Тупик (джен)

Тупик

Бывали ли у вас в жизни моменты, когда, будучи на волоске от смерти, вы понимали, что Конец придёт? Со мной такое, то ли к счастью, то ли наоборот, не случалось, однако те, с кем я "работаю", ощущают Конец каждую секунду их ещё не прервавшихся жизней. Воспринимают они его, правда, по-разному: кто-то медленно, молча, склонив голову к бетонному полу, бредёт к "форточке"; кто-то усердно (и какой ужас! тщетно) молится, а бывают и такие, кто смело, будто на параде, приосанившись, ни на кого не смотря, проходят шаг за шагом последние метры своего жизненного пути. Но у них всех есть общее — Конец. И место этого Конца тоже для всех общее — маленький коридор с Тупиком. У нас ведь всё общее. Даже жизни.

Меня в последнее время стал мучить вопрос, почему я же здесь, что меня здесь держит. То, что приказ есть приказ, конечно, само собой разумеется, но я мог хотя бы постараться: попросить, договориться, потребовать, в конце концов. Вызвал бы я у них отвращение и ненависть к моей персоне — и это бремя, вероятно, миновало бы меня. Хотя, возможно, именно поэтому меня сюда и командировали. Партии ведь видней.

Тогда моё беспрекословное повиновение приказу поняли бы все: отметая юридические аспекты, можно с уверенностью заявить, что "работа" выгодная, что род занятий прост, что в светлое время суток зачастую свободен, а моральные дилеммы отбросить достаточно легко; назвать "работу" кровавой проблематично, ведь смертоносный кусок свинца вперемешку со сталью диаметром 7.62 миллиметра незримо от нас самих мигрирует из одного ствола во второй, третий, словно перелётная птица, и никто из нас не знает, чья кровь на чьей душе.

Теперь же мне начинает казаться, что перелётная птица одновременно сидит во всех стволах, готовая выпорхнуть с нажатием спускового крючка. Поэтому совесть потихоньку пробивает брешь в моём сознании, а в деньгах смысла не видно: мне в принципе непонятно, зачем поначалу убеждать, что для счастливой жизни хватит продовольственного пайка и с гордостью заученной стенограммы очередного съезда Партии, а далее кричать с первых полос газет об "изобилии", которое уже никому и не впёрлось, кроме совсем уж ностальгирующих по старой жизни...

Смысл — очень хрупкая вещь: когда он есть, он велик, будто Партия (что для многих одно и то же), многолик, словно бог в христианстве и ясен как июньское небо; но стоит ему хоть чуть-чуть отступить, и ты осознаёшь одну ужасную от собственной простоты истину:

"Твой смысл жизни — Пизанская башня"

От меня же смысл ушёл не тихими шажками. Он пронёсся

мимо реактивным истребителем, а я не успел разглядеть номер на фюзеляже...

Я ушёл с тропы и иду в чащу леса. Кто бы мог подумать, что жизнь обычного винтика в часах истории мог перевернуть лишь один приведённый в исполнение приговор?

Распоряжение Партии. Приказ начальства.

Ясное дело, я их не читал. Мы никогда их не читаем.

И не знаем, чей приговор приводим в исполнение.

И не знаем, стоит ли перелётная птица в патроннике, готовая выпорхнуть, или лежит, ждущая своей мимолётной доли секунды, в обойме, или же её вообще нет в пистолете.

Знаем только одно — тому, кто у Тупика, не жить.

Тот день, в который моя Пизанская башня наконец рухнула, начинался как типичный представитель жанра "день": возможно, я ошибаюсь, но рутина за эти годы съела меня изнутри, как жук-типограф выгрызает ели, и, видимо, я совсем потерял способность различать дни друг от друга. Один из плюсов моей "работы" — в светлое время суток я свободен. Увы, свобода эта мне по сути не принадлежит: мне некуда её деть, не с кем разделить этот праздничный торт с временной начинкой, а даже если с кем-то и можно — нет желания. В итоге всё, чем я занимался на досуге, было чтение макулатурных газет да паршивая игра на купленном за большие в бытность деньги трофейном фортепиано.

