Два момента (гет)

Голуби гадили на асфальт. Один важный голубь неторопливо ковылял на своих лапках, изредка останавливался, вертел головкой и надменно кудахтал. Или гулькал… Или что еще голуби делают? Маленький мальчик подбежал и вспугнул голубей, они взлетели в воздух, отчаянно и красиво размахивая крыльями. Грустное уходящее солнце жгло пространство, и где-то слышался смех прохожих — жизнь продолжалась, там, за окном она шла своим чередом и завораживала своей яркостью. Я словно во сне осторожно протянула руку и коснулась стекла, мучительно понимая, что рука дрожит. Я коснулась стекла, безумно боясь, что разрушу эту ослепительную жизнь за окном. Словно в насмешку мир был невыносимо прекрасен в этот миг. Прекрасен и… так далек. Последнее солнышко в этом году — в череде непрекращающихся осенних ливней — глупое солнышко, милое, доверчивое солнышко… Как же неизмеримо страшно и пусто. Страх липкой склизкой змеей пронизывал внутренности, он душил, наполнял всю меня до краев, неотступно сжигал в медленной пытке.

Почему? Почему я? Почему он? Почему — мы… Ответов на вопросы не было. Времени не было тоже. А сказать хотелось так много, но слова не умещались в секунды, секунды не помещались в минуты, минут вообще больше не существовало. И потому я молчала. Время словно билось в истерике и оглушало нас с каждым ударом старых часов на стене. Такие смешные часы с кукушкой, нам подарил их мой отец. Они напоминали ему о матери, он не мог выносить их глухого стука, а я любила эти часы с детства… О чем я думаю, Господи.

— Ты должна…

Я знала, что он это скажет. И я обернулась и посмотрела ему в глаза — словно каждым атомом тела вбирая в себя все его существо. Всего его… Пытаясь запомнить, получше запомнить, навсегда, навечно, вечно помнить… Мой молодой муж. Мальчишка, черные вихры, как же я их люблю, просто сил нет. Мой муж. Жизнь моя, мое дыхание, мое сердце, отец моего ребенка. Муж мой…

— Ты должна бежать! Ты должна, должна, должна!!!

Я должна… Эхом отдается в моей внутренней пустоте — гулкой и вязкой. Мальчишка, любимый мальчишка, какие у тебя глаза… Единственные на всем дрянном целом свете.

У нас впереди была жизнь, такая яркая, радужная и огромная. Была. В двадцать один год у всех только все начинается. В двадцать один — смертельно не хочется умирать. Если бы все было хорошо, если бы можно было открыто дышать и смеяться, если бы мы были просто счастливыми и молодыми влюбленными дураками, если бы… В этот пронизанный солнцем вечер мы бы пили чай на светлой кухне, а потом пошли гулять под осенним безмятежным небом, а потом отвезли сына к родителям и совершенно случайно завалились бы в кино, и целовались бы на заднем ряду, словно обезумевшие от страсти подростки. Если бы. Но… Всегда есть это «если». И умирать в двадцать один — страшно.

— Ради себя, слышишь? Ради меня… Ради него! Ты должна сейчас же бежать, — слова как будто причиняли ему невыносимую боль, с трудом вырываясь из его плотно сжатых губ.

А мне только хотелось их целовать без остановки и без возможности вдыхать воздух. Оглушительно ярко и безнадежно перед глазами не к месту встало воспоминание: мой семнадцатилетний будущий муж целует меня под радостный и ликующий рев студенческой пестрой толпы. Лица кругом светятся такой радостью, что, кажется, весь мир сойдет с орбит от этого всеобъемлющего счастья. Лица, уверенные до чертиков в непреложности вечных истин. В семнадцать Жизнь кажется бесконечной, Справедливость обязательной, а Любовь — Великой.

Выпускной, конечно же… Мы целовались так, словно тогда и был наш последний день в жизни.

Тихо… Так тихо, что больно вдыхать воздух. Мне кажется, что я уже не дышу. Тихо… Только удары часов, словно биение сердца. Почему я не могу произнести ни слова?

Мой муж тяжко и обессилено опускается на стул возле кроватки сына. Я смотрю на него, а он — на меня. Наше маленькое чудо мирно и безмятежно посапывает на белой пуховой перинке, и ему, наверное, снятся самые счастливые сны… Боженька, пусть он не просыпается.

