно, я могу смотреть на это существо в зеркале столько, сколько понадобится.

Я точно знаю, оно — не я. Меня здесь нет. Меня нет нигде. Даже там, где похоронено моё сердце — на кладбище в Годриковой впадине. Мне нет места даже в могиле рядом с тобой, потому что это место занимает твой муж и мой вечный враг.

Моё тело — сосуд, оболочка для боли. Что ж, пришло время привести его в порядок. И я бреюсь, бреюсь долго и тщательно, словно в предвкушении свидания с любимой девушкой. Это сравнение снова режет по нервам, будто острый нож. Я вздрагиваю и покидаю свою убогую обшарпанную ванную, чтобы спуститься в не менее обшарпанный подвал.

Как там любят писать в книгах? «Здесь веяло мерзостью запустения»…. Стинки запрещено заходить в мою лабораторию, а потому не убиралось здесь достаточно давно. Пыль, паутина, запах плесени и подвальной сырости. Когда я варил зелья практически каждый день, здесь всё было по-другому. Когда. Я. Варил. Зелья. Да было ли это вообще хоть когда-нибудь? Я вспоминаю то чувство, которое испытывал, находясь здесь, в лаборатории, перед кипящим котлом, в клубах пара что-то режущий, перемешивающий и добавляющий в котёл. В эти моменты я чувствовал себя повелителем зелий, почти всемогущим, не знающим преград. Не мозгом, нет, но каждой клеточкой своего тела я ощущал, что на всё способен, что мне всё подвластно. Мне не нужно было вчитываться в рецепты зелий, я почти интуитивно знал, как нужно нарезать тот или иной ингредиент, сколько чего опустить в котёл и какой огонь под ним разжечь. Это чувство было сродни вдохновению поэта. Каждое своё зелье я творил — и это были лучшие моменты моей жизни. И каждый раз, заходя в лабораторию, я предвкушал тот миг, когда во мне вновь родится это восхитительное чувство.

Но всё это было тогда, в прошлой жизни. В той жизни, которую уже не вернуть никогда. Я оглядываюсь вокруг. Нет, никогда больше мне не испытать ничего подобного. Только…. Как же я тогда приготовлю это зелье? Как изобрету его состав? Ведь раньше я это делал почти на уровне интуиции. Теперь она молчит. И былому вдохновению не пробиться ко мне сквозь завесу равнодушия и боли.

Взмах палочки и пара заклинаний очищают подвал от пыли и паутины. Я сажусь за стол и пытаюсь мысленно представить состав зелья, которое мне предстоит сварить. В него обязательно должны войти ингредиенты, обычные для противоядий от магической порчи, а также главный ингредиент отворотного зелья — гадючий яд. Ещё— плоды собачьей розы и…. Меня словно обдаёт кипятком. Сюда обязательно нужно добавить базилик. Лимонный базилик, который….

Боль взрывается во мне, разнося сознание на сотни острых раскалённых осколков. Они впиваются в меня изнутри, не давая возможности вздохнуть. Лимонный базилик — это то, что когда-то было моим самым счастливым воспоминанием.

Помнится, на уроке у Слагхорна никому, кроме меня не удалость правильно приготовить простенькую Морочащую закваску. Слишком жидкой она у всех выходила. Профессор был неприятно удивлён тем, что даже у его любимицы — Лили, ничего не получилось. Она разозлилась тогда на себя и решила во что бы то ни стало приготовить зелье правильно, чтобы доказать всем, и прежде всего, себе, что не зря её считают лучшей. Но для этого нужно было пробраться в класс зельеварения тайком, когда там никого не будет. Я вызвался помочь ей в этом. Мы проникли в класс за час до отбоя. Снять Охранные заклинания Слагхорна с классной комнаты оказалось несложно — он не особо старался, устанавливая их. Да и что там было охранять? Парочку шкафов с самыми простыми ингредиентами? Всё самое ценное хранилось у профессора в кабинете, и уж он-то запирался надёжно. Благо, для Морочащей закваски не нужны какие-то особые, дорогие ингредиенты. Всё необходимое для неё, мы нашли в этих двух шкафах. А ещё я принёс с собой то, что позволило мне сварить правильное зелье, и о чём не упоминалось в учебнике — веточки сушёного лимонного базилика. Его тонкий аромат распространился по всей классной комнате, как только я выложил их на стол рядом с котлом. Лили не хотела добавлять их в зелье, потому что этого не было в рецепте из учебника.