Тот день не стал исключением, ну разве что в одном: в газетах не было ничего интересного. Ну было что-то про евреев, про классовую борьбу и про дебаты об опричнине. От такого меня блевать, если честно, тянуло. Дабы побороть столь редкий в моей жизни врождённый рефлекс, я принялся за фортепиано. Попытавшись быстро схватить пачку нотных листов, я, будучи ещё под воздействием так и не проявившегося того самого рефлекса, уронил пачку на пол. Из кипы листов, ещё не сильно разлетевшихся по полу, явно виднелся один с надписью: "Beethoven symphony #3". "Походит на знак, не так ли?" — заговорил я с никогда не свойственной себе суеверностью, достал лист, поставил его на пюпитр и начал пробовать играть. "Пробовать" употребил я не случайно, ибо после семи-восьми часов тщетных стараний сыграть хотя бы несколько листов из тех, что были найдены мной позже, ко мне наконец пришло осознание того, что попытка бывает и пыткой, и потому я уложил листы обратно в пачку. Видимо, у меня не было ровным счётом никаких задатков к игре на фортепиано. И зачем я его покупал?..

Закрыв крышку инструмента, я развернулся на стуле и посмотрел на свою квартиру. Типичная квартира одиночки — всюду бардак, но мусор предусмотрительно выкинут (даже не смог припомнить, когда успел это сделать). Я всё рассматривал зал, и ко мне понемногу подкралось одно крайне знакомое чувство — чувство бездействия. Я терпеть не мог статики: что на уроках физики, что в жизни. Мне было жизненно необходимо что-то делать. И я пошёл на "работу". Обычно нам звонят, когда кто-либо нужен, но тогда я решил испытать удачу. Она не подвела.

В отделе было несколько человек (у нас, в общем-то, толп никогда не было) — пара незнакомых рядовых, Сержант и, конечно же, Майор. Как по мне, так он был самым странным из нас — его таланты могли бы с лёгкостью привести этого ещё неизмождённого жизнью человека на вершину Партийного Олимпа, к более приятной деятельности и времяпровождению. Однако он не покидал нас уже несколько лет; вероятно, для него это была не просто "работа".

Дверь в "коридор" была открыта. Я на миг заскочил туда: сразу стало ясно, что совсем недавно в неизведанный мир Тупика ушёл человек, а может, и не один. Труп уже унесли, но стены были ещё покрыты тёмной кровью, отблёскивающей от ламп, стоящих в отделе — так страшно и так рутинно. От впечатления видом Тупика меня отвлёк басовый голос Сержанта.

— Я послал рядового за шваброй. Скоро уберут всё это дерьмо.

— А что такое? — по глупости спросил я.

— Сегодня пятерых... того... пятерых...

— Что? Днём? — вопрос стал более логичным.

— Сам понять не могу, в чём дело. Раньше всех к полуночи привозили, а тут... кстати, странно, что тебя не вызвали.

И вправду, странно.

— О-о-о! Здравствуйте! — пронеслось в направлении меня. Лукавый голос, по всей видимости, точнее, слышимости, принадлежал начальнику, вышедшему из кабинета. — Поведайте нам, почему вы сегодня не присутствовали в рабочие часы?

— Вы не предупреждали, товарищ...

— Не предупреждали, говорите? А как же два звонка — в 16:34 (тут начальник стал листать список звонков), в 16:42...

Чёртова симфония. Это из-за неё.

— Извините. Больше не повторится, начальник.

— Надеюсь. Вам повезло с вашей чистой репутацией. Но второго шанса не будет, помните!

— Так точно, товарищ командир!

Начальник звонким шагом, словно предупреждая всех, кто ещё не заметил его прибытия, приблизился к никому и одновременно к каждому.

— У меня объявление ко всем работникам нашего учреждения!

Неожиданно все выстроились в одну шеренгу: Сержант, Майор, двое рядовых, с невероятной скоростью убравших следы исполнения приговора, и я, немало удивившись, обнаружил себя уже стоящим в этой шеренге. Обыватель может задать правильный вопрос: зачем все построились без приказа? Ответ прост, и состоит он в том, что за годы "работы" все научились понимать всех с полуслова, чуть ли не посредством телепатии, а кто не понимал, повторял за остальными. Этим была пронизана наша жизнь: от призывающего на дело звонка до команды "пли", облегчающей наше оружие ещё на десяток-другой грамм.