Я чувствую, что Он здесь. Мы оба чувствуем. Сейчас… Но как же… Хочется. Жить. Как же хочется. Джеймс вдруг резко дернул меня за руку на себя и сгреб в охапку. Я вжалась в него, скорчилась, будто в агонии, у него на коленях, а он до боли стиснул мои запястья, зарылся лицом в волосы… Мне стало страшно, так страшно, страшно... Я не могла представить, что через несколько чудовищных минут он отпустит меня и больше никогда не сожмет мою руку, не вдохнет мой запах, не прикоснется ко мне.

— Я люблю тебя. Жутко… — вдруг глухо и хрипло сказал он.

— Только не отпускай меня.

Так мы и сидели — одни в этой смертельной тишине.

А я вспомнила, как он кружил меня весной возле маленького костела на окраине Лондона… Словно белое невесомое облако. Моя фата была длинной и путалась под ногами, а белый шифон разлетался во все стороны, но он кружил и кружил меня без остановки, и смеялся. А позже вечером они с Сириусом и Фрэнком Лонгботтомом напились до бесчувствия и танцевали под Майкла Джексона у всего Ордена на глазах, а мы с Алисой сидели в углу, обнимались и плакали на пару. От неизмеримости своего счастья. Это было так давно, одной безумной весной.

И в горе, и в радости… И в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Навсегда. Какое страшное слово.

На секунду мне показалось, что мир вокруг — всего лишь больной сон, что все это ошибка. Обман, потому что этого просто не может быть. Этого не может быть со мной! Как же так, ну зачем?! Со мной, с нами, ведь я так хочу жить!... Я хочу жить и видеть синее небо, я хочу встречать весну и радоваться, я хочу видеть, как растет мой сын, как он делает первые шажочки и говорит первые слова, я хочу…! Ведь не может же быть, чтобы все закончилось — так. Я еще так много не успела.

Но жизнь за окном становилась еще прекраснее, а болью и смертью пахло все явственней. И ничего больше не существовало — только я и он, слившиеся вместе, и наш ребенок, улыбающийся во сне, и обреченность, расползающаяся над нашими головами. Конец.

Я ничего не поняла, только Джеймс резко оттолкнул меня и вскочил, яростно и судорожно сжав кулаки. Он бросился к двери и обернулся — в последний раз. Наши взгляды схлестнулись и потухли.

— До конца, — тихо сказал он. — А тебя умоляю — беги.

До конца… Он будет защищать нас — до конца. Не уходи! Я хотела это крикнуть, заорать, удержать его — все что угодно. Но он хлопнул дверью комнаты и исчез, а мне остался только его последний взгляд — до конца…И даже после смерти, ведь ей не под силу отделить нас друг от друга. Я так хотела сказать ему, но не успела. Я ни-че-го не успела сказать.

Как странно… В последние минуты, когда нужно было действительно бежать, спасать себя и сына, хотя бы пытаться, но… Мне захотелось просто открыть окно. И я распахнула створки и вдохнула в себя ветер. Он был таким теплым и ласковым, совсем не октябрьским, и горько пахло кострами, и тополем, росшим у окна. И это было так хорошо и спокойно, и совсем не думалось о смерти, потому что я вдыхала жизнь и… улыбалась. В носу защипало, как в детстве. Когда мама не приходила забрать меня от родственников, потому что они с папой задерживались в командировке — у меня щипало в носу. И когда они оставляли меня на ночь в темной комнате, потому что я жутко боялась темноты… И когда я разбила коленку, упав с новенького самоката — тоже. И когда получила первое «удовлетворительно» по трансфигурации. Когда умер мой любимый пес, и я не могла представить, что его нет больше. И когда меня впервые назвал «грязнокровкой» самый родной друг… Друг. Враг мой.

Джеймс, ты же совсем не знаешь, ты совсем… Ты думаешь, я сильная, «лучшая из Ордена»… Ты думаешь, я могу взять и убежать, думаешь — я справлюсь. Ты совсем не знаешь, какая я на самом деле неуклюжая плакса. Только один человек на свете знает это. Враг мой. Друг… Но он никому не расскажет — это я тоже знаю точно. Он никогда не сдавал меня.