— Мы испортим его! — твердила она в ответ на мои уговоры. Я несколько раз клятвенно заверил её в том, что именно благодаря базилику мне удалось сварить правильное зелье.

— Поверь мне! — горячо воскликнул я, схватив её за руку. Она не отдёрнула руку, пристально взглянула мне в глаза и молча кивнула.

Увидав готовое зелье в котле, Лили радостно вспыхнула и в порыве благодарности бросилась мне на шею, крепко обняла и чмокнула в щёку. Одно мимолётное касание губ, а память о нём грела меня все эти годы. Грела до тех пор, пока Лили была жива. Пока я не убил её. Сейчас память об этом жгла огнём при одном лишь упоминании о веточках лимонного базилика. Ладно. Со своей памятью я тоже как-нибудь справлюсь. Я встаю и начинаю шарить в шкафу в поисках необходимых для зелья ингредиентов.

Ставлю на стол котёл, заполняю его водой и развожу под ним огонь. Вдохновения ждать бесполезно — оно не придёт. Нужно просто сделать то, что от меня требуют. У меня нет «чувства зелья» — того состояния, когда руки всё делают сами, как будто без участия мозга. У меня нет никаких чувств. Я не ощущаю ни времени, ни количества того или иного вещества в своих пальцах, ни запахов. Я не ощущаю запахов? Не ощущаю. Всех, кроме одного. Запах лимонного базилика прорывается ко мне сквозь завесу боли, впивается в моё сознание и рвёт его на части. Тонкий, едва ощутимый аромат выворачивает меня наизнанку и кромсает на куски. Мои мышцы — все, сколько их есть — сводит судорогой. И я ощущаю это. Я ощущаю физическую боль после долгого периода равнодушия, когда меня всего заполняла боль душевная.

Меня тошнит. Кажется, что все внутренности вывернуты наизнанку. Судорожные спазмы каменеющих мышц отвлекают меня от необходимости контролировать желудок, и меня рвёт на холодный каменный пол подвала. В голове вспыхивает яркое пламя — и я падаю на пол. Дальнейшее я помню смутно. Кажется, я кричу, потому что в подвале, несмотря на мой запрет, возникает Стинки. Его испуганная рожица маячит передо мной довольно смутно. Я не соображаю, что он со мной делает. В какой-то момент я осознаю себя сидящим на стуле. Стинки виновато стоит рядом:

— Простите меня, хозяин. Стинки не должен сюда заходить. Но вы так кричали…. Стинки накажет себя.

Я медленно качаю головой. С трудом произношу:

— Не надо. Убирайся.

Эльф исчезает. Огонь под котлом потух. Я опираюсь руками о стол и роняю на них голову. Что это было? Почему я, давно уже не чувствующий ничего, вдруг ощутил именно это запах? Неужели это будет повторяться каждый раз, как только ….

Я подымаю голову. На столе в беспорядке разбросаны ингредиенты. Я медленно протягиваю руку и беру веточку базилика, стараясь не дышать, будто боясь, что она сейчас бросится на меня и вцепится в горло. Медленно подношу её к носу, зажмуриваюсь и вдыхаю. И вновь ощущаю этот мучительный, горько-сладкий запах. Он, точно молот, бьёт по воспалённым кончикам нервов, взрывается в сознании очередной вспышкой боли. Тело вновь отвечает на этот аромат судорогами и тошнотой.

