Кошка и рыбак (гет)

— Однажды далекий мой предок, Йендо Райден, отправился в дальнюю дорогу в чужой край, хотя отец предупреждал его, что та земля опасна и населена больше демонами, нежели людьми. И особенно опасен был, по словам отца, демон, что являлся заблудившимся путникам. Он родился из отчаяния танцовщиц, повредивших ноги, и выглядел как женщина в наряде танцовщицы. Этот мононоке, говорил отец, пляшет так, что, глядя на него, ты забудешь и откуда ты родом, и самое имя свое. Но если взметнется край кимоно, ты увидишь, что кусок голени на одной из ног словно выгрызли огромные челюсти. Когда демон поймет, что ты видел ее рану, то станет просить тебя исцелить ее. На это ни в коем случае нельзя соглашаться.

Так Йендо Райден отправился в дорогу и заблудился и, как предсказывал отец, повстречал на пустынной дороге танцовщицу. Он, конечно же, вспомнил рассказы родителя и устрашился, но, когда демон стал плясать, самый разум покинул его, и он смотрел на нее и не в силах был отвести глаз. И вот взметнулся край кимоно, и путник увидел, что левая голень у танцовщицы откушена наполовину. Стоило ему увидеть рану, как демоница прекратила плясать и стала просить исцелить ее, и плакалась так жалобно, что у него заходилось сердце. Она говорила, что лишь рана не позволяет ей взойти на небо и танцевать в чертогах Аматерасу. Но, помня наказ отца и зная, что демонам нельзя верить, Йендо Райден говорил так: «Я не знаю, как исцелить тебя, но, если ты покажешь мне путь и выведешь отсюда, я найду того, кто знает».

Тогда мононоке взяла его за руку и вывела куда ему было нужно, и грустно сделалось ему оттого, что она исполнила его желание, а он ее обманул.

Вскоре он явился к отцу и спросил у родителя, почему нельзя соглашаться исцелить рану танцовщицы. И отец отвечал: стоит тебе согласиться, как она станет заменять свою плоть твоей, и так будет продолжаться до тех пор, пока ты совсем не истаешь. Рана же ее не затянется и на ноготь, потому как она демон отчаяния, и сама природа ее не позволит ей исцелиться.

Тогда Йендо Райден стал думать, как обойти проклятие, и ему пришло в голову, что, если в ране нельзя нарастить новую плоть, ее можно заменить другим веществом, например, глиной. Узнав о его замысле, его старшая сестра, которая выращивала в саду чудесные камелии, дала ему самую большую и сказала, чтобы он насыпал в чашу цветка сонный порошок. Пускай он поднесет цветок демонице и предложит вдохнуть его сладкий аромат. Тогда она вдохнет порошок и уснет, и, пока спит, он сможет залатать ее рану.

Вскоре Йендо Райден снова отправился в путь, и вышел на ту самую дорогу, где повстречал танцовщицу, и побрел куда глаза глядят, и вышел к большому озеру. То озеро называли Медвежьим, потому как в старину по его берегам жило множество медведей. Но когда демон пришел в эти края, берега опустели. И вот, когда почти уже пала ночь, Йендо Райден вновь увидал ее. Демоница узнала его и стала спрашивать, удалось ли ему найти мудреца, что подсказал бы, как исцелить ее. Тогда путник отвечал: радуйся, ибо я нашел мудрого человека, который сообщил, как справиться с твоей бедой, и я пришел сюда именно потому, что искал тебя. И еще принес цветок необычайной красоты, а запах его по сладости сравнится с благоуханием небесного сада.

И он протянул ей камелию, и, стоило демонице вдохнуть порошок, как она тут же уснула. Тогда он достал из мешка глину, и развел ее водой из озера, и вложил в рану, и, так как на землю опускалась ночь, глина по цвету казалась неотличима от плоти. И танцовщица проснулась, когда он закончил работу, и увидела, что нога ее цела, и сказала так: я родилась из отчаяния и не знала надежды, но теперь проклятие мое пало и я могу взойти на небо.

