Плачь, Хоук (гет)

Они не прощаются и не произносят слов соболезнования: стоят в темном переулке, ведущем из Клоаки в Нижний город, и молчат. Варрик на Хоук и не смотрит вовсе, в отличие от Фенриса, устремив взгляд в сторону. Фенрис смотрит на нее с отчаяньем, и отчаянье это может видеть только она, для нее оно. И глаза его говорят ей много, гораздо больше, чем сердито сжатые губы. Наконец Андрес сбрасывает сковывавшее его оцепенение и подается вперед — к Хоук. Размыкаются его губы, руки в стороны — как крылья — раскидываются. Знает Хоук, что может утешиться в его объятиях, знает, что многое готов для нее он сделать, но… Глаза не врут, а в глазах Фенриса, будто отраженное в зеркале, волнами темными плещется отчаяние.

Выворачивается Мариан в последнее мгновение от ищущих рук Андерса, машет рукой на прощание и, наплевав на все, запрыгивает на крышу одного из окружающих этот тупик домов. Стоит ногам ее перестать скользить по влажной от мелкой мороси дождя крыше, как на глазах выступают слезы: держалась она, когда они стояли в тупике молчаливо, честь мертвой отдавая. Держалась, пока шли путанными подземными коридорами прочь из той залы, пропитанной магией крови. Держалась, когда гомункул с лицом и душой ее матери говорил Хоук свои последние слова. Или же это была не ее мать, уже не она — только воспоминание о ней, отголосок просочившейся тени, дух Сострадания, что не смог пройти мимо и решил облегчить ее горе. Только взвыла коротко и громко, да руками, огнем горящими, все то, что от ее матери осталось, обняла. Лиандра, охваченная пламенем, улыбалась. А Хоук стояла и смотрела на воском тающую, самую последнюю улыбку матери. Так бы и осталась там, обняла покрепче горящее тело, да пошла бы вслед за матерью туда, где ждали их отец и Бетани.

С воем вваливается в свое, теперь уже только ее поместье. Кричит на испуганного Бодана, чтобы убирался куда подальше, грозит магией его сопроводить, если сам в ту же минуту не успеет скрыться с глаз ее. Магия, нестабильная, чувствами черными вскипяченная, то и дело через край переливается: бегут по тонким, мозолистым от тяжелого посоха пальцам электрическими разрядами, плюется беснующая магия, порчей на цветах да мебели оседая.

В главном зале ее ждет дядя Гамлен. Оборачивается на громкий звук (это Хоук ухватилась за стойку с доспехами, пытаясь удержаться), открывает рот, чтобы произнести вопрос и так и замирает, давясь несказанными словам: не нужны вопросы, по умытому слезами лицу племянницы все видно. Спрашивает только коротко: как? И Мариан не может ему соврать, будь она на его месте, хотела бы знать правду: жестокую, отвратительную, но — правду. Даже такую, с которой невозможно справиться: по морщинистому лицу дяди бегут слезы, а в глазах ищущих — растерянность. Спрашивает Хоук Гамлен, где тело, чтобы церемонию прощания организовать.

— Его нет. Я сожгла его, — отвечает Хоук и понимает, что лишила последней возможности попрощаться с сестрой дядю, а Карвера — с матерью.

Создатель, Карвер, как она ему скажет?

Громко хлопает дверью Гамлен, напоследок проклиная ее, виноватую.

Не воет больше в голос Мариан, в прислугу заклинаниями не швыряется: ей кажется, в ней больше не осталось сил. Поднимается с трудом по лестнице в свою комнату, задыхается от безмолвных рыданий. Не заходит в покои матери: все потом, все потом, когда-нибудь у Хоук не будет пелены слез на глазах да рыданий глухих в груди. Тогда она и переберет вещи матери, раскладывая те в сундуки. Быть может, возьмет себе одно из платьев мамы, что та уже в Киркволле, вернув себе дворянский титул, покупала.

Падает на кровать Хоук, как была — в доспехе и плаще, пропитанном кровью: выжимай его да колдуй, сколько хочешь. Кричит в подушку, кулаками по кровати бьет. Прав был Гамлен, что сказал ей: «Это все ты виновата». Сказал так, будто она и сама того не ведает.