Я стараюсь держать себя в руках. Не смей орать и падать в обмороки, командую я себе. Задерживаю дыхание и отшвыриваю подальше на стол злополучную веточку. Я не должен так реагировать на этот проклятый запах. Это — всего лишь растение. Всего лишь. Растение…. «Я приучу тебя к этому запаху!» — говорю я себе. Чего бы мне это ни стоило.

Оставшуюся часть дня я провожу в подвале, сидя за столом, на котором разложены засохшие веточки лимонного базилика. И если поначалу меня скручивало и завязывало в узлы, я рыдал, выл и трясся всем телом, то к вечеру, абсолютно обессиленный, я уже мог спокойно вдыхать этот запах — запах моих несбывшихся надежд. Запах самого счастливого воспоминания в моей жизни.

И только покидая подвал я вдруг понимаю, что вместе с этим мучительно-сладостным ароматом я ощущаю и другие запахи — те, которые не могли прорваться ко мне ранее через пелену боли. Впрочем, радости это у меня не вызывает. Мне по-прежнему всё равно. Я лишь констатирую факт и иду спать. Да, я действительно хочу спать — впервые за…. За какой промежуток времени? Не помню. Неважно. Я возвращаюсь в свою комнату, падаю на кровать и проваливаюсь в сон. Последняя мысль, посетившая меня в этот вечер — Стинки поменял бельё, и я, судя по запаху, лежу на чистых простынях. Судя по запаху…по запаху….

* * *

Я выныриваю из забытья, и всё повторяется по знакомому сценарию. Боль набрасывается на меня, как изголодавшаяся волчица. Но я уже привычен к этой боли. Непривычно другое — кроме неё в моём сознании отпечатываются приметы окружающей действительности — запахи, звуки, краски… Я будто выбрался на воздух из плотно закупоренной банки, стоявшей, к тому же, в тёмном чулане.

Я с удивлением оглядываюсь вокруг. Оказывается, от того, что моя жизнь кончилась, в мире ничего не изменилось. Он продолжает жить своей жизнью и ему абсолютно наплевать на то, что чья-то жизнь оборвалась, а чья-то искалечена навсегда… И я ненавижу его за это так же, как себя самого.

Машинально проделав всё, что положено делать по утрам, я спускаюсь в подвал. Если чувства вернулись ко мне, возможно, я всё-таки смогу сварить это проклятое зелье. И тогда меня, наконец, оставят в покое, наедине с моей привычной болью и не станут добавлять новую, к которой ещё нужно приспособиться, чтобы как-то жить. Воспоминание о вчерашней пытке ещё свежо. Меня тошнит, всё тело ломит и жутко болит голова. Болит голова…. Странно, что я это чувствую. Нужно выпить что-нибудь от головной боли, иначе я просто не смогу работать.

В шкафу я нахожу флакон с болеутоляющим зельем, выпиваю его и прислушиваюсь к себе. Зелье действует, и через пять минут я уже не ощущаю головной боли. Почему нельзя так же избавиться от боли душевной? «Потому что ты не имеешь на это права, — говорю я себе. — Ты — убийца и обязан понести наказание за своё преступление. Лучше сосредоточься и свари это дракклово зелье!»

Я вновь водружаю на стол котёл, наполняю его водой и развожу под ним огонь. У меня нет и не может быть того прежнего чувства всевластия и всемогущества, похожего на вдохновение. Но у меня есть другое, гораздо более полезное ощущение — мои руки сами знают, что нужно делать, мой мозг мобилизован и сосредоточен, он подаёт команды, когда, чего и сколько положить в котёл, в какую сторону размешать варево и сколько времени держать его на огне. И через два часа я гашу пламя под котлом, в котором плещется, искрится и переливается новое зелье, изготовленное мною для спасения жизни неизвестной мне девчонки, которая не захотела жить, ненавидя того, кого она раньше любила. Зелье ярко-зелёного цвета. Такого, как твои глаза.