И она взяла камелию, и набрала в ее чашу воды из озера, и протянула Йендо Райдену и сказала: «Возьми и ты от меня подарок. Вода в ее чаше не оскудеет вовек и сможет исцелить любую рану».

И так мой далекий предок забрал волшебную камелию и вернулся домой.

— Он обманул ее! — воскликнул Джакотсу не то возмущенно, не то радостно.

— Почему же? — возразил Ренкотсу. — Если она смогла взойти на небо, какая разница, что излечило ее.

— А она смогла?

— Видно, да, раз у нас дома есть храм Небесной танцовщицы, — отвечала Мадока.

— Она еще должна была ему сказать никому не отдавать цветок или что-то вроде того, верно? — заметил Банкотсу.

— Нет, этого она не говорила, — отвечала Мадока. — Но в нашей семье Цвет Надежды всегда передавался от отца к сыну.

Она смолкла, смущенная и опечаленная. Впервые после того, как Мадока пообещала Банкотсу щедрую награду, ее посетило сомнение: имела ли она право предлагать ему Цвет Надежды? Чтобы отогнать дурные мысли, она спросила, обращаясь ко всем Шичининтай и ни к кому в отдельности:

— А какие семейные предания передали вам ваши родители?

Тотчас же она поняла, какой чушью, какой насмешкой над лежащей меж ними пропастью прозвучал ее вопрос. Однако вернуть слова было уже нельзя. Шичининтай, впрочем, не казались смущены или обижены, похоже, истолковав вопрос по-своему.

— Я матушку плохо помню, — отозвался Банкотсу. — Она отправила нас с сестрами к дальней родне, когда мне было восемь или около того.

— Наверное, ты счастлив был вернуться.

— О, мы не вернулись, — легко отвечал он. — Матушка, видимо, погибла или сбежала. Я жил у родственников сколько себя помню, а в пятнадцать лет ушел из дома.

— Мы с матушкой жили неподалеку от Нары, за много верст к югу отсюда, — подал голос Мукотсу. — И готов поклясться, госпожа, полгорода ходило к матушке за ее зельями. Кому лекарство, кому ребенка выкинуть, а кому и соседа отравить, — при этих словах он неприятно засмеялся. — Она многому меня научила.

Мадока перевела взгляд на Ренкотсу, и он отвечал коротко:

— Я сирота, госпожа. Я вырос в монастыре.

Мысль, которая всегда существовала на краю сознания Мадоки, сейчас обрела четкость. Она поняла, что знать своего отца в эти времена — скорее привилегия, чем правило, и что в том, другом мире, с которым она почти не соприкасалась, в мире, где существовали голод и бездомные дети, мало кто действительно знал собственных отцов.

Суикотсу, заметив ее взгляд, повернул голову и произнес нехотя:

— У меня все еще скучнее, чем у них.

Мадока поняла, что он не хочет об этом говорить.

На ночь остановились близ леса. Поле, поросшее колокольчиками, навевало тревожные мысли. Мадока глядела из повозки то на лес, то в простирающуюся напротив бесконечную сине-зеленую даль. Ранее она никогда не ночевала под открытым небом, но Шичининтай как будто не видели в этом ничего дурного.

— Вам не страшно? — спросила Мадока.

Ренкотсу, услышав ее вопрос, огляделся, затем почему-то запрокинул голову и, наконец, отвечал:

— Мы на открытой местности, госпожа, да и грозы быть не должно. Но даже если она начнется, и молния ударит… например, в ту сосну, — он кивнул на ближайшее к ним громадное дерево, — и она упадет, то до нас не достанет. А начнется пожар — я пущу встречный пал.

— Я не о том, — покачала головой Мадока. — Неужто вы не боитесь нападения разбойников?

Ренкотсу расхохотался так, словно она сказала что-то невероятно глупое. Суикотсу усмехнулся:

— Хорошо бы. Извини, госпожа, но прогулочка с тобой — та еще скукота.