— Дорогие товарищи! — начальник стартовал по всем канонам Партийных речей. — Вы, верно, наслышаны о происходящем сейчас в нашем Отечестве. Натиск империалистов растёт с каждым днём, и если внешнего врага мы знаем в лицо и знаем, как с ним бороться, то внутреннего врага разоблачить куда сложнее. К нашему всеобщему счастью, за последний год Партия в этом изобличении добилась больших успехов, но также это значит, что работы у нас прибавилось. Возможно, теперь мы будем работать денно и нощно! Однако эта новость также должна радовать вас, так как теперь мы уничтожим врага внутри Родины и обеспечим её процветание на века! Ура, товарищи!!!

Все глотки заискрили протяжным "ура", и моя в том числе, но никто из нас этого не ощущал — глас шёл от команды, а не от каждого по отдельности.

— Вольно.

Тут же послышался шум мотора. Я сразу понял, что это едет полуторка; ну не может человек, проведший весь свой срок службы в такой же машине, не узнать этот звук. Пока ещё была команда "вольно". Мы все понимали, что она ненадолго, однако делать было решительно нечего. Майор не выдержал молчания и подошёл ко мне.

— Знаешь, работа работой, а мысли на ум всё же приходят. Вот и пришла ко мне одна во время сегодняшних "сверхурочных". Рассказать?

Я был поражён, и поражён вдвойне. Во-первых, я (да и Сержант тоже) давно догадались, что Майор мыслит, но он ни с кем так и не делился, а во-вторых, мыслить было опасно. Не то чтобы запрещено: вопреки распространённому у некоторых (вероятно, империалистов) заблуждению, мысли у нас даже поощряются. Проблема в том, что любой мыслитель у нас подобен канатоходцу, только вместо манежа под ним — Тупик. И что на Майора нашло?

— Так рассказать или... — он замолчал, увидев выходящих из полуторки конвоиров. — Ладно, потом как-нибудь.

Из грузовика под прицелом конвоиров вывели троих. Первым — какого-то юнца. Мои глаза, будь я просто наблюдателем этой сцены, раскрылись бы от удивления: что же такое мог совершить такой молодой человек, если он попал сюда? Однако я не зрителем был, а действующим лицом, потому не подал виду ни внешне, ни внутренне; всё же слишком много видел я на своём веку, чтобы удивляться подобному.

Тот, кого вывели вторым, показался мне знакомым. Сейчас трудно сказать, что именно дало мне возможность осознать этот ужасающий факт: то ли походка, то ли лицо, то ли фигура. Он шёл, не смотря на конвоиров, филигранно выполняя приснопамятный театральный приём, уставившись в одну воображаемую точку. Я на миг обернулся — все уходили за оружием. Перед тем, как влиться в эту живую колоннаду, я ещё раз взглянул на человека.

Да, это точно был он.

Виктор.

Нет. Как такое возможно? Разве? Мыслимо ли это?

Эти мысли быстро ушли из поля зрения, когда я пошёл ровным шагом, пристроившись к очереди. В ней шёл каждый из нас. Хотя нет, шёл не каждый, а шли все. Шли мы.

Расстрельная команда.

Очередь наконец дошла до меня. Мне выдали пистолет. По алгоритму я должен был дойти с ним до бойницы, там снять с предохранителя, затем взвести затвор и ждать команды на выстрел. Первый пункт я выполнил, но внезапно по непонятной причине алгоритм запнулся. Мне захотелось проверить, какой моя перелётная птица будет по очереди.

Любопытство? Нет, любопытство погибло из нас с первыми днями службы.

Это был страх, и страх весьма оправданный. Когда кто-то неизвестный тебе падает замертво на бетонный пол, не испытываешь к нему никаких эмоций. Тут имеет место простая работа: я не знаю его, он не знает меня. Но когда предстоит выстрелить в того, кого знаешь...

Я взвёл оружие и открыл затвор — в патроннике лежал холостой. Юной светлой (или не очень) крови на моей совести не предстояло появиться. Но я не успокоился — Виктор был вторым по очереди. И когда я вынул обойму, тайно, чтобы никто не заметил, меня словно ударило высоковольтным током — перелётная птица лежала на верху магазина, а это значило...

Это значило, что я должен его убить. Убить Виктора.

Только не это.

Я знал Виктора довольно давно, ещё с Войны. Мы встретились почти случайно (что, впрочем, не случайность вовсе) — в тылу; я был штабным связистом, а его, ремобилизованного, что-то тащило в пекло. Неужто жажда самоуничтожения? Этого я не знал, но Виктора на фронт сразу не пустили, а оставили в моей части, дескать, ещё не в форме. И когда я переводил очередную "посылку" в невероятную кучу точек и тире, расшифровывал сообщения противника и распознавал почерки, Виктор сидел рядом, у выхода из машины, и мне рассказывал. А рассказать ему было что, уж поверьте. Про то, как он встретил Войну, сидя в окопе, как вырывался из "котла", будучи единственным, кто спасся, из роты, как его спасли партизаны, как его под зенитным огнём транспортировали в госпиталь...