Я снова улыбнулась и подошла к сыну. Частичка меня… Моя любовь. Реснички трепещут во сне, маленькие ручонки подрагивают. Так важно сопит, смешной такой и серьезный. Я почувствовала, как меня заполняет болезненная и сумасшедшая волна любви к этому маленькому существу, которое было со мной одним целым… Я дышала с ним в такт, баюкала, когда он плакал, и смеялась вместе, когда он радовался. Теперь больше никогда.

Внезапно и снова не к месту вспомнился мой щенок, которого мне подарили родители на день рождения. Я тогда чувствовала вот такую же волну всепоглощающей любви и нежности, когда гладила его шелковые ушки. Пусть мне было всего семь лет, но это — первое создание, за которое я почувствовала себя ответственной. Я назвала его Ральфом. Вспомнилось, как Северус испуганно и робко тянул худую руку к головке щенка и боялся его погладить. Я смеялась — щенок был таким добрым, он любил всех. Северус никогда потом мне не признавался, но я знала, что он обожал Ральфа еще больше, чем я. Я просто помню его глаза, когда он увидел меня плачущую возле маленького холмика земли на пустыре за домами… Нашего такого веселого, ласкового, любимого Ральфа сбила машина. Это случилось летом после пятого курса, мы с Северусом уже не разговаривали. Но в тот день мы сидели рядом на прогретой июльской земле, отвернувшись друг от друга, и думали о маленьком комочке, каким был Ральф, когда только появился у меня дома… Мы молчали, и нельзя было сказать ни слова, потому что мы уже несколько месяцев были — недруги. Но это — только наши с ним воспоминания, наше с ним детство, наше счастье, и отнять его никто у нас не мог, даже все Темные Силы, вместе взятые. Я плакала, не стесняясь и не притворяясь — потому что с ним не нужно было притворяться. И нельзя было разговаривать… Совсем нельзя. Но держаться за руки не запрещал никто, и поэтому Северус держал мою руку в своей и… и молчал тоже. Мы были так близки, и так далеки одновременно, и между нами уже бушевали будущие грозы и ветра… И предстоящие годы непонимания и тяжких предрассудков, смертной обиды и непростительных ошибок уже разделяли нас с каждой прожитой секундой все больше.

Это было шесть лет назад, а кажется — целую вечность. Я вдруг осознала, что птицы за окном больше не поют. Все резко стихло. Не понимая, что делаю, я медленно и уверенно подошла к старому комоду в углу комнаты и сняла трубку с рычага.

Джеймс надо мной тогда смеялся, как помешанный. Вешал шторы в этой необжитой еще комнате, и чуть не скатился со стула от смеха, когда увидел старый магловский телефон в моих руках.

«Ты ненормальная! Зачем тебе этот сомнительный агрегат? С сестрицей пере… как это там у вас? Перезваниваться?»

«Дурак ты, Джеймс Поттер!», — я водрузила телефон на комод и принялась колдовать над его подключением.

Так как в деревне было электричество, сделать это оказалось не так уж и сложно.

«Не, ну а что? У наших ни у кого такой штуки нет. Да нам сейчас и нельзя ни с кем выходить на связь… У твоего отца теперь нет аппарата: я знаю, потому что это — его, остается только ненаглядная сестрица!»

«Поттер, ты невыносим…»

В действительности я сама не знала, зачем, переезжая в Годрикову Впадину, забрала с собой обычный телефон из старого дома родителей. С Петуньей мы не созванивались лет пять. Может быть, по той же самой причине, что и часы с кукушкой?... А, может быть, я всегда знала, что однажды сделаю это… Наберу этот номер. Я знала эти цифры наизусть с семи лет, они ведь не изменились, просто не могли измениться. Просто — не могли. Я знала — он тоже до сих пор не избавился от «сомнительного агрегата» отца. Просто — не мог избавиться. Не мог.