— Вряд ли здесь обретаются разбойники, — успокоил ее Ренкотсу.

— Тогда я пойду соберу хворост, — вызвался Химетаро.

— Иди с ним, — велела Рен Джакотсу. — Кто знает, что водится в этом лесу.

Наемник рассмеялся весело и свирепо:

— Ты смеешь мне указывать!

— Она права, сходи с ним, пожалуйста, — попросила Мадока, и с ней Джакотсу не стал спорить. Пожав плечами, он поднялся и улыбнулся, махнув своему спутнику:

— Идем, Химетаро-чан!

Они вернулись много позже заката, когда солнце полностью скрылось за границей земли и серовато-малиновые сумерки опустились на лес. Химетаро тащил на спине внушительную вязанку хвороста. Джакотсу тоже что-то тащил, но на вытянутых руках, и на хворост его добыча походила меньше всего. В сумерках трудно было разглядеть существо, которое он держал, но размером оно было как будто до колена взрослому человеку и болталось в руках Джакотсу так безжизненно, словно было мертво.

— Что это? — Банкотсу с любопытством поднял на него глаза.

— Смотри, О-аники, это каппа! — радостно заявил Джакотсу. — Тут неподалеку есть озеро, там я его и поймал.

— Каппа? — Голос Кимико звучал одновременно заинтересованно и испуганно, она дернулась, словно пытаясь отшатнуться и податься вперед одновременно.

Как будто только услышав свое имя, существо обратило на нее внимание. Уродливая голова с выемкой на темени медленно повернулась к ней. Выемка была пуста — вода вылилась, когда Джакотсу схватил водяного за ногу, но тварь почему-то все еще продолжала жить и двигаться. Болотного цвета перепончатые лапы протянулись к Кимико, клюв открылся — как будто верхняя часть черепа просто упала, из горла демона послышался низкий скрежещущий звук, а вслед за тем он выплюнул фонтанчик дурно пахнущей воды — прямо в лицо Кимико. Та оглушительно завизжала, отпрыгнув к матери, и трудно было понять, чего в ее вопле больше: ужаса или восторга. Громкий звук словно вывел каппу из полузабытья. С неожиданной резвостью уродливое существо вывернулось в руке у Джакотсу. Он вскрикнул испуганно и зло и отбросил тварь в траву, где она, мелькнув среди колокольчиков темной тенью, метнулась в сторону леса.

— Глупая девчонка, какого черта ты лезешь под руку!

Он яростно взмахнул кистью, которую неведомая тварь, кажется, цапнула клювом, несколько капель крови упали Мадоке на подол.

Кимико обиженно отвернулась.

Джакотсу, впрочем, скоро забыл о ней, как и о своей неудаче с озерным обитателем. Разожгли костер и поужинали сушеной рыбой из запасов, которые добыл вместе с лошадьми и повозкой Ренкотсу. Великан Кёкотсу при этом ел в буквальном смысле слова за семерых. Наконец, Ренкотсу не выдержал:

— Так нам этого и на три дня не хватит. Ты же слышал, тут есть озеро — иди и налови себе рыбы.

— Заодно и местных демонов распугаешь, — усмехнулся Суикотсу.

Гигант рассмеялся низким гулким смехом.

— Заодно и сожру этого каппу или кто он там был.

— Я схожу напоить лошадей! — вспомнил Химетаро, решив, видно, воспользоваться случаем наведаться к озеру не в одиночестве. — Я проведу вас, господин Кёкотсу.

Ничуть, кажется, не обращая внимания на огонь, великан сунул руку в костер и выгреб откуда-то с края едва занявшуюся расщепленную ветку толщиной в человеческую руку. Выглядела ветка так, словно ее ровно срезали одним ударом, и Мадока подумала, что, возможно, Джакотсу помогал Химетаро собирать хворост, а не только охотился за местными демонами.

Кёкотсу и Химетаро ушли, освещая себе путь горящей головней. Сделалось совсем темно.

