Любовь, смерть и карточки от шоколадных лягушек (гет)

Смутное ощущение, что что-то не так, охватывает Драко раньше, чем он полностью просыпается. Он чувствует себя… необычно. Не то чтобы недомогание, не отпускающее его с тех пор, как он принял на себя проклятие Астории, полностью исчезло, но он давно не испытывал такого прилива бодрости. Энергия бьет ключом, вот только… какая-то неправильная энергия, будто бы чужеродная. Усиливает ощущение дискомфорта странная пульсация, диссонирующая с биением его собственного сердца, слишком слабая, чтоб отследить источник. Объяснение крутится в голове, но не дает себя поймать. Ему кажется, что еще чуть-чуть — и он сообразит, в чем дело. Драко пытается восстановить в памяти цепочку событий, предшествующих пробуждению. Разговор с отцом, накатывающая слабость и… провал.

Он медленно открывает глаза, ожидая дискомфорта от яркого света в палате, но свет приглушен. Внешний мир постепенно обретает резкость, Драко замечает штатив капельницы и переводит взгляд ниже. Что бы Грейнджер ни вводила ему парентерально⁽¹⁾, она уже закончила и катетера не оставила. Значит, уверена, что кризис миновал. Почему?

Какое-то время Драко бездумно пялится на штатив, пытаясь структурировать свои воспоминания и ощущения. Его отвлекает движение чуть правее. На стуле для посетителей кто-то сидит.

— Грейнджер? — он тут же жалеет, что не сдержал удивленного возгласа, потому что… она дремлет. Нет, не дремлет. Раз его неосторожное обращение не разбудило ее, Гермиона крепко спит. Когда она высыпалась в последний раз? Когда в последний раз была дома? С тех пор как почил старый низзл, Грейнджер практически переехала в больницу.

Драко рассматривает ее лицо в полумраке. Это как смотреть на картину, висящую много лет у кровати, картину, изученную до мельчайших деталей, но не надоедающую. Картину, в которой нет-нет и находишь что-то новое. Он знает о выпуклой родинке возле губы и о второй — на виске. Некоторое время он думал, что на виске веснушка, но веснушки Грейнджер сходят на зиму, а это пятнышко остается. Взгляд опускается на шею, цепляет яремную впадину, скользит по ключицам. На правой ключице то ли царапина, то ли нитка — не разобрать, хочется ее стряхнуть или залечить, хочется пройти исхоженный глазами маршрут пальцем. Губами. Языком.

Грейнджер причмокивает во сне, и Драко улыбается. Затем ее губы приоткрываются и она делает резкий шумный вдох и такой же выдох, Драко чудится в звуках собственное имя. Он злится на себя за то, что принимает желаемое за действительное. Гермиона пытается устроиться на стуле поудобнее, Малфой задумывается, получится ли левитировать ее на кровать, не разбудив, и тянется за палочкой. Матрас предательски скрипит. Дьявольское изделие! Он платит за эту чертову палату столько, что здесь должны быть самые тихие матрасы в мире!

— Ты как?

Он корит себя за неуклюжесть, лучше бы лежал не двигаясь. Неуютная пульсация усиливается. Гермиона осматривает его лицо так, словно… словно он имеет значение. Впрочем. Он и имеет. У Гермионы страсть ко всем разновидностям сирых и убогих, умирающие от проклятия коллеги тоже входят в этот список. Умирающие от проклятия друзья.

Выдержать этот теплый неравнодушный взгляд трудно, он провоцирует неуместные фантазии о взаимности, и Драко делает то, что умеет лучше всего, — защищается:

— В полном порядке.

Грейнджер закатывает глаза, но продолжает напирать:

— Что-то необычное?

Она же не может знать про пульсацию?

— Полон сил, — Драко подмигивает и растягивает губы в ленивой улыбке.

Грейнджер не ведется, не верит, смотрит неодобрительно и качает головой.

— Мне нужно знать, что было, прежде чем пришел… твой отец.