Наконец его отозвали на фронт. Для меня он остался героем. Таким, которого нет в реальном мире.

И теперь я должен его убить. Господи...

Однако сила команды взяла своё: я вставил обойму обратно и зарядил пистолет. Хвала небесам, моей любознательности никто не заметил.

В коридор ввели юнца. В этот момент я был относительно спокоен и по команде нажал на курок... Через минуту-две должны были ввести Виктора. Душа (если, конечно, она у меня есть) была не на месте. Однако, когда его наконец подвели к Тупику, я успокоился.

Я был обречён.

Не выстрелил — он погиб.

Выстрелил мимо — он погиб бы, и также по моей вине.

Выбора не было.

Он стоял ко мне спиной, но его презрение, перемешанное с разочарованием, чувствовали мы все. Видно было, что он всё ещё не мог в это поверить.

Не верил и я.

Где-то вдалеке, там, где кончается Вселенная, пронеслась команда "пли".

Я выстрелил. Вместе со мной это сделали все.

Виктор упал. Пуля прошила голову насквозь.

Где-то ещё минуту я не мог пошевелиться, не чувствовал собственного тела. Наверное, это был простой шок, а может быть, с выстрелом умер я и осталось моё бесхозное тело, в котором ещё покоился жизненный огонёк...

Завели последнего, третьего — им оказался какой-то старый еврей. Он, раскрыв рот, смотрел на потолок. Когда дверь, ведущая в коридор, захлопнулась, он начал громко, буквально крича, молиться.

Неужели он не знал?

Не знал, что у наших границ юрисдикция богов кончается?

Раздался залп. Он грянул после кульминационного слова "амен", смешавшись с командой на выстрел, и я подумал, что оба этих слова очень уж похожи по смыслу. На пол упал третий труп за сегодня.

Я отошёл от бойницы. Всё уже закончилось. В небе давно стемнело. Я взглянул в окно, на звёздный ковёр, и мне на секунду показалось, что все, побывавшие у Тупика, хотели бы очутиться в этой темноте, в мире, отрешённом от всего, что было здесь, на земле. Осознав, что мыслить помногу не стоит, я посмотрел по сторонам. Взгляд остановился на Майоре. Он, держа в руке пистолет с уже разряженной обоймой, вдумчиво смотрел куда-то, но с моей позиции было трудно понять, куда — может, на то, как начальник расписывается в протоколе, а может, и на своё оружие... Наконец он заговорил:

— Знаешь, приятель, мы, когда стоим у бойницы, сродни богам: управляем человеческой судьбой. Да, такое происходит лишь в этом месте и только в определённое время, но, думается, любой отдал бы всё за возможность побыть богом хоть секунду...

Да уж.

Образцовый пример мыслителя-канатоходца, который впору вписывать в учебники.

Я бы так не смог.

Майор, кажется, уловил в моём выражении лица лёгкую минорную ноту; он закрыл так и не начавшийся диалог предложением поскорее расписаться. Так и сделали.

Выйдя из отдела, я быстрым шагом пошёл к своему дому, не думая ни о метро, ни об автобусе, ни о трамвае. Я думал лишь о том, как дойти домой. Со времён Войны на малую родину мне так сильно не хотелось...

В конце концов, придя, я тут же упал на диван, даже не разувшись, и уснул. Проваливаясь в параллельный мир, я почувствовал, как меня охватывают мысли о Викторе. К счастью, я успел отойти в мир грёз... Мне удалось на время забыться.

Пробудился я от трели телефонного звонка. Что, опять "работа"? Боже, я не выдержу ещё одну такую же ночь. А уж день тем более.

Но трубку надо поднимать.

— Алло?

— Здравствуйте! Это вы — ... — из-за помех я не услышал имя.

— Кто?

— Вы — близкий друг Виктора? — из телефонной трубки нёсся голос, не то чтобы старый, но уже точно не молодой.

Странное чувство. Вроде бы Викторов на свете — миллион и больше, но я почувствовал, что речь шла о том самом Викторе. Хотя друг ли он мне... друзей ведь уже нет давно. Все друг другу товарищи.