Из-за света костра трудно было разглядеть звезды, но кусок луны виднелся ярко и висел над самыми их головами.

Странное это было чувство — первая ее ночь под открытым небом. Кимико, тоже необыкновенно задумчивая и тихая, сидела, опустив глаза в землю, сполохи огня причудливо освещали ее лицо. Мадока все глядела в бесконечную черноту, и едва ощутимый ветерок ласковым языком лизал ей изрезанные лоб и щеки.

Но вот Джакотсу потянулся к мечу, лежащему рядом, и к испугу и удивлению Мадоки вытащил его из ножен. Но нападать ни на кого не собирался: вместо этого он поднес меч к губам, и звук, сорвавшийся с его уст, отразился от металла, и, прозвучав оттого причудливо и гулко, рассеялся в воздухе ночи:

Ветер, ветер, покинь свой зеленый юг,

И, как станет свет, поверни к горам,

И оставь внизу их снега и льды,

И морскую гладь, и морскую гладь…

И сладость, и тоска охватили Мадоку. Эту песню пели служанки в ее родном доме, и радостно, и больно было услышать ее столько лет спустя. Мадока хотела спросить Джакотсу, где он рос и не бывал ли в провинции Йендо, но перебить его не решилась.

Пролети леса — те, где нет дорог,

Реки пролети — те, где нет моста,

Поднимайся, ветер, в город на холме,

Принеси мне радостную, радостную весть…

Закончив песню, Джакотсу как ни в чем не бывало отложил меч и потянулся, широко зевнув. Мадока как будто хотела его о чем-то спросить, но память оказалась коротка, и она не могла вспомнить, какой вопрос занимал ее еще несколько мгновений назад. Шичининтай, казалось, были ничуть не озадачены представлением, только Мукотсу вздохнул с притворной тоской:

— Вот бы ты хоть раз спел про красавицу Норико.

— Сам про нее пой, — весело фыркнул Джакотсу.

Кимико, тоже как будто пришедшая в себя после неожиданного представления, подергала Мадоку за рукав.

— Матушка, давай сходим к озеру, — тихо, чтобы не слышала Рен, взмолилась она. — Давай искупаемся!

Мадока подумала, что и Кимико пребывала в растрепанных чувствах из-за происходящего: из-за их бегства и этой ночи, из-за поля и леса, из-за луны и костра, из-за песни, из-за всего чуждого, свалившегося на них.

— Но сейчас ночь. И там, наверное, водятся демоны, — нерешительно отвечала Мадока.

— Ну и что! Там Химетаро и Кёкотсу, такой гигант раздавит каппу голыми руками, посмотри, какая луна, и я вижу их огонь в лесу — мы точно не потеряемся, ну, пожалуйста, давай пойдем! — Она вцепилась матери в рукав и так жалобно заглядывала ей в глаза, что Мадока не выдержала.

— Хорошо, давай сходим. — Она сощурилась, словно пыталась разглядеть то, что видела за стеной деревьев Кимико, и ей и вправду показалось, будто она видит среди черных стволов едва заметный красный свет. — Мы отлучимся ненадолго, — сказала она Рен. — Дай мне светильник.

Маленькая медная лампа давала несколько меньше света, чем горящая головня, но, судя по всему, озеро было совсем недалеко. Они прошли в лесу едва ли несколько сотен шагов, как вышли к его берегу. Но еще прежде, чем подойти, услышали потрескивание горящего дерева, фырканье лошадей, плеск воды и низкий смех Кёкотсу.

Озеро и вправду находилось недалеко — но тянулось долго. В ночной тьме разглядеть его оконечность было невозможно. Химетаро с его устрашающим спутником были на берегу. Рядом с Кёкотсу лежала куча рыбы — как будто он наловил ее голыми руками. Гигант, усевшись в позе лотоса, одну за другой отправлял рыбин в рот и проглатывал вместе с костями. Выглядело это несколько пугающе, хотя в детстве Мадока пару раз видела мальчика из прислуги, который ел рыбу точно так же: правда, рыба была куда меньше размером.