Раньше его бесил грейнджеровский командный тон, теперь Малфой знает, что это ее способ защиты.

— Я спал, — насмешливо отвечает он. — О снах не расскажу, не помню, что мне…

— Будь серьезным!

— Я действительно не знаю, в чем дело, — Драко меняет тон на более мягкий. — С момента пробуждения чувствовал себя так, будто меня всю ночь мантикора переваривала. Потом… ничего.

Черт, видимо, Люциус был в палате, когда она пришла!

— Отец тебе…

— Нет. Мы с ним мило побеседовали.

Драко очень не нравится, как покраснели щеки Гермионы. То, что она прячет глаза, тоже дурной знак.

— Ты недоговариваешь, — констатирует факт он.

— Всё даже лучше, чем могло быть, Драко. Я не приложила его Ступефаем, он не обозвал меня грязнокровкой. Хоть каждому из нас хотелось сделать именно это.

Ругательство настолько просто слетает с ее уст, что Малфой даже не морщится. Гермиона много раз объясняла, что это он рос в мире, где «грязнокровка» — бранное слово, а для нее оно всегда звучало глупо. О составе крови она имела представление с детства — издержки взросления в семье медиков.

В ее шутке попытка увести разговор в сторону. Драко чует неладное, но понять, что произошло между отцом и Грейнджер, не может.

— Чем ты занимался перед тем, как лег спать? — так происходит всегда. Гермионе очень быстро надоедает ходить вокруг да около, она бросает игры в дипломатию и спрашивает в лоб.

«Признавался тебе в любви на карточке с твоим именем».

— Рассматривал вкладыши от шоколадных лягушек, — отвечает он пространно.

— Ты колдовал?

Серьезно? Почему сразу не спросить, справлял ли он нужду и сколько раз? Он пока не настолько беспомощен, чтоб отчитываться за каждый чих.

— Бросил Заглушающее на дверь. Жутко раздражал звук, — цедит Драко сквозь зубы и добавляет: — Даже не знаю, почему не сделал этого раньше.

— Драко… — в ее голосе опасение.

Он вскидывает на Гермиону потрясенный взгляд, осознавая. Черт! Совершенно вылетело из головы, что на дверь палаты наложены защитные чары больницы и колдовать над ней нельзя, чтобы не сбить их.

— Забыл, — он знает, что не сумел скрыть страх. Проклятие бьет по памяти? Драко в очередной раз молит Салазара позволить ему умереть от изменения состава крови. Он не хочет терять себя. Было бы славно забыть много всего, но с некоторыми воспоминаниями он не согласен расстаться. Ни за что.

— Думаю, это усталость. Не паникуй, — вопреки словам сама Гермиона паникует. Ей не обмануть Малфоя. — У тебя вчера был тяжелый день. Еще и это… Теперь понятно, почему твоя магическая энергия почти на нуле и почему я твой разговор с отцом… услышала.

Это «услышала» называется «подслушала», но дразниться лень. Пульсация опять становится интенсивнее и раздражает. Что за дракл!

— Ты всю ночь подпитывал магией чертову дверь. Чем ты думал?

— Осталась бы вечером подольше… — смутить Грейнджер — самый легкий способ прекратить ее нотации. Она не просто краснеет, она пугается. Думать о том, что его вчерашнее поведение вызывает в ней страх, неприятно, поэтому Драко решает вежливо сменить тему: — К кому тебя вчера вызвали?

— Сати родила. Девочку, — улыбается Гермиона самой особенной своей улыбкой, той, которую Драко любит немножко больше, чем остальные. С этой улыбкой она говорит про рожениц, с этой улыбкой она смотрит на Скорпиуса и выводок Поттера. Малфой сделал бы все, чтоб она смогла так смотреть на собственного ребенка, но некоторые последствия длительного воздействия Круциатуса на женщину необратимы.

— Сати молодец, — изображает эмпатию Драко. На самом деле ему глубоко неприятна истеричная девица, до седьмого месяца размышлявшая об аборте. — И ты тоже, — а вот это искренне. Чтобы она не начала отрицать свое участие, Драко снова перепрыгивает на другое: — Что еще нового?