Все так же медленно и размеренно я набрала несколько заветных цифр и вслушалась в тишину. Бесчисленные токи и сигналы летели за тысячи километров, связывая меня незримыми путами с другим концом Англии, с провинцией, с крошечной квартиркой на Спиннет-энд, где в пыльных заплатанных занавесках на грязных окнах запуталось навсегда наше чистое детство…

Он никогда не любил маггловские приспособления в своем убогом тесном доме, где жил с родителями. Где был так несчастен. Но с того момента, как мы познакомились — он полюбил телефон. Телефон остался в доме Снейпов от прежних хозяев, и почти всегда был отключен за неуплату. Он не говорил об этом, но я знала, что каждый месяц он отдавал специально накопленные маггловские деньги за оплату телефона. Иногда воровал у отца, тот бил его за это, ведь часто средств у них не хватало даже на еду, но все страдания не стоили и минуты наших с ним разговоров… Наверное, я была эгоистична, но каждое утро на каникулах я звонила ему, и мы разговаривали обо всем на свете. Я звонила, потому что очень часто отец запирал его в комнате, и мы не могли поиграть на улице. Северус радовался совсем как ребенок, когда я подносила трубку к мордочке Ральфа, и тот лаял, как-будто понимал, кто слушает его на другом конце провода.

С тех пор прошло много лет, и у меня не было никакого повода думать, что Северус сохранил свой телефон. Я даже не была уверена, что он сейчас в своем ненавистном доме на Спиннет-энд, что он вообще еще бывает там. И даже если так — я не имела права звонить, никакого права… Мы были враги. Мы были — по разные стороны света и тьмы. Но все это было так неважно.

Длинные тяжкие гудки давили, заставляли снова и снова вспоминать. Я чувствовала их своим нутром, и мне казалось — я состою из этих гудков. Сколько раз после окончания школы мне хотелось набрать этот номер… Хотелось разделить свою радость, и горе — тоже разделить, как раньше. Но я не могла. Или не имела права. Сейчас я слушала гудки, и эти размеренные протяжные звуки уносили меня туда — в безмятежное детство. Где все было счастливым, и ничего плохого не могло произойти.

Я очень любила, когда мама перед сном целовала меня в макушку и называла меня «доченькой». Я любила, как пахли ее руки — молоком. Я любила ее пончики по утрам… Северус тоже любил их. Он иногда приходил к нам по воскресениям, если его отца не бывало дома. Мамины пончики были восхитительны!.. Мы с Северусом накидывались на них, словно оголодавшие зверята, а мама в синем переднике стояла, прислонившись спиной к раковине, и смеялась над нами. Я так любила, когда мама смеялась.

— Да…

Это сухое безжизненное «Да» вместило в себя всю жизнь. Тысячи километров в одну секунду перестали иметь значение. Годы непримиримой обиды перестали существовать. Остались только растерянная я, несколько минут до смерти и глухой голос в телефонной трубке. Я вздрогнула всем телом.

— Говорите.

Но я молчала. Вдруг мучительно захотелось крикнуть, как я не хочу умирать, и попросить о помощи… Нет, хотелось закричать, как я скучаю. Постоянно. Нет, хотелось попросить его взять меня за руку — как тогда. Как всегда. Это было невозможно. Как невозможно вместить в несколько последних, оставшихся у меня минут, все, что не было сказано за шесть лет. Я не имела права звонить и не имела права отвечать на его еле слышный голос, вдруг ставший таким безнадежным. В нем проскользнула какая-то убийственная дикая тоска… Догадался?

Я не могла сказать… Ведь сказать нужно было столько… еще больше, чем Джеймсу.

Когда умерла мать, мне было девятнадцать лет. Я помню холод и пустоту, оглушающую пустоту внутри — я стояла посреди ее комнаты и не могла пошевелиться… Даже двинуть рукой не могла. Сводящая с ума боль застряла в горле, а я не могла плакать. Впервые в жизни я не плакала. Мы с Джеймсом только поженились, но он не мог мне ничем помочь, в то время он находился в Шотландии по заданию Ордена. Он мог только говорить мне из камина, как он меня любит, и что он со мной. Мне было все равно. Петунья билась в истерике, не подпуская к себе никого. А отец… Мне казалось, что отец вообще помешался, он сидел и смотрел в одну точку. В его глаза мне заглядывать было жутко — они были мертвы. Как у абсолютно мертвого человека. Остановившийся взгляд. Такого одиночества, как в те страшные дни, я не чувствовала никогда.