Свет давала уже не горящая головня: расколотый на четыре части ствол сломанной сосны (Мадока не поручилась бы, что дерево сломала буря, а не ручищи Кёкотсу) вмещал в себя огонь, словно уродливая чаша. Не оставалось сомнений в том, кто разжег этот удивительный костер.

Химетаро уже, видимо, напоил лошадей и сейчас расчесывал им гривы, поглаживая длинные шеи. Ему как будто нравилось заботиться о них, и странно, что никто из конюхов ее господина не разглядел в юноше этой склонности.

— Госпожа… а… юная госпожа… что вы здесь делаете? — Химетаро явно не ожидал увидеть Мадоку с дочерью на берегу.

— Сегодня чудесная ночь, и кто знает, когда в следующий раз нам доведется остановиться у озера, — отвечала Мадока. — Мы хотели бы искупаться неподалеку, а ты, раз уж все равно здесь, останься еще ненадолго. Думаю, почтенный Кёкотсу распугал всех местных демонов, — улыбнулась она. — Но, если это не так, кто-нибудь из нас закричит и даст тебе знать.

— Конечно, госпожа.

Они с Кимико отошли дальше по берегу, и странно было Мадоке происходящее. Черная вода и прохладная ночь, белый блеск луны на глади озера, стрекот цикад — все было так непривычно и ново, что чудилось предвестником другого, чуждого будущего, а вовсе не возвращения в отцовский дом. Опустив светильник на землю и стараясь не терять из виду огонь Кёкотсу, Мадока подошла к самой глади озера. Ей было не по себе и от этой черноты, и от прохлады, и от новизны происходящего, и оттого, что здесь, похоже, водились демоны. Но вот Кимико снова подергала ее за рукав, и Мадока, будто завороженная белым сиянием луны, принялась развязывать пояс.

Поначалу она не собиралась раздеваться донага — это вышло само собой, так непривычная обстановка будоражила ее чувства. Ей хотелось войти в озеро как есть, и омыться в нем, и оставить в нем прежнюю свою жизнь, и боль ее, и одиночество, и уродство. Кимико, глядя, как раздевается мать, недолго думая, последовала ее примеру.

— Только не говори Рен, — шепнула ей Мадока и, немного помедлив, ступила в воду.

Вода была холодна. Конечно, не так, как холодна бывает по осени, когда служанки греют ее в огромных бадьях, прежде чем станет возможно в такую воду погрузиться. Но тем не менее ночь и прохлада лета сделали свое дело, и Мадока долго стояла, привыкая, пока не сделала следующий шаг. Когда вода коснулась густых кудрей между бедер, она обхватила себя руками за плечи и, задержав дыхание, по шею погрузилась в воду.

Холодно было первые несколько мгновений. Затем воду вполне стало возможно переносить, и Мадока отняла руки от плеч. Кимико, следуя примеру матери, решительно вошла в озеро и погрузилась почти сразу, радостно взвизгнула — как бы Химетаро не принял этот возглас за крик ужаса — и подплыла к Мадоке, будто маленькая лягушка. Мадока никогда не учила ее плавать, да и Рен не слишком занималась этим, лишь в самом раннем детстве отводя Кимико на озеро и следя, чтобы та не утонула. Но отчего-то она знала, как держаться на воде.

— Здесь чудесно! — Кимико с громким всплеском перевернулась на спину и, забавляясь, ударила по воде ногами, забрызгав мать. — У моего деда в замке есть озеро?

— Озера нет, но есть небольшая речка — она протекает через сад, в котором растут чудесные камелии. Я покажу их тебе. Именно в этом саду, по преданию, вырос Цвет Надежды, и, конечно, ты сможешь купаться в речке сколько захочешь.

Кимико победно вскинула кулачок, но утратила равновесие и едва не ушла под воду.