— Аврора одержима очередной бредовой теорией. Иногда мне кажется, что ей стоит не целительством заниматься, а фантастические романы писать. Человек, изучавший магловскую медицину, не должен всерьез говорить о родстве раковых клеток с проклятиями крови и лечении подобного подобным.

— Как она хочет ограничить разрушительное воздействие темной магии раковыми клетками?

— Никак. Вредоносная магия разыщет вредоносные структуры. Цитата. Всё, чего она добьется, стремительного регресса, если не мгновенной смерти.

— Речь про Меду? — Драко знает, что тема болезненная. Гермиона считает состояние миссис Тонкс личным провалом. Не то чтобы сам Драко считал иначе. Два именитых колдомедика упустили начало смертельного заболевания у близкого человека. И ведь Андромеда жаловалась на быструю утомляемость и боли, и ведь предлагали ей обследоваться... Она отмахивалась, мол, старость, а ни Драко, ни Гермиона не настаивали — всегда отвлекало что-то более срочное, отвлекала угасающая Тори... Когда Меда обратилась в Мунго, было поздно назначать лечение. Любое радикальное вмешательство с высокой вероятностью гарантировало летальный исход.

— Да.

— Что-то еще?

Грейнджер пожимает плечами. В молчании очередная недомолвка, она о чем-то не хочет говорить. Драко продолжает сверлить ее взглядом, вскинув бровь.

— Ладно. Ты и сам это рано или поздно прочитаешь. Этот американец Браун… он совсем не туда ушел.

На самом деле Драко уже читал (аккурат перед процедурой развода), но помнит фрагментарно. Браун — смелый теоретик от колдомедицины, не страдающий излишним человеколюбием. От мысли, что он лечит живых людей, становится не по себе.

— Боюсь, как бы его выкладки не отразились на заключении.

Будто он не понял, к чему клонит Грейнджер. Одно дело — паясничать перед Люциусом, другое… понимать, что мировое колдомедицинское сообщество может… не одобрить его действия.

— Что там? — Драко морщится от собственной резкости. Но вдруг, пока он спал, Браун выдал что-то новое.

— Пространные размышления о том, что можно использовать ритуал для спасения от смертельных проклятий в обмен на жизнь уже обреченных. И у него есть сторонники! Люди всерьез рассматривают концепцию жизнь за жизнь, — Гермиона виновато опускает взгляд. — Я понимаю, что именно так ты и поступил, но…

— …одно дело — принимать решение о собственной жизни, другое — изображать магловского бога.

— Да, — кивает она, — именно так. Браун и его подпевалы рассматривают приговоренных к казни преступников как потенциальных доноров. Предлагают давать им выбор, возможность уйти красиво, спасти кого-то. Дико звучит, когда страна за страной отказываются от смертной казни. Но вторая идея еще более цинична. Проводить ритуал на безнадежных больных — им-де какая разница, как умирать. Стимулировать финансовым вознаграждением для родственников. А кто-то и вовсе высказал идею использовать для отвода смертельных проклятий… домовиков. Эльф не нарушит приказ, его желание спасти хозяина будет искренним…

Гермиона Грейнджер и ее кровоточащее сердце.

— Это не сработает, — наверное, информация о том, что он предметно изучал вопрос, будет лишней. — Во-первых, темная магия, направленная на людей, не воздействует на другие виды, во-вторых, благодаря некоторым, у эльфов сейчас больше прав, чем у волшебников, и такое вопиющее игнорирование их свободы воли... Кому я это рассказываю?

Проведенная в первые послевоенные годы кампания под эгидой Поттера и Грейнджер носила имя покойного Добби. Она перевернула взаимоотношения магов с эльфами с ног на голову, и мода на предоставление домовикам всевозможных прав (иногда в ущерб им самим) так до конца и не прошла. Права в основном остались невостребованными, большинство эльфов не стали менять привычную жизнь под боком у хозяев, но «крестовые походы» против «рабовладельцев» совершались с завидной регулярностью, обычно к переизбранию Министра.