Не утруждая себя логическими размышлениями, я быстро ответил:

— Да. Видимо, я.

— Прекрасно. Я могу с вами тогда встретиться?

Предложение было для меня необычным. Я никогда ни с кем по плану, предварительно обговорив место и время, не встречался. Встречался я только с коллегами по работе, с пассажирами автобуса и в магазинах — с продавцами и их клиентами... Однако хоть дама на другом конце телефонного провода и старалась выдержать крайне деловой тон речи, я понял, что встреча для неё очень важна, и отказаться не решился.

— Где?

— А где вам удобно?

— Ну...

Я не знал, где мне было бы удобно. Уж точно не на квартире, но точности это не прибавляло и я назвал первый пришедший в голову вариант.

— Если можете, приходите в пять часов вечера в городской парк. Я буду ждать вас у восточного входа.

— Хорошо.

Когда я ехал в автобусе на место, меня никак не могли оставить в покое совершенно бесполезные идеи. Вот оно как — помысли один раз, и потом за уши не оттянешь. Философ, тоже мне... И всё же я не понимал: кто мне звонил? Какой-то родственник? Товарищ, или же наоборот, недоброжелатель? Я не знал.

До того момента я надеялся забыть про то, что случилось прошлой ночью. Я знал, что сделать это почти невозможно. Однако если б я помнил, то не смог бы нормально жить дальше. И, кажется мне, именно со звонком незнакомки ситуация стала безнадёжной...

Я взглянул на часы, сидя на скамейке. Было ещё рано — 16:49. Ещё 11 минут, а делать решительно нечего. Опять статика накатилась на меня асфальтоукладчиком, снова обрушилась на меня штормовой волной.

Стараясь заглушить это отнюдь не самое приятное ощущение, я окинул взором парк. Довелось бы мне жить в веке, скажем, девятнадцатом — сразу смог бы настрочить страниц пять-шесть, описывая осень, что вступает в пиковую фазу, наверное, и несколько цветных иллюстраций приложил бы. Умели же тогда. Кого не возьми из дворян — пишет, рисует, ваяет, и с винтовкой на ты. Всё умели. Потому, наверное, и не стало их. Зато у нас всё стабильно — всё заранее распределено. Ещё на свет не появился, а в приказе уже смелой и уверенной в собственном (и всего мира) безоблачном будущем чиновничьей рукой написано: "Должен быть кем-то где-то сколько-то лет". Так и живём. И живём долго.

Но дворянином я не был (и не мог быть), а в приказе моём, видимо, забыли поставить подпись, и ничего в голову, кроме ассоциации "дерево-ржавчина" на ум не приходило. Пытаясь судорожно сформулировать идею, достойную хотя бы того, чтобы удержать её в своей памяти, я решил поэтически поэкспериментировать. В итоге родилась мысль о том, что осенние листья представляют собой ржавчину на деревьях, которые не хотят стариться, не хотят портиться, потому сбрасывают с себя эти листья. Тогда они, конечно, не смотрятся так старо, но, сбросив ржавые листья, деревья теряют часть себя. Они становятся скудней. Они уже — не красивые деревья с раскидистым, пусть и ржавым, ковром из листьев, а просто деревяшки, торчащие из земли. Мы так же поступаем — убираем с себя (или из себя, или из других — не суть) что-то, считая это ржой, а вдруг мы ошибаемся, и убираем не ржавые листья, а зелёные, пышущие жизнью, просто не замечаем этого? Деревьям-то повезло; они могут снова отрастить листья, а вот мы — не всегда...

Я начал мыслить?

В это время ко мне подошла какая-то пожилая дама. Она была в длинном чёрном плаще, окинувшем, как казалось со стороны, её и изнутри.

— Приветствую вас, молодой человек. — сказала она прохладным тоном.

Я уже не молодой, ну да ладно. Для старых, видимо, все, кто их моложе хоть на месяц — такие юнцы...

— Здравствуйте. Вы упомянули Виктора в телефонном разговоре. Вы с ним знакомы... простите, были знакомы?

Это была лотерея. Мы нашли друг друга почти случайно. Она не знала меня. Я не знал её. Но одно, объединявшее меня с ней, давало знать, что собеседник выбран верно. Знакомство с Виктором...

