Детство было. Чёрт с ним, с детством (джен)

..вот они бегут по улице вприпрыжку, и карманы оттопыриваются от лакомств — славные вещи привёз нынче поезд! Тут тебе и похожий на облако кипенно-белый зефир, и ароматный разноцветный мармелад, и тянучки в красно-зеленых полосатых обертках, которые так упоительно шуршат! И орехи, разумеется. Только орехи — это не для еды, это для души. Интересно, сколько душ вмещает ореховая скорлупка?

В детстве Катерина любила сказку про женщину, которой колдунья дала грецкий орешек, из скорлупы которого потом вышла девочка, до того крошечная, что легко помещалась в половинке этой самой скорлупы!

Главное — не зацикливаться на этих мыслях. Ни на детстве, ни на девочке. Хуже будет. Будет ныть в груди, колоть под сердцем, звенеть болезненно в ушах — мол, ну не вспоминай, ну не надо, зачем тебе это... Но память — коварная штука: в орешек не вложишь, не утопишь в Горхоне и даже крысам не скормишь. Так и звенит она в ушах и ходит в сознании по кругу, то и дело ярко вспыхивая.

Вспышка первая. Тишина, темнота, влажность и ограниченность, откуда не вырваться до поры. Впрочем, толку-то в том, чтобы из одной телесной тюрьмы в другую?

— А оно вам надо? Сначала нужно на ноги встать, найти работу. Тем более, опять кругом война, мало ли... — это женский голос, взрослый, рассудительный, но несколько неискренний.

— Мы тоже думали об этом, — а это второй голос, мнущийся, колеблющийся, неуверенный. О, как будет этот голос меняться п о т о м! — Но страшно же. А вдруг потом ничего не получится? Да и позор...

— Вот, — шелест бумаги. — Размешивай с едой. Три дня — и всё. И никакого позора. И последствий — никаких.

Неуютно. Тягостно. Страшно. Непонятно.

Звон фарфора, неприятный осадок, резкая вспышка боли. Что-то не так...

— Нет, не могу, — тот же ломкий и мнущийся голос. — Будь что будет. Унеси этот порошок куда подальше. Не стану его пить.

Вспышка вторая. Непривычно светло. Окна открыты настежь, и оттуда пахнет сладко и одуряюще. Больно дышать. Мир плывет перед глазами, и фокусироваться на нём очень тяжело.

— У всех детей взгляд плавает, — с сильным акцентом говорит пожилая женщина. — Но что-то в вашем случае меня смущает. До Столицы рукой подать, съездите к вот этому доктору, — она размашисто пишет что-то на клочке бумаги. — А вообще, такие патологии бывают только в одном случае — когда во время беременности работают на вредном производстве. Или когда принимают запрещённые вещества.

— В нашей семье нет морфинистов, — ломкий голос, кажется, вот-вот треснет.

— А я не о морфии, деточка. Если вы приняли решение, то нужно идти до конца. Пригласите, пожалуйста, следующего.

Вспышка третья.

— Ого! Как много у тебя кукол и зверей!

— Это мама купила. Я им книжки читаю.

— А платья шьешь куклам?

Девочка с расфокусированным взглядом отрицательно качает головой. Ей нельзя касаться ножниц и иголок. Книжек вообще-то тоже, но их много, и пропажи обычно никто не замечает. А играть с многочисленными куклами и зверями ей неловко — вот выберет она сегодня куклу Регину, итальянскую красавицу с роскошной бархатной шляпой на золотистых кудрях, или большую плюшевую собаку по кличке Фред, с длинной шерстью и умными янтарными глазами, а другие обидятся. Кате жаль игрушек, поэтому пусть лучше они все составят ей компанию и послушают сказку. Или вот историю из непонятной книги в жёлтом переплёте. Там черный кот позолотил себе усы и ходил на задних лапах, а ещё могущественный волшебник заколдовал целый зрительный зал, и деньги, которые падали на людей с неба, утром превратились в невзрачные бумажки...

Вспышка четвертая.

Она надсадно кашляет, хватаясь рукой за грудь, и думает лишь об одном: только бы не умереть.

— Что ты, Катюша? — это бабушка пришла. Её фигура подсвечивается неровным отблеском брошенного в коридоре ночника. Силуэт дробится в глазах, и контуры его расплываются, расходятся волнами.

— Опять кашляю. Ничего. А что, — она медлит секунду, думая, спрашивать или нет, — мама ещё не пришла?

Часы, будто издеваясь, отбивают два часа ночи.

— Не знаю, где её черти носят, — коротко и зло роняет бабушка, и Катерина, сама того не желая, всхлипывает.

— Не смей.

— Не защищай её. Спи.

Вспышка пятая, кратковременная.

Ладонь матери, пахнущая духами и почему-то табаком, ложится ей на лоб, и Катерина видит, как беззвучно шевелятся ее накрашенные алым губы. Затем — грохот острых каблуков по паркету, стрелки на чулках, удар двери о косяк, носилки, приемный покой больницы, залитый злым ярко-желтым светом и туман.

Вспышка шестая.

— Всё по-своему делаешь, мать тебе никто! Самостоятельная! У всех дети как дети, а ты!

— Да что же вы, мама, в самом деле. Ну не в подоле же я принесла.

— Да лучше бы ты в подоле принесла, мумия! Посмотри на себя, ты же скелет, церковница поганая! Впрочем, как ты принесешь в подоле, ты же никому не нужна. Не надо было тебя по пьяной лавочке зачинать.

Вспышка гнева, поднявшаяся бурлящей волной, яркая, белая, страшная. Удар её, Катерининой, ладони по искаженному гримасой ненависти лицу — такому родному и такому сейчас ненавистному.

Вспышка седьмая.

— Извините, куда этот поезд?

— Он не говорит, панна, не видите? До Горхона. Это ж совсем край света, медвежий угол.

— Мне один билет.

— Счастливые какие, — подумала Катерина и задернула штору. Схватила с комода пригоршню орехов и выбежала на улицу как была, с растрепанными волосами, в будничном платье, босая и заплаканная.

Дети были уже у моста.

— Подождите! Дети!

Мальчик в лихо заломленной фуражке и девочка с пышными черными волосами остановились и испуганно переглянулись.

— Подождите, — запыхавшись, повторила Катерина. — Это вам. Вот.

— Зачем это? Что ты даёшь нам с этой вещью?

— Надежду. И маленькое пожелание — чтобы вас любили.

Девочка протянула ей горсть цветных мармеладок, а мальчик — полосатую тянучку.

— А мы даём тебе... Стерх, что мы дадим Хозяйке?

— Радость. И тоже пожелание — чтобы ты больше не плакала.

Мармеладки пахли апельсином и вишней, и Катерина, наплевав на дорожки, отправилась домой прямо по газону. Почему-то хотелось петь, но — вот беда! — от сладостей нельзя было оторваться.