— Хорошо, существа в безопасности, но незащищенные группы людей могут пострадать.

— Поскольку я такого не предлагал, есть надежда…

— Ты создал прецедент, а значит… — у нее в глазах стоят слезы.

Значит, он подготовил грунт для таких идей. Чертовски плодородный грунт.

— Меня не осудят. Решение колдомедика пожертвовать своей жизнью ради жизни пациента тянет на медаль Мунго Бонама, — пытается приободрить ее Драко. — И применение запрещенной магии в этом случае допустимо, с меня восемь лет назад сняли все ограничения...

— Речь и не идет об уголовном преследовании. Я позабо... Этого не будет. Просто…

Драко делает вид, что не расслышал оговорку, он и не сомневался, что она подключила Поттера. Сейчас речь о другом, если практику признают опасной, сам прецедент замнут, но для острастки его могут лишить звания колдомедика и права на практику. Смешно, но первая мысль: обидно за карточку в лягушке.

— Не думаю, что для меня это будет иметь значение.

— Прекрати. Ты знаешь, что я найду выход.

И не надоедает же. Неужели Грейнджер действительно верит, что за месяц-два обнаружит что-то новое? Напоминать о тщетности ее усилий нет смысла.

— Ты устала.

— Да. Но я поспала тут.

— На твердом стуле. Сидя. Целитель Грейнджер, тебе ли не знать о проблемах с кровообращением и о мышечном спазме?

Гермиона корчит рожицу, Малфою хочется привлечь ее к себе. Почему, собственно, нет? Не он ли вчера разливался соловьем о том, что собирается потакать своим желаниям. Драко хватает Грейнджер за руку и тянет на себя. Удивительно всё: сила рывка больше, чем он ожидал, мышцы не отзываются привычной тупой болью, внутренний тремор становится интенсивнее.

Гермиона взвизгивает и падает рядом. Ее пульс учащается под его пальцами. Можно помечтать, что это не от резкого движения, а из-за его близости. Наслаждаться моментом мешает общее состояние. Драко размышляет, рассказать ли про сбивающую с толку смесь бодрости и дискомфорта, когда замечает странное: преследующая с момента пробуждения пульсация совпадает с ритмом сердца Грейнджер.

Все становится на свои места. Из десятка небезобидных зелий она выбрала самое темное! Клубок злости и ужаса формируется в животе и ползет наверх, царапая внутренности и сводя легкие: злости на себя за то, что рассказал о рецепте, когда рассматривал зелье как вариант для Тори (вот только Астория отказалась, а он не настаивал); злости на Грейнджер, которую не остановило то, что добрая половина ингредиентов относится к классу запрещенных, а ритуал, завершающий варку, требует крови; и снова на себя за то, что совсем разучился думать, не сразу догадался, на что пошла сумасшедшая экспериментаторша. Гнев и ужас превалируют, но где-то под ними таится восхищение непробиваемой мисс Иду-Напролом.

— И это ты говорила о личных границах! — шипит он.

— Я их не нарушала, — голос почти не дрожит, но пульс под рукой бьется заячьим хвостиком вместе с пульсом внутри. — Для применение зелья, которое дает необходимую постоянную энергетическую подпитку, не нужно согласия пациента. Как твой целитель, я приняла решение.

Главное, дышать, главное… главное, не думать, главное, не сказать все, что вертится на языке.

— Неугомонная, что ты делаешь?

— То, что нужно, — отвечает с вызовом.

— Я не желаю этого.

— Как хорошо, что я не спрашивала.

— Если я скажу Макензи, тебя отстранят от моего лечения. Твоя практика будет под угрозой.

— Пятая поправка, тебе ли не знать.

— Я просил месяц, месяц ты продержала бы меня и без темной магии. Я не хочу растягивать агонию во времени. Ты думаешь, жить, ожидая смерти, вершина желаний?!

