Берёзки (джен)

Спал Сашка очень крепко. Но, почувствовав холодные прикосновения к голове и шее, резко дёрнувшись, вскочил. И с изумлением увидел отпрянувшую от его кровати полупрозрачную бледную фигуру. Стены просвечивали сквозь неё. У фигуры была вполне человеческая с виду голова, глаза на мертвенно-бледном лице горели красноватым свечением, но главное — из полуоткрытого рта фигуры торчали длинные белые клыки и капала слюна. Когда Сашка вскочил, кровать загремела о стену; дверь немедленно распахнулась, и в комнату вскочил Пётр. В руках у него было ведёрко с малярной кистью; этой кистью он смачно, как поп на Пасху, обрызгал водой и фигуру, и Сашку, и всё, что попало под широкий замах его руки.

Фигура перекосилась и, завыв негромко и как-то обречённо, растворилась в воздухе.

Совершенно офигевший и полностью проснувшийся Сашка, хватая воздух крупными глотками и будучи не в состоянии сказать хоть что-то, таращил на Петра глаза.

Пётр пару секунд весьма мрачно смотрел на Сашку, затем хмыкнул и сказал:

— Пойдём-ка, друже, выпьем.

Сашка сидел на небольшом диванчике, в маленькой комнатке; здесь, похоже, Пётр отдыхал в тихую минутку. Сам же Пётр пристроился напротив Сашки, за столом, на тяжёлом табурете. Между ними, на этом самом столе, стояла уже пустая наполовину литруха водки «Берёзка», тарелка с крупно нарезанной полукопчёной колбасой, и большая миска с разогретым в микроволновке картофельным пюре и тефтелями в подливе.

Есть Сашка не мог: не лезло. Нервная дрожь его уже унялась, где-то после третьей рюмки. Опьянения он, правда, не чувствовал совершенно.

Пётр успокаивающе втолковывал ему:

— Пойми, чудак ты человек: не можешь ты сейчас уехать. Этот нежить страхолюдный тут уже пятьдесят лет не появлялся, а на тебя вот среагировал, вылез! Он теперь ведь не отвяжется от тебя: ты поедешь, и он за тобой потянется. Или сожрёт тебя в первом же тихом месте, или разобьёшься где, на нервах-то. Не пустит он тебя! Пути у тебя нету другого, оставайся ещё на одну ночь: точно говорю тебе, упокоим мы его с тобой. Не дам я упырю этому душу живую губить. Да и ты же, смотрю, не робкого десятка: другой бы на твоём-то месте, э-э-э… — Пётр махнул рукой и опрокинул ещё рюмочку.

— Ты же мне, злыдень ты такой, чего ж не сказал, что у вас тут такие чудища водятся? — возмущённо, но уже без огонька в голосе, спросил Сашка.

— Так я говорю же: пятьдесят лет эта сволочь носа не казала! Я про него слышал-то ещё мальцом совсем, мне шесть лет было, когда он заезжего ревизора ушатал. А потом всё тихо было! Все и решили, что он совсем ушёл. А тут вдруг — ты…

— Ревизора, говоришь? Тогда понятно, — теперь уже Сашка хлопнул рюмашку, — я же в системе аккредитации работаю, еду вот лабораторию в Энске проверять. Ещё два члена комиссии позже приедут, поездом — а я вот срезал…

Он обречённо засмеялся, обхватив голову руками.

— Не оставь неприкаянными, мил человек! Не останешься — так и тебя он догонит и высосет, упырь проклятый, и нам покоя не видать, вернётся и станет души живые губить. А я на помощь нам с тобой батюшку из храма позову, он-то уж знает толк в таких делах! Хороший у нас тут батюшка, отец Амвросий: и церковь старую, дореволюционную, отстроили с ним, и служит по чину, честь по чести!

— Ладно, куда ж я денусь, — ответил Сашка, — пропадать — так с музыкой.

И они с Петром одновременно осушили ещё по одной.