Я взмахиваю палочкой, остужая варево. Меня ещё хватает на то, чтобы отлить остывшее зелье из котла в простенький, но очень прочный флакон, нацарапать на куске пергамента: «Господин Директор, это то, что вы просили. Северус», прикрепить всё это к лапе моей совы и отправить её в Хогвартс. Ни на что другое сил у меня уже нет. Я не помню, как добредаю до кровати и падаю на неё, не раздеваясь.

* * *

Просыпаюсь я с чувством, что на меня кто-то пристально смотрит. Открыв глаза, убеждаюсь, что так оно и есть. У моей постели сидит Дамблдор и разглядывает меня, посверкивая своими голубыми глазами из-под очков-половинок. Взгляд такой внимательный и участливый, что становится тошно. Драккл его принёс на мою голову! Ну, что ему ещё нужно? Неужели зелье не помогло? Как будто прочитав мои мысли, Дамблдор произносит:

— Доброе утро, Северус.

«Хорошо, что не «мой мальчик», — угрюмо думаю я. А он продолжает:

— Я пришёл, чтобы поблагодарить тебя. Твоё зелье помогло. Девочка пришла в себя, теперь её жизни ничто не угрожает.

— Рад за неё, — бормочу я. Зачем он пришёл? Сообщить мне эту радостную новость? Неужели непонятно, что мне плевать на всех девочек и на всех мальчиков с их страстями и любовями? Неужели ему доставляет удовольствие сунуть палец в кровоточащую рану и разворошить её вновь? «Жизни девочки ничто не угрожает»! Почему вы не сказали мне то же самое о жизни другой девочки? Той, с изумрудными глазами?

Мне кажется, он понимает, что я хочу ему сказать. Вот сейчас он ответит мне что-нибудь философски — душещипательное, и я убью его. Без всякой магии — просто вцеплюсь зубами в глотку и не отпущу до тех пор, пока вся его кровь не вытечет на пол и на меня….

Но он произносит:

— Северус, у меня к тебе большая просьба. Не смог бы ты сварить несколько зелий для нашей школьной больницы?

Мои губы кривит презрительная усмешка:

— Слагхорн не справляется? Или обленился совсем?

— И то, и другое. Профессор Слагхорн уже не раз говорил мне, как он устал и хочет на покой. Я уговорил его поработать в школе до Рождества, пока я подыщу ему замену. В связи с этим я хочу спросить у тебя — не согласишься ли ты преподавать зельеварение? Ну, и занять должность декана Слизерина?

Я поднимаю глаза на старика. О чём он говорит? Мне — преподавать зельеварение в Хогвартсе? В Хогвартсе, где каждый камень, каждая ступенька, каждая трещина на стене будут напоминать о ней? Смогу ли я вынести всё это? Разве не будет меня ломать и скручивать в узлы, как вчера в подвале от запаха базилика? И потом…. Преподаватель и декан Слизерина?

— Неужто вы хотите доверить воспитание подрастающего поколения Пожирателю смерти? — это я говорю уже вслух.

— Бывшему Пожирателю. Раскаявшемуся в своих заблуждениях.

Ах, да…. Кажется, вы выгородили меня тогда перед Визенгамотом. Жаль, я практически ничего не помню из того процесса. Всё стёрлось из памяти. Кроме боли. Боль — она ревнивая штучка. Не хочет, чтобы я помнил хоть что-нибудь, кроме неё.

И в этот момент я понимаю, что на самом деле мне смертельно хочется вернуться в Хогвартс, туда, где живут самые счастливые и самые отвратительные мои воспоминания. Потому что, на самом деле Хогвартс и есть мой дом. И даже если моя боль никогда не выпустит меня из своих когтей, нам с ней гораздо легче будет ужиться именно там, а не здесь, где я постепенно сойду с ума и не смогу выполнить данное вам обещание.

