С привкусом тыквенного латте (гет)

Когда долго любишь, в тебе ломается всё, начиная от запястий и заканчивая позвоночником. У меня руки на холоде как назло становятся белее мрамора, и пальцы почти не гнутся. Думаю, как долго буду отогревать их дома под струёй горячей воды, чувствуя лёгкое покалывание.

— Тебя ничего не смущает? — интересуется Ник, пуская облако пара изо рта и украдкой смотря на меня.

— Думаю, что девчонки из клуба сами балуются коксом и покрывают хозяина. В ближайшие два-три дня вся лаборатория будет работать на нас, пока всех не проверим, — наконец озвучиваю долго не дававший мне покоя факт.

Уайлд так на меня покосился, будто я ему сейчас озвучила не самую очевидную версию, а план взлома банковских счетов.

— Ну да, это самая банальная… — понуро начинаю я, но договорить мне не дают.

Уайлд цыкает, хватает мои руки и дует на них. Меня жаром прошибает от такой внезапности, а руки будто и не мои. Ни вырвать, ни попросить остановиться не могу. Будто бы мне их сломали. Ледяной воздух словно спаял голосовые связки. Ты что творишь? Чёрт… щёки и уши горят. Паника-паника-паника.

— Вот теперь смущает, — со злорадством сообщает он.

А дома покалывают у меня уже не руки, а сердце. Куда уж там. Теперь каждая моя попытка надеть перчатки преследуется пристальным уайлдовским взглядом и лукавой улыбкой. Клянусь, где-то в глубине его глаз черти водят хороводы. Но руки-то его тёплые в отличие от моих…

Когда долго любишь, то стараешься отдавать своё тепло. А если ты его не растрачиваешь, то оно начинает жечь тебя. Горишь, и глаза покрываются пеплом. Адская мука, от которой внутри остаются шрамы. Ник не носит ни шарф, ни шапку, а я умираю от простуды, как хорошо бы ни одевалась.

— Мне интересно, это у тебя такое хобби — гробить себя на работе? — раздражённо спрашивает он, угрожающе нависая надо мной.

Я вяло «растекаюсь» по столу, пытаясь машинально что-то ещё черкнуть в протоколе, но сил предательски нет.

— Сейчас выпью чая с лимоном в буфете и быстро приду в норму! — я бодро вскидываю голову, пытаясь демонстрировать энергичность и оптимизм. — Никакая простуда не способна сломить Джуди Хоппс! Всегда на страже правосудия! Апчхи!

— Да-да, микроб на страже правосудия, но что-то мне подсказывает, шеф придерживается другого мнения. Мало того, что себя не жалеешь, так ещё и других заражаешь. Будь добра отправиться домой лечиться, пока тебя Буйволсон не увидел или пока ему кое-кто не сказал.

Шантажист… Зачем ты так…

— Но он всё свалит на тебя! — бессильно возражаю я, мысленно сдавшись.

— Пусть, — равнодушно говорит Ник, а потом, наклонившись к моему уху, шёпотом добавляет: — Заразишь меня — будешь мне банки ставить и в плед ласково укутывать. Согласна?

— Молоко с инжиром и горчичник на лоб! — скороговоркой выпаливаю я, хватаю сумку со спинки стула и выбегаю из кабинета.

В бредовых полуночных снах, пропитанных мёдом и молоком, мне снится, что Ник везде караулит меня с огромной банкой малинового варенья и рыбьим жиром. Я с трудом сбиваю температуру и надеюсь, что он не заразился. Утром он всё же пришёл. Немного сонный и с яблоками. С ночного дежурства.

— Что, уже не боишься заразиться? — с издёвкой спрашиваю я и разливаю мятный чай.

— Ну ты же поставишь мне банки, — нахально заявляет Уайлд.

— Ещё чего! — фыркаю.

— Бросишь меня на больничный произвол? Вот упаду тут бездыханный с температурой…

— С температурой тридцать семь и два, — заканчиваю я за него без тени улыбки и продолжаю отыгрываться: — А я позвоню шефу, скажу, как ты ходишь без шапки и шарфа. Согласен?

— Ты жестока, — обидчиво резюмирует Ник.

Не помню, как позволила ему заснуть у себя в кресле, как рукой дотронулась до лба и ощутила жар, буквально ошпаривший меня. Что-то неумолимо сжигало его, а он не хотел, не хотел гореть, сопротивлялся как мог.

Когда долго любишь и не получаешь ничего взамен, хочется кому-то сделать больно. Показать то, что тебя съедает из раза в раз, показать, как ты давишься слезами, глотаешь эту чёртову любовь, мучаешься бессонными ночами. «Посмотри, как мне больно». «Посмотри». Мама говорит, что я люблю только работу. Мне жаль, что она оказалась права.

— Неужели ты ничего не замечаешь? — обречённо спрашивает Ник, когда мы уютно устроились погреться в кофейне после рабочего дня.

Де-жа-вю. Я тщательно перебираю в голове последние события, верчу головой по сторонам. Перчатки ношу. Простуду вылечила. Сдаюсь.

— О чём ты?

Официант ставит чашку с тыквенно-пряным латте.

— У меня есть два билета в кино на выходные. Идём?

— Я… я не могу. Мне к родителям нужно съездить, помочь с урожаем, да там ещё дежурство шеф внеплановое поставил, Кэти просила помочь с ребёнком…

— Нет у тебя дежурства, с ребёнком Кэти сидит няня, и родители твои уехали на ярмарку. Это просто поход в кино, Хоппс. Какого чёрта ты меня постоянно игнорируешь?

— Я… я просто не хочу давать напрасную надежду. Ты говоришь, что это просто поход в кино. На деле же всё совсем не так. Надежда всегда есть. Я не хочу никого обманывать. Думаешь, что я не ощущаю этих взглядов, эмоций, намёков? Что я девочка, которая заработалась и ничего не видит вокруг? Но всё не так.

Такие смелые слова, а говорю, смотря на чашку с кофе. Трусиха. Боюсь смотреть в эти глаза, наверное, трескающиеся от боли. Можно разбить кому-то сердце и остаться честным.

— Вот как…

Всего лишь два слова. А голос — и не его вовсе. Я человека ломаю и чувствую себя последней сволочью. Лицо Ника замёрзло. Он будто бы разом остыл. Не будет больше гореть, и глаз сияющих не будет.

— Ник, я…

— Перегорю.

Любить кого-то — это добровольно лечь под нож. Всё, что у меня от него останется, это вкус латте, который я выпью почти что залпом, и долгое молчание того дня.

Когда долго любишь, незримо начинаешь рассыпаться. Кажется, что ветер подхватит тебя и унесёт прочь, как жалкую горсть листьев. Но любовь не бесконечна, и где-то там валяются осколки меня.