Виновата она. Избегала разговоров с матерью да ее компании, утомленная просьбами в свет выйти. Пропускала мимо ушей все, что мать говорила. Припоминает Хоук, что проскальзывало в ее речи упоминание о поклоннике. О желании снова выйти замуж ей мать говорила, раз уж она, Мариан, этого делать не желает.

Сердобольная Хоук была, пусть и за звонкую монету: половине Киркволла, от клоаки до дворца наместника, помогла. А свою семью сберечь не сумела: бедная-бедная Бетани, смерти которой мать ей так и не простила; Карвер, вечный младший брат, которого она чуть на глубинных тропах не погубила. И теперь — мама.

Не знает Хоук, есть ли град Золотой, где на престоле ждет их всех Создатель. Не знает Хоук, какими словами молиться. Не знает Хоук, в лучший ли мир ушла ее мать, туда, где не разрезают людей на кусочки помешанные маги крови. Или же попросту канула в Тень, стала духом светлым.

Раздается трель звонка, оповещающая о чьем-то приходе.

Видеть Мариан никого не хочет, нет у нее сил ни на что. Только не сегодня.

Прижимает она снова подушку к лицу и — кричит.

Ей кажется, что она вся соткана из боли. Внутри нее, за белесыми костьми ребер — разверзается черная дыра. Ширится она и затягивает в себя, крадет всю радость, что Мариан помнит, забирает по одной в черное ничто все улыбки матери, как забрала уже смех звонкий Бетани, голос ее мягкий да чувство ладоней теплых в своих руках. Остаются Хоук в наследство только ночные кошмары, где родные ее сами на себя не похожи, но другими их она уже и не помнит. Вырастает ночами из кучи раздробленных костей малышка Бетани, провалами черными глазниц на нее смотрит, губы кровью украшенные щерит в багряной улыбке. Приходит к ней ночами и Карвер, хоронят злые сновидения его раньше времени: пузырится скверна на его губах и зовет он ее хрипло, по имени, как редко до этого ее называл. Тянет руки к ней изломанные, чтобы в свои братские объятия заключить. Не держала тела его мертвого в руках Хоук, не зажигала костер погребальный: отдала только обессилевшего, но живого Серым Стражам, на тропах глубинных встреченным. Только весточек Карвер ей не шлет совсем, да и жив ли он до сих пор, — Мариан не знает. Забывает Хоук черты родные, забывает рисунок из морщинок ранних, что узором недовольства лицо его раскрашивал. Помнит она лишь то, что в кошмарах ей привиделось: Карвера-вурдалака, не спасенного Стражами на тропах.

У нее болит все: болят руки, болят ноги, болят кончики пальцев. Но больнее всего жжется в груди, будто ребра переломанные легкие проткнули. Больно так, что Хоук и не знает, было ли ей настолько невыносимо больно хоть когда-нибудь. Вспоминает, как лежала еле живая в лечебнице у Андерса под десятком припарок, что толком не помогали, помнит, как обессилевший маг от нее ни на минуту не отходил, осколки острые в ее груди обратно сращивая: не шутки это — получить по ребрам молотом тал-васгота да улететь спиной прямо на острые скалы. Думала Хоук тогда: умру. Не кончалась боль, лежала Мариан, молчаливая и обездвиженная, чтобы кости раздробленные органы внутренние не повредили. Бьется она на кровати, покрывала и простыни сбивая, больно внутри так, будто ребра белыми ножами проткнули ей самое сердце.

Не слышит Хоук ни стука в дверь, ни короткой перепалки на первом этаже: скулит она уже тише, но дрожит всем телом. Если раньше казалось ей, что сгорит она, то теперь селится холод в самом ее нутре, коркой ледяной сердце оборачивая. Холодно ей, так холодно. Размыкает она веки, взглядом, мутным от слез, на руки свои, что инеем подернулись, смотрит. Не может Хоук успокоиться: не может успокоиться и ее магия. Впрочем, Хоук чуть меньше дела, чем все равно: болят от холода пальцы рук и затихает на мгновение боль в груди.