— Ах, вы тоже знаете об этом? — Интонация незнакомки превратилась из деловой в... наверное, ту, с которой исповедуются. — Я... его мать. Хотя постойте... а откуда вы знаете? Это случилось лишь вчера.

— Всё же я его друг, верно? Близкий друг.

Чушь. Ложь. Враньё.

— Вы знаете, почему они его убили?

— Увы, это мне неведомо.

— Они объявили его шпионом! Говорили, что он сотрудничал с Ними! Я им сразу не поверила! Да быть того не может, чтобы сын Родины, чуть ради неё не погибший, её же предаёт! Это бред, понимаете? Вот почему я пришла. Я прошу вас помочь мне восстановить справедливость! Это и ваших интересах, к слову.

Мои интересы... у меня нет никаких интересов. Однако...

— Да. Я помогу вам.

Она просила рассказать побольше о Викторе и нашей с ним "дружбе", а пока я говорил, лихорадочно заносила всё важное из того, что я ей поведал, в блокнот, дабы не забыть ни слова из произнесённого мной. Когда-то я слышал, что Моцарт, услышав в церкви мелодию, услышав её лишь раз, по памяти всё переписал на ноты. Такое умение бы пригодилось матери Виктора...

Но с каждым произнесённым мной словом дама убеждалась, что помочь я ей вряд ли смогу — в её лице, как в фотографии, проявилась неприязнь с усталостью, и если бы не моя уже иллюзорная, но всё ещё полезность, то разговор был бы давно исчерпан.

Когда я наконец завершил свой рассказ, она ещё несколько секунд пристально смотрела на меня, тщетно надеясь услышать хотя бы пару слов о моём с Виктором знакомстве — вдруг что пригодится. Осознав, наконец, ситуацию, она продолжила разговор:

— Отлично. Спасибо вам, вы действительно мне помогли. Могу ли я рассчитывать на вас в качестве свидетеля?

— Свидетеля?

— Верно, свидетеля. Я буду судиться с этими бонзами-подонками, закидаю их исками, но докажу, что мой сын был невиновен, что он был честным гражданином своей страны!!! — последние два слова она произнесла заметно тише.

— Наверное, можете.

— Благодарю. — сказала мать Виктора, услужливо улыбнувшись.

Неформальная формальность.

— Прощайте.

Идя по улицам города, я думал об этой даме. Это что, серьёзно? Ведь Виктор уже мёртв, а его честное имя не поднесёт стакан воды и не прогуляется под ручку. Есть ли во всём этом хоть толика смысла?

Для неё уж точно есть.

Один аргумент. Всего лишь один аргумент против моей рвущейся к рационализму (пойми теперь, почему) души — и я побеждён своим внутренним соперником.

Двойной нельсон. Что тут поделаешь.

Ещё один контраргумент — и кости моей шеи хрустнут. Я проиграю окончательно. Хотя я и так уже проиграл.

1:0.

Я проиграл, бесславно проиграл в этом философском поединке самому себе. Но отчаиваться рано. Ведь есть тема Майора.

Тут я сравняю счёт.

Боги, говоришь?

Мы — не Танаты. Мы лишь его посланцы, верные послушники, так желающие (или не желающие) перестать ими быть. И орудие у нас соответствующее — полностью выкрашенное в чёрный цвет.

И вершим мы дело в черноте...

Снова дом. Я вернулся и сидел, сидел сидел. Статика перестала меня мучить. Апатия оккупировала меня. Но мысли о Викторе продолжала сверлить мою голову алмазным сверлом.

Пытался придумать, что Виктор взаправду виновен, что пуля в левую долю затылка — это по делу. Я представлял его крадущегося в коридорах какого-нибудь секретного НИИ с украденными чертежами атомной бомбы в руке; я представлял его лежащим со снайперской винтовкой на крыше дома, где он вот-вот отрегулировал оптический прицел и уже навёл грозное оружие на кого-то из Партии...

Но как только в ход вступали размышления, весь этот бред разбивался о стальной образ героя.

Нет.

Он — не предатель. Он точно не мог.

Но зачем... Боже, зачем?!

Сквозь тернии мыслей опять раздался телефонный звонок.

Работа?

Работа.

Через полчаса я был на месте. Автобусы быстро пошли, однако.

Для меня всё проносилось мигом: вольное время, выдача оружия, алгоритм, бойница, команда, залпы, трупы, уборка, роспись в протоколе... Я не считал, сколько было приговорённых, не смотрел им в лица и обоймы не вынимал. Я думал о Викторе и только о Викторе, а действия, в свою далёкую очередь, шли по автоматизму. Мышечная память — мощная штука, знаете ли.