Червь сомнения снова вгрызся в разум Мадоки. Так ли будет все, как она описала? Примет ли ее отец? Даже если примет, согласится ли отдать за дочь и внучку Цвет Надежды? Как ни гадала Мадока, по всему выходило, что волшебный цветок стоит много дороже изуродованной вдовы и девочки-подростка, единственная ценность которой в том, что через пару лет ее можно будет выдать замуж и породниться тем самым с могущественным человеком.

Но ведь он любил ее, убеждала себя Мадока. Он любил ее, и потому позволил самой выбрать мужа. Он любил ее — и потому хотел забрать домой, когда стало очевидно, что супруг не выказывает ей должного почтения.

Но они не сообщались больше десяти лет — за это время у него вполне могли появиться новая жена или наложница, сыновья и дочери, более достойные, чем глупая Мадока. Он мог и думать о ней забыть!

Что-то под водой схватило ее за ногу, и Мадока вскрикнула, подумав о каппе, но тут рядом вынырнула, хохоча, Кимико.

— Испугалась! — воскликнула она и плеснула матери водой в лицо.

— Ну, погоди, я тоже тебя схвачу! — притворно рассердилась Мадока и бросилась за дочерью, но Кимико плавала куда лучше нее и быстро оставила мать позади.

Она была уже в глубине озера, в пятне лунного света. Белая вода обнимала ее плечи, как черная — плечи Мадоки, и Мадоке стало не по себе.

— Плыви сюда, Кимико, — позвала она.

— Ну уж нет! Я поплыву, и ты тут же меня схватишь! — отвечала дочь.

— Вовсе нет, я хочу обнять тебя, плыви ко мне.

Кимико послушалась и, снова нырнув, выплыла из пятна лунного света. Мадока облегченно вздохнула. Вот дочь снова оказалась рядом с ней, все еще чуя ловушку, и Мадока, нежно обняв ее, притянула к себе, прижав мокрую голову к своей груди. Кимико радостно вздохнула и обняла мать в ответ.

— Давай возвращаться, — шепнула ей Мадока. — А то наши спутники решат, чего доброго, что нас утащил озерный бог.

— Тут есть озерный бог? — с любопытством и опаской спросила Кимико.

— В каждом озере есть свой бог, если, конечно, его не испугал почтенный Кёкотсу, — улыбнулась Мадока. — Так что давай нырнем напоследок и вернемся.

— Давай! — Кимико радостно плюхнулась в воду.

Мадока, вновь обняв себя за плечи, поджала колени к груди и погрузилась с головой.

Не стало ни цвета, ни запаха, ни звука. Чернота и прохлада окутали ее тело и очистили разум, и даже мысль о том, что отец может не отдать за них с дочерью Цвет Надежды, на миг перестала терзать ее. Мадока сидела неподвижно, пока в легких оставался воздух, а затем вынырнула на поверхность и глубоко вздохнула. Кимико тут же налетела на нее и едва снова не утащила под воду…

На берегу, дрожа от холода, Мадока взяла хададзюбан и промокнула сначала кожу и волосы Кимико, затем свои. Надевать нижнюю рубашку после этого было бы неприятно и вредно для здоровья, поэтому она надела только сусоёкэ и наверх — юката. Мокрые слипшиеся волосы, конечно, придавали ей вид, далекий от приличного, нечего было и думать, чтобы сейчас расчесать их, потому Кимико разобрала ей волосы руками и вплела в них ленту.

… Ночью небольшой лагерь, наконец, затих. Женщины спали в повозке, мужчины — под открытым небом. Кимико хотела было пригласить в повозку и Химетаро — ей жаль было оставлять его на улице, но Рен строго-настрого запретила его звать, да и Химетаро сказал, что вчетвером им было бы слишком тесно. Засыпая среди корзин и еле уловимого запаха трав, Мадока прижимала к своему боку пушистую голову Кимико, и все тревоги прошлого — и будущего — отступали перед тишиной ночи, дарующей утешение и покой.