На похороны собралось очень много людей, приехали старинные подруги и однокурсницы матери из Лондона, папин лучший друг — дядя Фрэнк — из Парижа, тетушки из Ирландии, и весь наш городок присутствовал тоже. Помню, как я стояла возле свежей разрытой ямы и не могла понять, кто все эти люди, окружающие меня… Я натягивала вуаль на лицо и, почему-то, отстраненно, где-то краем сознания мечтала, что бы меня вообще никто не узнал и не заметил. Но меня узнали и заметили сотни глаз. Черное платье было затянуто на мне так туго, как полагается английской леди, так туго, что я не могла дышать. Быть может, я не дышала из-за боли, разрывающей горло. Мои каблуки проваливались в мягкую сырую землю, а мне хотелось, чтобы я вся оказалась там, а не только каблуки. Петунья бросалась в яму, падала на колени и кричала. Ее оттаскивал от вырытой темной могилы жених, а я смотрела на это и пыталась вспомнить его имя — жениха. Не знаю, почему я тогда об этом думала. И как-то так выходило, что они все, вместе взятые — там, а я одна — здесь… По другую сторону разрытой земляной пропасти. Пропасти, куда уходила от меня моя мама. Пропасти, откуда нет и не будет возврата, и даже все мои сверхъестественные возможности не могли помочь мне вернуть человека, без которого я не мыслила жизни. Я стояла с одной стороны от могилы, а все собравшиеся люди, и Петунья, и отец — с другой. Почему так вышло…

Ко мне даже старались не подходить. Может быть, я неподобающе вела себя — держала спину прямо, даже как-то равнодушно, и глаза были совершенно сухи, а быть может, все разом припомнили слухи о моей агрессивной шизофрении, которые на протяжении нескольких лет распускала сестра. Кто знает. Но мне хотелось выть волком от безысходности, а даже плакать я не могла.

Я не поняла, когда он появился. Он подошел, как обычный человек, опустился у гроба и положил на грудь матери белые лилии. А потом просто встал рядом. Встал рядом со мной — как незыблемая скала рядом с тонким ломающимся деревцем. И в бескрайнем море горя и отчаяния, где я уже захлебывалась, я вдруг почувствовала его холодную руку. Опору, без которой мне бы не выжить. Это было мне нужно больше всего на свете тогда. И он знал это. Мы словно оказались вдвоем против всего горя. Петунья широко распахнула красные глаза и хотела что-то выкрикнуть, но встретилась со мной взглядом и промолчала. Он стоял рядом, и не было в этом зыбком мире ничего важнее его ледяной руки, крепко сжимающей мою ладонь. И вот тогда я поняла — я не одна. Не имело значения, что мы — враги. Что он — тьма. Что если мы встретимся в схватке с его господином — мы будем по разные стороны. Возможно, он предал волшебный мир, но… Меня он не предавал. И не предаст никогда.

И наше детство, и все, что мы пережили вместе — тоже.

Он был рядом со мной сейчас, держал меня за руку — это было важнее всех слов, которые мы не сказали друг другу с пятого курса школы. Я видела тогда его в первый раз после выпуска, но я не могла знать, что в последний… Спокойный и невозмутимый взгляд, лицо, не выражающее никаких эмоций, собранное и темное, синяки под глазами, длинные волосы, серый маггловский костюм. Я смотрела на него, а он не смотрел на меня. Я запоминала его всего, навсегда запоминала.

Я подошла и поцеловала мать в лоб — в последний раз. И не выпускала его руку, ни за что бы не выпустила, потому что знала — иначе не переживу. Когда все мое существо пронизал звук забиваемых гвоздей, он почти до хруста сжал мои пальцы, потому что знал — иначе я не переживу. А потом я услышала его надтреснутый голос.

«Она была чудесной женщиной» — тихо сказал он. А я поразилась боли, прозвучавшей в этом голосе… Мне стало жутко при мысли, что когда умирала его мать — меня не было рядом с ним. И я до сих пор не могу простить себя за это. Первые комья земли упали на крышку гроба. Раздирающий всю меня на части комок в горле стал невыносим. Мне хотелось только одного — закрыть глаза, и чтобы весь окружающий меня кошмар исчез, растворился. И смеющаяся мама в синем переднике принесла бы нам горячие пончики…

«Лили…»

Как давно он не называл меня по имени. Целую вечность. Я схватилась за его голос, чтобы не сойти с ума от боли, затопившей мой разум. Мое сердце. Петунья плакала, отца уводил дядя Фрэнк, люди осуждающе косились на меня и демонстративно отворачивались, мамы больше не было, но у меня была его рука… И я не сошла с ума и не умерла. Когда все закончилось, люди стали медленно разбредаться. Я стояла и не могла сдвинуться с места. Не зная, зачем это делаю, я осторожно приподняла рукав его пиджака и закатала рубашку на его левой руке. Быть может, хотела ошибиться. Он горько усмехнулся. Я закрыла ладонью страшное изображение и взглянула в черные глаза.