— Ты не умрешь! — она смотрит открыто и честно, прямо в душу. В глазах вызов, в глазах огонь. — Что бы ты там себе ни придумал про искупление путем умирания ради другого человека.

Драко собирается ответить, что не ей решать, что у нее нет права судить его, соврать, что ее мнение не имеет значения, и поздно замечает, как близко находятся их лица. Слишком близко. И уже слишком поздно, чтобы здравый смысл, страх отказа и еще тысяча и одна причина заставили бы его отстраниться. Их поцелуй совсем не такой, каким представлялся, в нем мало нежности и много ярости. Он почти и не поцелуй, а борьба. Губами. Зубами. Языком. Так вышло. Человечество придумало много разных методов борьбы.

Драко не удается отследить, когда все меняется — приходит в себя на мгновение, а Грейнджер под ним. Мелькает периферийная мысль, что он тяжелый, но ресурса на то, чтобы сконцентрироваться на ней и что-то предпринять, нет. Драко слишком занят, он старается захватить ртом и руками как можно больше ее кожи — покрывает поцелуями лицо и шею, оглаживает бока, мнет грудь, проклиная колдомедицинскую мантию и свою пижаму. Внутренний голос тихо нашептывает, что нужно остановиться, что это не должно происходить здесь, так и по такой причине, но его шепот тонет в гуле крови. Нет ни единого шанса остановиться, когда она в его руках. Влажные звуки поцелуев, стоны, скрип матраса и рычание долетают из параллельной вселенной, тактильные ощущения тоже смазаны, в его сознании ничего, кроме звучащего в ритме сердца «мо-я».

Следующий проблеск осознания происходит, когда Грейнджер (видимо, без слов и без палочки) убирает с них всю одежду. Разумное «нужно спросить, обязательно нужно спросить согласия» растворяется в ощущении ее кожи на его коже, ее извивающегося тела под ним. Это чертовски мешает мыслительному процессу. Про вербальную коммуникацию — и речи нет, хоть Драко все еще настроен остаться джентльменом. Настроен, пока она не притягивает его к себе за ягодицы, яростно вдавливая пальцы в плоть, в мышцы, словно пытается проникнуть под кожу, пока не трется о его бедро влажной промежностью. Это ведь ответ на незаданный вопрос?

Он сразу погружается глубоко, слишком заведенный, чтобы контролировать себя, Грейнджер шумно вдыхает и выдыхает, в дыхании чудится два слога — имя.

— Что?

— Двигайся, — цедит она сквозь зубы, — все хорошо.

Хорошо — это преуменьшение, и дело не в том, как давно у Драко был секс, дело в том, кто партнер. Все заканчивается быстро для них обоих: даже заклинание стазиса не удержало бы его от эякуляции, когда вокруг члена судорожно сжалась и затрепетала горячая, влажная плоть и с губ Грейнджер слетело тихое «Дра-ко».

Собственное хриплое дыхание перекликается с ее сбитым, сердца стучат быстро, но в унисон, поэтому пульсация не раздражает. То есть раздражает, но исключительно своим наличием и тем фактом, что Гермиона переливает в него свою жизненную силу. Переливает жизнь в дырявый котел, в решето. Причем совершенно напрасно. Они оба знают исход. Но сейчас, прижимая к боку ее хрупкое маленькое тело, Драко впервые с момента принятия проклятия разрешает себе почувствовать сожаление, подумать о том, что не готов. Ведь не сделай он то, что сделал, Астория умерла бы, и у него была бы возможность добиться любимой женщины и провести рядом с ней многие годы. Фантазия изгоняется с трудом, хоть Драко и стыдно. Виновата Грейнджер, внушающая нелепые надежды. Как убедить ее, не поссорившись, оставить тщетные попытки преодолеть проклятие и просто быть с ним до его смерти?

1) парентерально — минуя желудочно-кишечный тракт. Один из методов введения медикаментов.

Вернуться к тексту