Мертвые места (гет)

В нем добрая сажень роста. Он крепок, хорошо сложен, будто вылит из стали. Вид его грозен, но глаза — добрые.

— Не лучшее время для возвращения домой, родич.

Он и знать не знает, что родина далеко, в теплых песках Эльсвейра. Ядовитых, отравленных солнцем песках.

— Мне жаль, — шепчет одними губами, беззвучно, пока напарница не смотрит.

А вот самой Ринд не жаль. Ей холодно, и она не может думать ни о чем другом.

Слушая рассказы отца, прошитые тоской по Скайриму, она представляла все иначе: теплее, лучше, роднее.

Только теперь она поняла, что матушка всегда была права: здесь один только снег и больше ничего. Снег, ветер и кровь. Целый океан крови.

— Эй, ты, шаг вперед, — в его словах сталь, но в глазах все то же тихое «мне жаль».

Первого из четверых убивают в спину, как зверя. Тетива звенит, и стрела летит прямо в цель ослепляюще быстро, не оставляя конокраду ни шанса. Рана невелика, и кровь вытекает из него медленно, толчками.

Со вторым не так. Тяжелая алебарда сносит ему голову легко, одним коротким ударом, и кровь брызжет фонтаном, заливая землю у плахи и черную одежду палача.

Ринд знает, что следующая она, и это ее пугает. Так, что зуб на зуб не попадает.

— По крайней мере, ты умрешь на родной земле, — слова норда сочатся не столько позорной жалостью, сколько сочувствием.

— Спасибо, — шепчет она, чувствуя, что сердце бьется уже в самой глотке, готовое вот-вот выпрыгнуть.

Четвертый, последний из живых, одаривает Ринд колким взглядом, от которого все внутри еще больше холодеет, превращается в студень. Его рот перевязан, как у бешеного, сорвавшегося с цепи пса, а в глазах — пустота, одно безумие да подрагивающие тени.

— Шагай, — тычок в спину от женщины-редгарда как последнее предупреждение.

Ринд противно прикасаться к влажной от крови грязной плахе, но ее торопят. Смерть в Империи — дело суматошное. У них на крючке куда более крупная рыба, и надо торопиться прихлопнуть ее, пока не ускользнула, сверкнув красивой, переливающейся на солнце чешуей.

— Палач, — короткое приказание все той же редгардки звучит как плевок.

Ринд крепко зажмуривается и потому не сразу замечает нечто на горизонте, зато хорошо его слышит. Звучный, протяжный, пробирающий до самых костей рык.

Что-то тяжелое падает сверху, на время лишая ее способности передвигаться, видеть, дышать.

До самого выхода из сырого, пропахшего плесенью и экскрементами тоннеля Ринд не понимает, что же, собственно, вокруг происходит.

— Ты в порядке? — не дождавшись ответа, норд ощупывает ее, ищет раны. — Жить будешь.

Он говорит что-то про Имперский легион и местечко под названием Ривервуд, но Ринд не вслушивается.

Кажется, норда зовут Хадвар. Ей нравится: красиво и звучно. Она повторяет его имя про себя раз, другой, еще и еще. До тех пор, пока оно не въедается под корку, не заглушает весь остальной мир.

— Я иду в Ривервуд, мой дядя там кузнец.

Ринд знает, что идти ей некуда, но вслух не признается.

— Думаю, нам лучше разделиться, — задумчиво произносит он. — Если бы ни твоя помощь, я бы не выбрался.

Ринд смотрит сначала на него, а потом на окровавленный меч в своих руках. Его лезвие все в мелких щербинках и царапинах.

— Можно я с тобой? — голос ее дрожит.

— Это верное решение. Я буду рад.

Они идут быстро и постоянно оглядываются, опасаясь погони, но Ринд все равно нравится. Она и подумать не могла, что просто передвигать ноги, взбивая сухую дорожную пыль, — уже наслаждение. Кровь на ее ладонях подсыхает, берется уродливой бардовой коркой, и она сдирает ее ногтями.

— Снега нет, — спокойно заключает она. — Мне нравится.

— Здесь теплее, — пожимает плечами Хадвар, — снег разве что верхушки хребтов присыпает.

За одним из поворотов их встречает стая волков, иссиня-черных, голодных и очень злых. Их глаза горят недобрым желтым огнем, а зубы готовы рвать и кусать.

Они с Хадваром успокаивают их ударами клинков и молча бредут дальше. На душе скребут кошки.