— Мариан, — зовет ее знакомый голос, но слышится Хоук только задушенный хрип брата, скверной захлебывающегося. Оборачивается она, но двоится окружающий ее мир, мерцает в дрожащем пламени свечей. Кружится белый овал лица перед ее глазами, не хочет никак целым одним стать. Видится Хоук на секунду лицо убийцы, погубившего Лиандру. Магия, в маленькие ураганы вокруг нее закручивающаяся, не заставляет себя ждать: ладонями, на которых из льда огонь рождается, отталкивает от себя гостя незваного. Шипит он едва слышно сквозь зубы, а комнату озаряет яркая вспышка: видит теперь Хоук клейма, лириумом налитые, видит сердито сжатые челюсти, видит глаза — те самые, что никогда ей не врут. Тянется Фенрис, сам по-простому, не в доспехи одетый, стащить наплечники, да нагрудник расстегнуть. Замирает Хоук испуганной птицей, прижимается спиной к стене, отползая от эльфа. Губы плотно сжимает, но глаза продолжают кричать: зачем ты пришел?

Знаком ей взгляд его отчаянный, так же смотрел он на нее, когда слова Адрианы услышал. Только сейчас не его горе и не его боль, но вот он, из крови и плоти, сидит на краю ее кровати и смотрит глазами, которые никогда не лгут. Только больно Хоук на него даже смотреть, не зажили еще внутри раны, которые он ей нанес. Но нужен он ей, нужен хоть кто-то живой рядом, чтобы можно было прислониться к теплому плечу и почувствовать: живой.

Выравнивает Хоук дыхание, магию свою, мечущуюся внутри, успокаивая. И спрашивает наконец Фенриса, стаскивающего тихонько с ее ног обитые железом сапоги:

— Зачем ты здесь?

Вжимается Хоук спиной в стену не от страха: она знает точно, верит в то, что Фенрис ей не навредит. Сжимается вся, руками себя обхватывая — от силы нахлынувших воспоминаний. Раздевает эльф ее медленно, почти со вкусом, так, как не раздевал ее в ту ночь. В ту ночь доспехи, его и ее, быстро были сброшены в общую кучу: не разобрать, где ее, а где — его. «Зачем ты меня мучишь? Зачем пришел снова, открытый всем сердцем своим волчьим, всю броню свою за дверьми оставив, невыносимо печальный и беззащитный? Зачем ты снова кожу мою гладишь, если отрекся от любви моей и ушел в предрассветные сумерки?» — бьются вопросы о крепко стиснутые зубы, старается Хоук сдержать дрожь, когда Фенрис ступни ее, сняв тяжелые сапоги с них, в руках своих задерживает, мягко разминая.

— Не надо никого звать, — хрипло выдыхает наконец Хоук, когда Фенрис замолкает. Слова его рубленные, по кусочкам собранные из шаблонных соболезнований. Только сам он, словно натянутая струна, ждет ее ответа: ударит ли, магией ли, своей кипящей, окатит, прогонит? В глазах его стынет тревожное ожидание.

Если бы у нее были силы, она бы так и сделала. Причем все сразу: магию, бьющуюся в ней в ритм ударов сердца, наружу выпустила, ударила бы по лицу (шрамов бы не осталось, ее рука, в перчатки латные не закованная — пощечиной разве, истинно женской одарить может). И выставила бы в холодную ночь. Только сил у нее нет, даже чтобы на ногах без сторонней поддержки устоять.

Опирается она стену, пытаясь встать с кровати, но бесполезно: подгибаются ноги и тело бьет нервная дрожь. Дышит Мариан тяжело: кровью на кровь нескончаемым демонам, что Квентин призывал, отвечала. Хоронила их в собственных же кругах призыва, энтропией в пепел развевая.

— Помоги мне, — тише шепота просит Хоук, падая обратно на кровать. Мотает головой, когда Фенрис тянется к ней, чтобы на ноги поднять: нет, не нужно, не могу. Кивает в сторону в углу стоящих чана и кувшина с водой. Молча подносит их, ставит на пол у кровати и сам свои руки в воде окропляет. Протягивает к лицу Хоук влажные ладони, утирает лицо, все в крови замаранное. Прикасается осторожно и, будто бы боясь, что она на кусочки мелкие да острые вся от его прикосновений рассыпется. И так близко-близко, что Мариан может рассмотреть каждую мелкую морщинку, каждую незалеченную ссадину. Так близко, что Хоук просто нечем дышать. Только бы в глаза не смотреть, а то утонет она в них да захлебнется. Уйдет в него без возврата.