— Попечительский совет будет против, — слова выползают из горла медленно, с трудом.

— Попечительский совет я беру на себя. Мне важно твоё принципиальное согласие.

Я молчу, осознавая происшедшее. Впервые за всё время после…. Я запинаюсь, даже мысленно не в силах произнести этого, но потом всё же заставляю себя сделать это — после твоей смерти, у меня появилось желание. Единственным страстным моим желанием было вернуть твою жизнь. Чтобы всё случившееся оказалось страшным сном, неизбывным кошмаром, рассеявшимся при пробуждении. Желание это было неосуществимым. Других у меня не было.

И вот сейчас вдруг мне захотелось оказаться в Хогвартсе. Пусть жалкое, хилое, немощное — но желание. Моё.

Я поднимаю глаза. Дамблдор спокоен. Кажется, он понимает всё, что сейчас происходит со мной. Но он ничего не говорит, и я благодарен ему за это.

— Я согласен.

Мой голос тих и хрипл. Слишком давно я не использовал его для человеческой речи. Да ещё, наверное, сорвал его криком, корчась на полу в подвале.

— Вот и хорошо. Советую тебе просмотреть школьную программу и учебные планы, которые Слагхорн любезно предоставит в твоё распоряжение. Будет лучше, если ты встретишься с ним в Хогвартсе лично.

— Только после того, как Попечительский совет одобрит мою кандидатуру, — отвечаю я.

— Ты прав, мой мальчик. Уверяю тебя, это произойдёт очень скоро.

— Вот тогда и поговорим, — по моему тону кажется, что я недоволен. На самом деле я изо всех сил пытаюсь скрыть удивление от того, что оказался способным хоть что-то захотеть и, главное — смог ощутить это удивление. Нет, боль никуда не ушла, она осталась со мной. Она теперь всегда будет со мной, я знаю. Но то, что ко мне постепенно возвращается способность ощущать себя, свои желания, эмоции, да просто своё место в окружающей действительности — вселяло надежду. Надежду на то, что пустота внутри меня не столь огромна и всеобъемлюща, а значит, боль, заполняющая её, не безгранична. И я смогу ужиться с ней. Как-нибудь. Не потеряв себя.

Дамблдор оставляет у меня на столе список зелий, необходимых для школьного лазарета, прощается и уходит. Я остаюсь лежать на кровати в своём старом убогом доме в тупике Прядильщиков, недалеко от той рощи, где когда-то, вечность назад, я встретил рыжеволосую девочку с изумительно — яркими изумрудными глазами.

* * *

В конце февраля, придя в больничное крыло с очередным пакетом лечебных зелий, я, будто невзначай, интересуюсь у мадам Помфри, как чувствует себя та девочка, для которой я варил противоядие.

— Какая девочка? — не понимает она.

— Та, которой дали отворот, а она не захотела жить без своего парня и отравилась ядом….

Говоря всё это, я уже понимаю, что что-то здесь не так. Мадам Пофри смотрит на меня широко раскрытыми от удивления глазами:

— Северус, откуда ты раскопал эту историю? Не было у нас здесь такой девочки.

Я чувствую, как моё лицо покрывается багровыми пятнами, буркаю что-то об идиотах, сочиняющих всякий вздор и спешу ретироваться к себе в подземелья. Там меня ждёт гора пергаментов с домашними заданиями, вечерняя отработка с проштрафившимися студентами, большинство из которых представляют славный Гриффиндор, и подготовка к весенней серии квиддичных матчей.

Боль моя никуда не делась, она просто отошла на задний план, уступив место всем этим заботам, и регулярно возвращается ко мне по ночам, ломая и выкручивая мою душу. Но я уже привык к ней, как привыкают к верной и преданной любовнице. Жизнь продолжается.

И всё же, как бы я ни относился к Альбусу Дамблдору, следует признать — именно этот хитрый старик заставил меня жить.