— Видишь вон те развалины? — Хадвар вдруг останавливается и указывает перстом вверх. — Ветреный пик. Жуткое местечко. Когда я был мальчишкой, мне про него снились кошмары. Ну, как драуги лезут ко мне в окно, и все в таком духе. Признаться, мне тут до сих пор неуютно.

Вместо развалин Ринд видит лишь останки огромного существа: пугающую, разверзнутую грудную клетку. Она невольно ускоряет шаг, и в Ривервуд они приходят засветло.

Хадвар провожает ее до дома на самом краю деревеньки, а сам идет к реке умываться. Хоть местная река зовется Белой, в этот день она ненадолго становится Алой. Ее надрывная песнь заставляет Ринд вспомнить о доме и взгрустнуть.

Забытая кузница с остывшей печью, задохнувшимися, неживыми мехами и проржавевшим верстаком ее ни капли не пугает, равно как и слепой, без единого окна, дом. Все это усиливает ее подозрения насчет Хадвара и больше ничего.

Ринд и раньше видела тот странный, затравленный взгляд, что был у ее случайного спутника: пару раз у молоденьких каджитов, перебравших со скуумой, и лишь однажды — у соседа, зарезавшего жену и детей, потому что тех якобы захватили тени.

— Я принес немного еды, — Хадвар улыбается. В его руках плетеная корзина, полная овощей, надерганных на ближайшем соседском огороде.

Вместо ответа она улыбается и принимает подарок. С распростертыми объятиями. Убийства пробуждают аппетит.

Ринд, конечно, не думает, что кто-то или что-то в доме может причинить ей вред, но на всякий случай прячет в сапог кинжал, случайно найденный на дне старой кузнечной печи.

Ужин у них скудный: запеченные овощи и какая-то безвкусная похлебка, но Хадвар рад и этому.

— А твой дядя что, умер? — она решается задать вопрос только после того, как, выйдя на двор, перепроверяет, на месте ли ее кинжал.

— Утоп, когда мне было восемь, — он немного медлит. — Матушка — еще раньше. Она все говорила, что река поет ей песни, зазывает, да только никто не верил.

Ринд отложила ложку и, отойдя к котлу, чтобы погреть руки, задумчиво произнесла:

— Но ты же понимаешь, что его нет? Ни его, ни его жены, ни уж тем более дочери? Что никакие драуги за окнами тебе не страшны, потому что никаких окон в этом доме нет?

Он молчит и смотрит в одну точку, а затем скомкано прощается и уходит спать в подвал, оставляя ей кровать.

Ринд укладывается много позже, когда огонь в очаге догорает и в комнате становится очень холодно. Завернувшись в теплую овечью шкуру, настеленную вместо одеяла, она все ждет, что Хадвар появится на пороге и, разгоряченный, скользнет к ней на кровать, но тот не появляется.

Ринд прячет кинжал под подушку и забывается тревожным сном.

— Вставай, вставай, моя хорошая.

В комнате тьма кромешная. Хадвар гладит ее по волосам и все приговаривает:

— Вставай, я покажу тебе что-то.

Ринд быстро одевается, и они выходят на улицу, под струи холодного дождя.

— Смотри, — шепчет Хадвар, указывая на остов Ветреного Пика.

В первое мгновение Ринд не понимает, что он, собственно, такое там увидел, и лишь какое-то время спустя, когда глаза привыкают к темноте, различает нечто ярко выделяющееся на белоснежном горном теле. Черных уродливых блох. Десятки, сотни драугов, медленно сползающих по склону.

— Так это правда? — Ринд в ужасе отшатывается.

— Я никогда не вру, — просто говорит Хадвар, обнимая.

Сотни вопросов, страшных, пугающих, роятся у нее в мозгу, но Ринд не позволяет им пролиться словами.

— Пойдем в дом, а то замерзнешь, — шепчет он, наклоняясь к самому ее уху, едва не облизывая.

— Как же мы пойдем? А вдруг они доберутся сюда, вдруг влезут в дом?

— Вряд ли, — он касается рукой ее живота, скользит под рубашку. — Они еще ни разу реку не переходили. Видно, не могут.

Это не кажется Ринд сколь-нибудь убедительным, но она все же позволяет увести себя в дом, почти силой. Просто стоять и рассматривать подобную мерзость невыносимо.

— А насчет твоего дяди-кузнеца, который все еще живет в доме, ты тоже не обманул? — боясь услышать ответ, молясь, чтобы Хадвар не ответил, спрашивает она.

— Я же говорил, что никогда не вру. Мертвые места здесь, всякое случается, — он улыбается, но почему-то эта улыбка напоминает Ринд оскал.