Отводит Хоук глаза, и взгляд ее падает на рубаху свою да бриджи, в крови своей и чужой вымаранные. Запах крови тут же прошибает ее насквозь, тошноту да головокружение вызывая. Задыхается Мариан, пытаясь стянуть с себя одежду, от которой смертью разит, да только руки трясущиеся вдоль туловища опадают. Накатывает истерика с новой силой.

— Сними это с меня, сними, — судорожно просит она, плачет, как маленькая девочка, хотя в своем детстве Хоук никогда, в отличие от Карвера, не плакала.

Комната плывет и качается, будто каюта на корабле в шторм, перед глазами Хоук. Она и не знает толком, сон это или явь, но ей все равно: помогает ей Фенрис избавиться от пропитавшейся кровью и демонической лимфой одежды. Он раздевает ее, но в нем нет страсти, как и в ней теперь уже нет ничего: Хоук не чувствует рук и ног, не чувствует прикосновений — аккуратных и нежных — ничем они в ней не отзываются, молчит заледеневшее нутро. Наверное, раньше Хоук показалось бы страшным не чувствовать ничего, но не сейчас: не тогда, когда внутри у нее все болело, боль душевная мешалась с болью физической, электрическими разрядами прошибая кости да мышцы. Но больше всего болело в груди: там, за ребрами, будто бы она снова получила молотом тал-васгота точно в солнечное сплетение.

Одевает Фенрис ее, как совсем маленькую, в домашний халат, задерживает на ее плечах руки, разминая усталые мышцы. Завязывает сосредоточенно пояс, а Мариан смотрит на него и не может понять, что он тут делает:

— Ты мне снишься?

Не сказать, что она никого не ожидала увидеть. Знала, что спустя некоторое время появится кто-нибудь из ее спутников, и была готова гнать их всех магией к демонам. Она и Фенриса попыталась колдовством припугнуть. Припугнуть-то его Хоук припугнула, только разве можно прогнать того, кто давно ушел сам?

Но он пришел. Терпеливо помогал ей умыться и переодеться, не обращая внимания на мелкие ожоги, оставленные руками Хоук. Он пришел, чтобы облегчить ее горе. И делал это так, как мог. Но Мариан не хочет, чтобы ей стало лучше, она хочет умереть. Хочет закрыть глаза и увидеть отца, мать и Бетани. Счастливыми и улыбающимися, нашедшими друг друга на том свете. Мариан хочет остаться с ними и никогда больше не чувствовать боли.

Но ей больше и не больно. Лед в груди разрастается и, кажется, даже сделать вдох становится сложнее. Она сейчас в когда-то любимых руках лежит сломанной куклой. Фенрис укутывает ее в одеяло, притягивая к себе, и Мариан чувствует сначала его дыхание, а после — губы на своем виске.

— Зачем ты здесь?

Она правда не понимает. Не понимает этой нежности, льющейся сквозь трещины самообладания эльфа. Хоук понимает, почему он ушел тогда, но не может взять в толк, почему он вернулся сейчас. Не понимает, какое место ей уготовлено в его жизни, где до сих пор центральной фигурой является Данариус. Хоук никогда не скажет этого вслух, но Фенрис все еще раб в своей одержимости бывшим хозяином. Фенрис, словно гончая, идет по его следу, сам не замечая, как все сильнее затягивается ошейник и натягивается поводок.

Фенрис качает ее, одновременно как ребенка и как любовницу, в своих объятиях. Падает на кровать, утягивая ее за собой, гладит беспокойными пальцами ее лицо, дарит едва ощутимые поцелуи, такие легкие и быстрые, что Хоук не может сказать, не померещилось ли ей. Чувствует Мариан сквозь одеяло, в которое Фенрис ее укутал, его сердцебиение: руки, что ее обнимают, каменный монолит, но сердце бьется, как сумасшедшее. И ей становится теплее.

«Плачь», — сказал ей Фенрис, кажется, вечность назад, умывая ее от крови и грязи.

И Хоук плачет, спрятав лицо в изгибе его шеи.