Пространно двигаясь после дела по коридору, я наткнулся на начальника.

— Здравствуй! Вижу, ты сегодня не в духе.

— Никак нет, товарищ командир! — выпалил я громко и быстро, словно пилот штурмовика из 20-миллиметровой автоматической пушки. — Всё в порядке, товарищ командир!

— Плохой из тебя актёр. — тихо парировал тот. — Кому ты пытаешься солгать? На лице же всё написано. Ладно, к делу: мне сегодня пришёл приказ Партии, по которому каждому из работников... кхм... учреждений нашего типа после каждой... э-э-м... смены выдавали двести пятьдесят грамм спирта. Пойди в хозяйственную часть, забери заслуженное, распишись и гуляй... Чтоб в таком состоянии в этих стенах больше не ходил.

— Есть, товарищ командир!

— Вольно. До звонка.

— Понял вас, товарищ командир!

Дом. Милый дом.

Виктор. Зачем я... нет... о, Господи... пора.

Хоть на час, хоть на минуту.

Забыть. Должно же хоть что-то мне помочь.

Открыть горлышко. Так, где вода? А, вот кажется. Да... сейчас налью, не чистый же пить... Вот. Вроде готово.

"Полушка" самодельной водки стояла передо мной. Я, особо не задумываясь, стал пить прямо из неё. С горя накатил так, что, видимо, выпил всю бутылку. И почти сразу — беспамятство...

— Теперь лучше?

— А?

Я, кажется, в какой-то тёмной комнате. Ни видно ни зги, только... Боже!

— Виктор... Виктор... это ты?

— Да. Ну давай, я давно жду.

Я почувствовал что-то тяжёлое в правой руке. Будто бы раньше его не было, а тут внезапно появилось... Я взглянул. Это был пистолет.

— Скорее, друг мой.

Я вижу его лицо или спину?

И то, и другое. О нет...

— Стреляй же! — командует он. Но этому приказу я подчиниться не могу.

Я не могу, говорю. Прости, Виктор. Я знаю, что ты — не шпион.

— Ты ошибся! Не предавай меня, не предавай Родину! Исполни всеобщую волю!!! — крик стал порядка на два громче.

Это было негодование.

Божье негодование.

— Это не в моих силах, Виктор. — говорю я, всхлипывая. Я же раньше не слезы не пустил, а теперь...

— Знаешь, он ведь сам тебя просит. Ты делаешь только лучше, лучше для всех...

Это Майор. Это его голос. Змей-искуситель.

Я убью его.

Я оборачиваюсь, но в кромешной тьме ничего не видно.

А Виктор смотрит на меня. И в его взгляде вижу я гнев и мольбу.

Гнев и мольбу.

Вы меня убедили.

Я стреляю. Один раз, второй. Миг — и обойма пуста.

— Они что, все холостые?

— Нет, друг мой. Нет.

Становится светлее.

— Мой сын невиновен! — слышу я, и меня тут же бросает на невидимый чёрный пол мать Виктора. Господи, она ходит на руках и на ногах... она кусает, нет, вгрызается в меня... но я не чувствую боли. Она прокусывает мою плоть, кричит, будто лает...

Не больно. И не страшно.

Вдруг старуха заливается хрипом, её хватка ослабляется, она падает на меня. Я откидываю её... труп, уже труп... в сторону. Из всего тела хлещет кровь, чёрная кровь. А где Виктор?

Я медленно поднимаюсь на ноги и осматриваюсь. Мой взгляд застывает.

Виктор... мёртв...

Нет!! Неееееет!!!!!

Не уходи, Виктор, пожалуйста!!!!!

Я сам умру, сам сдохну, только вернись в мир живых, прошу!!!

Или моя жизнь не довесит твою, и тебя не отпустят с небес?

Я чувствую: земля трясётся. Я падаю в трещину, падаю прямо в разлом...

— Друг! Друг! Чёрт подери, да что с тобой такое? Проснись! Начальник нам головы оторвёт, если не явимся вовремя...

Я наконец открываю глаза. Что со мной?

Я валяюсь на полу. Одежда на мне порвана, будто искусана. Но сам я цел — ни царапины.