«Ничего уже не исправишь», — словно прочел мои мысли он.

«Всегда есть выбор».

«У меня — нет».

«У тебя же был выбор приходить сюда или нет…».

Он внимательно посмотрел на меня.

«Лил… Ты такая глупая. Ты так и не поняла, что с тобой — мне не нужно выбирать. И сегодня у меня тоже… не было выбора. Он просто мне был не нужен»

Просто. Как просто. И как тяжко. Я отстранила свою руку и вгляделась в живое изображение змеи. Мне не хватало тебя, Северус. Как же мне тебя не хватает… Всегда. Ты и представить не можешь. Потом я отвернулась и присела возле свежей могилы. Дышать стало трудно.

«Маленькая Лил. Плакать сегодня — это не стыдно. Ты же плакса, Лил… Помнишь самокат? Ты так ревела, что мне казалось — нас слышат даже в Лондоне».

«Ты смеялся надо мной…».

«Я смеялся, а сейчас не смеюсь. Плачь, Лили Эванс! — он снова усмехнулся. — Не бойся, я не скажу вашему «Ордену», кто на самом деле их лучший аврор».

Я улыбнулась:

«Ты никогда меня не сдавал».

И тогда комок в горле прорвался… Я опустилась в грязь, закрывающую от меня навсегда мою маму, и заплакала. Я плакала долго, и сквозь пелену слез не видела, как он исчез. Исчез навсегда. А когда я оглянулась — его уже не было. Я помню, как я вскочила на ноги, размазывая слезы с грязью по щекам и надрывно крича одно слово.

«Северус!»

Но его уже не было. Да, ничто не исправить. Да, у него — своя дорога, а у меня… своя.

— Говорите! Кто это?!

Его голос вернул меня в действительность, и в этой действительности я не могла сказать ни слова. Я услышала, как ужасающий порыв нереального ветра распахнул дверь нашего дома, услышала, как что-то кричит внизу Джеймс. Тучи затягивали небо за окном, наступала ночь — непроглядная и темная, а шесть лет было не уместить в одно слово. Я хотела попросить прощения. «Прости меня…» Но я так этого и не сказала. Что это изменит? Не нужно было звонить, нельзя, я не имела права. Его хозяин здесь, я скоро умру, но я не хочу, чтобы умер он.

Выбор есть всегда.

Я в последний раз вслушалась в отчаянное «Говорите!» и… повесила трубку. Прощай, Северус. Друг мой. Враг.

И вдруг такой леденящий ужас завладел мной, и так захотелось жить, что не отдавая себе отчета, я кинулась к кроватке, схватила сына на руки и… Аппарировать, сейчас же, Джеймс ведь просил, ради нас, ради Гарри, жить… Жить!..

— Лили!... — это ведь Джеймс.

Тяжкий стук по лестнице. Тяжкий стук мертвого тела. Мой муж… Мертв. Навсегда.

Все кончено. И я осталась стоять на месте. Мой порыв был напрасным, сумасшедшим, невозможным. Убийца поднимался по ступенькам. Медленно, каждая ступенька… Знает, что никуда мне не убежать. Я в его руках. Сын — в его руках. Ненависть, поднимающуюся в моей душе, нельзя было описать словами. Ненависть. Я почти видела, как он переступает через тело моего мужа… Еще минуту назад мой муж был жив, он дышал, смеялся, любил. И я любила его. Люблю. Люблю…

Джеймс умер, но я еще есть. И у меня есть за что бороться, что защищать. Так будь же ты проклят, убийца.

Скрип двери. Сколько раз я просила Джеймса, чтобы смазал петли…

— О, юная Лили. Прекрасная Лили.

Какие у него глаза… В них нет ничего человеческого. А я вдруг подумала, как ужасно и тяжело, наверное, было ему жить на этом свете.

— Ну что же ты, прекрасная Лили, молчишь? Твой глупый муж ни на что не годился. На что же годишься ты?

Сын проснулся и начал кричать. Белое змеиное лицо перед моими глазами скривилось.

