Кошмар (джен)

В Катеринином крыле не было окон. Ранее они, конечно, существовали, но теперь были заложены кирпичом и искусно спрятаны под обоями и штукатуркой, так что Катерина называла дом про себя не Стержнем, но Капсулой. Не Гробом, не Коробом, как величали своё узилище обитатели Термитника, а именно Капсулой: здесь было безопасно. Наружу, в мир, можно было только в случае крайней необходимости. Иначе нельзя. Иначе — боль, страшная, невыносимая и неизбывная, выжигающая душу, разъедающая сердце, словно кислота...

Очнувшись среди ночи от вязкого сна, не приносящего ни бодрости ни отдохновения, Катерина поняла: что-то случилось. Страшное, непоправимое, неизгладимое. В комнате ничего не изменилось, все вещи были на своих местах, из-под неплотно прикрытой двери неуверенно пробивалась тонкая полоска света, но что-то было не так. Было душно и зловонно: такой запах бывает в Степи, когда земля дарит много трав, но некому их собирать, и они, переполненные горьким соком, клонятся под собственной тяжестью, лопаются, гниют и засыхают под ярким и агрессивным солнцем. В такую пору утра бывают туманными, и испарения, идущие от земли, можно буквально осязать.

“Видно, дверь не заперта, — подумалось Катерине. — Нужно закрыть”.

Она медленно поднялась с постели, сделала шаг, другой, и вдруг ей показалось, будто на голове надеты шоры: видно было лишь то, что впереди. Более не видела она ни картины на одной стене, ни гладкой деревянной панели на другой; видно было лишь часы и кусочек входной двери, которая, разумеется, была закрыта. Вдруг показалось, что ручка двери измазана глиной, а на корпусе часов отпечатался кровавый след чьей-то ладони. Катерина машинально коснулась кончиками пальцев этого отпечатка, и тут же стало трудно дышать, и повеяло таким жаром, будто за какое-то мгновение коридор стал адом.

* * *

Было больно, страшно и жарко — ни пошевелиться, ни вздохнуть, ни попросить помощи. Впрочем, какая уж тут может быть помощь, если ты спелёнута, будто младенец, если ты отныне — словно куколка?

— Я не смерть, я не смерть, я — Вергилий, я — твой проводник, — запел тонкий жуткий голос, в котором всё было не так. Он звучал внутри, перекрывал другие звуки и завладевал вниманием так, что отвлечься от него было нельзя. Он парализовал и порабощал. — Не гони меня прочь, я спасу тебя, я помогу...

— Ты не Земля, — подумала Катерина. — Не бывает у Земли такого голоса.

— Я боль Земли, я её Кошмар, я говорю от её лица. Доверься мне, отринь бинты и пелены свои, помоги мне внедриться в тебя. Разве счастлива ты, разве бытие твоё — подлинная жизнь?

— Я не знаю. Я ничего уже не знаю. Но мне известно одно: я ещё не хочу умирать.

— Смертный — это не состояние, смертный — это привычка, это слабость. Лишь тот, кто слаб, смертен, а тот, кто силён, способен осознать смерть как переход. Я не инферно, я пургаторий, я очищу тебя, и сквозь тело твоё прорастут травы и цветы. Чёрной твирью-печальницей взойдёшь ты к небу, кровь твоя напитает стебли, в глазах отразится Луна, круг замкнётся, круг замкнётся.

— Симон тоже так говорил, — возразила Катерина, из последних сил зажмуривая глаза, — и где он?

— Симон ничего не понял, он был оторван от Земли, а значит, был слеп. Открой глаза и прозреешь, открой сердце и уверуешь...

Жуткий голос гипнотизировал, усыплял волю, но в подсознании пойманной птицей мелко-мелко билась одна мысль: открывать глаза нельзя. Откроешь глаза — увидишь такое, из-за чего Земля тебя потом не примет. Это и будет Смерть-Навсегда. Это и будет конец.

— Посмотри на меня, посмотри на меня, посмотри... Это я породила тебя, я взрастила тебя, я согрела... Это я говорила с тобой, я держала, я силы давала... Вот я грею тебя, я дарю долгожданный покой...

Все звуки, кроме одного — кроме страшного тонкого голоса — слились в глухой ватный ком, и где-то на периферии этой глубокой тишины послышался тонкий и тихий звон. В воздухе разлился привычный сладкий запах, проснулась знакомая боль в сгибе руки, обозначилась острая травяная горечь под языком, и голос умолк, и больше не было страшно, и стало по-настоящему спокойно.

* * *

— Пусть поспит немного. Знать бы, из чего эти порошочки, но жить будет. Пусть выспится.

Это молодой Бурах или Данковский? Неважно, кто из них, важно, что он ещё здесь.

— Спасибо, — едва слышно прошелестела Катерина, проваливаясь в сон, после которого начнётся новая жизнь.