Я посмотрел вперёд. Пустая бутылка плавала... в чём? В слезах, в водке ли... Я пробую на вкус — непонятно.

Я не чувствовал ровным счётом ничего. Снова умер, и снова жив... Помню лишь, что хотел убить себя из-за чего-то. Или кого-то...

— Вставай скорее.

Слава Богу. Сержант...

Я встал.

— Ты в норме?

Глупый вопрос.

Конечно, говорю.

— Вижу, ночь не задалась. Хрен с ним, бывает. Дуй скорее в ванную, приведи себя в нормальное состояние, тогда поедем на работу. Сегодня полная чертовщина происходит...

— А что случилось? — спросил я звонким металлическим голосом.

— Да Майор с рядовыми разболелись, попробуй пойми, из-за чего, да ещё и слегли, мать их. Начальник другие ведомства тревожить не хочет. Ну да хватит болтовни, иди давай.

Холодный душ, по идее, пробуждает. Но я по-прежнему сплю, я не чувствую холода воды, не вижу, как кожа синеет. Я ещё не проснулся... или только заснул? Чёрт, тошнит почему-то.

— Закончил? Всё? — переспросил Сержант.

— Да. Ну же, идём.

Работа. Коридор. Полуторка с конвоирами.

То же самое.

Кажется, пока я спал, мне вставили ключ с заводной пружиной, и теперь я — игрушечный солдатик.

Виктор... — это имя забылось, как раз тогда, когда я этого не хотел. Кто это? А, я же из-за него хотел...

Старуха какая-то... Майор...

Что со мной было ночью?

Сон. Или нет?

Ладно, пропустим. Оружие... Солдатика взвели.

Подхожу. Беру. Распи...

Что это?

— Программа перевооружения. — учтиво отвечает завхоз. — Новые привезли. Калибр — 9 миллиметров. Выглядят на отлично, блестят аж... не то, что те утюги...

Лучше бы те — думал я, легко подкидывая пистолет в руке. Это — не орудие бога смерти, это чёрт знает что...

И я буду им убивать?

Гляну-ка на обойму. Подожди-ка, подожди. Это ещё зачем? Э-х-х... ну и манера привязалась!

Второй патрон. Как и тогда.

Стоп. Когда тогда? А-а-а... точно.

Виктор...

Наконец вводят в коридор. Опять еврей. Партия что, второй холокост устроить собралась?

Я смотрю на мушку и целик. Всё наведено, хоть и смысла в этом ни малейшего нет — патрон ведь холостой.

Залп.

Еврей стоит.

Что-то пошло не так.

Пружина игрушечного солдатика отработала своё.

Он жив. Постойте, это же невозможно...

Сержант, Сержант... как ты умудрился...

И тут мне приходит в голову, прорезается сквозь бетонные идеологические плиты: всё это — неспроста. Это — не случайность. Это — испытание. Мне надо его пройти. Но что я должен делать? И кто мне это испытание устроил?

Сержант промахнулся. Пистолет другой, а у Тупика снова еврей.

Это боги?

Они ему помогают? Или это они устроили мне испытание?

Впрочем, может быть, и то, и другое одновременно.

Я должен спасти его? Увольте, как? Это невозможно.

Начальник, взведя свой пистолет (ещё старый), идёт к Тупику — исполнить приговор. Но он не знает.

Он на прицеле. На моём прицеле.

Второй патрон. Перелётная птица ждёт мига полёта.

А начальник наводит пистолет.

Слушай. Может, не стоит? Может, этот жид действительно виновен?

Плевать. Уже плевать.

Мы все — у Тупика. Не только те, кого мы убиваем.

Для меня не стало партии, их и конца. Есть лишь Тупик.

А я не хочу быть узником Тупика. Хоть куда, но не в Тупик. Не туда, где не живут и не умирают.

Мне надо спасти, чтобы исчезнуть из Тупика.

Спасти кого-нибудь. Я же никогда, никогда этого не делал. Ведь я лишь убиваю во имя... ничего.

Я смотрю на прицел. Он ещё на месте и наведён на цель.

Прости, Начальник.

Я не хотел. Это — всего лишь испытание, и я должен его пройти.

Палец на спусковом крючке уже прошёл точку невозврата, уже боёк коснулся капсюля, и горстка бездымного пороха, лежащего в гильзе, детонирует, как на моём мозгу клеймом выжигается вопрос. Вечный вопрос мироздания.

Разве можем мы стать ангелами, убивая демонов?