— Ты не против, Лили, если я заткну это создание? Обещаю, если будешь послушной, я не сделаю тебе ничего плохого. Мне нужен только твой выродок. Ты ведь хочешь жить?

Страх куда-то испарился... Словно в заторможенной съемке, не сводя с Тома Реддла глаз, я медленно шагнула к нему. Наверное, он не ожидал такого, потому что в его взгляде мелькнуло даже некоторое изумление. Ты думал, я буду умолять о пощаде? Мне нечего терять, но мне есть ради чего жить… Даже несколько последних секунд.

— Если бы ты хотя бы имел представление о тех вещах, которыми живу я, и все те, кого я люблю, ты бы не задавал мне таких глупых вопросов.

Ярость раскаленной молнией сверкнула в черных ужасных глазах.

— Да как ты смеешь, девчонка?!! Ты знаешь — с кем ты сейчас разговариваешь?! Немытая грязнокровка! Вонючее магловское отродье! Ты и твой выродок! Вы умрете сейчас.

Он расхохотался. Я в ответ улыбнулась.

— Ты до сих пор считаешь, что это самое страшное, что может случиться? Мне жаль тебя. Тебя ведь никто никогда, наверное, не любил… И никто не называл тебя «сыночком». И не отдавал за тебя жизнь.

Он хлестнул по мне заклинанием. Я прикрыла собой сына, увернулась и хрипло, на последнем дыхании выкрикнула ему в лицо:

— Том, смерть — ничто, но тебе не понять! Мой муж лежит мертвым на лестнице нашего дома, но неужели ты думаешь, что разлучил нас с ним? Он погиб, защищая тех, кто ему дорог. Ты думаешь, что в твоей власти убить нас? Ты уничтожишь меня, и моего сына, но всего, что нас связывает, ты не уничтожишь никогда. Это и есть настоящее бессмертие, Том!.. Всего лишь.

— Девчонка, как ты неизмеримо глупа. Авада…

Я кинула сына в кроватку и заслонила его собой, в упор глядя на убийцу.

Вот и все. Все. Все…

Ярко и быстро, ошеломляя меня отчетливостью, перед глазами мелькнули воспоминания. В конце концов, в мире существуют незыблемые вещи — они неизменны, они всегда остаются с тобой. И где бы ты ни был, они — самое главное, что есть у тебя на свете. Мы умираем, но все, что мы любили когда-то — вечно. В пространстве — сквозь время и смерть.

Мама, целующая меня в головку перед сном, тарелка пончиков и смеющиеся глаза Северуса, синий мамин передник; сирень — росшая перед крыльцом нашего дома, мы так любили с Северусом есть пятицветики и загадывать желания; папа, возвращающийся с рыбалки, как всегда без улова — расстроенный и уставший, смеется и прижимает нас с мамой и Петуньей к себе; веселый ликующий визг маленького Ральфа, лижущего Северусу нос и щеки; письмо из Хогвартса — самое главное письмо в жизни; наши мечты с Северусом о школе, где чудо и волшебство живут вместе с нами; платформа 9 и ¾, удивление и совершенно детская радость в глазах родителей; мерцающие огни огромного замка и восторженный вздох моего единственного друга… Зимний Хогсмид — я запустила снежок, и попала за воротничок Северусу. Он в отместку опрокинул меня в сугроб.

Любовь, опровергающая законы бытия, Святочный бал, омела, теплые губы Джеймса, белые кружева, белые розы, весенний Лондон, сверкающая Темза, шампанское, огневиски, друзья, хохочущий красавец Сириус, милый Питер, Алиса, Фрэнк…

Ледяная рука Северуса — такая родная, такая моя, единственная на свете... Мой друг.

Первый крик сына — и его малюсенькие беспомощные реснички. Первый взгляд на моего маленького сыночка, любовь, которую невозможно представить…

Ты можешь уничтожить меня, но все это… ты забрать у меня не в силах. Это мое навсегда. И это то, что постигнуть тебе не дано.

— … Кедавра!

Какой зеленый свет — нет, это неправда, это не конец. Умирая, я улыбалась: я почувствовала запах костра с улицы, а это значит, что сейчас осень, а скоро будет зима. А потом весна, и снова лето, и все это так чудесно, что хочется плакать, не правда ли?..