Сватовство за одну меру сорго (джен)

Engeller büyür, yine bu kervan yürür,

O gider ben kalırım arkasından hayallerim ölür;

Akşamlar kara aşkı sordum yollara,

Yazdım ismini kor alevlere ellerim yara.

© Can Bonomo

— Прекрати на неё пялиться, Феле! — возмущается Пепа и угрожающе нависает над Феликсом, уперев кулаки в бока и уткнувшись носом в нос: нос у Пепы орлиный, истинно материнский, и это придаёт ей какую-то царственность.

— А-а, так ты ревнуешь?

— Пф-ф, ещё чего! Просто учти, — ещё более угрожающе заявляет Пепа, — пойдёшь гулять с другой — получишь в глаз.

— А с кем мне танцевать? С Милагрос нельзя, с Марисоль нельзя, может, и с твоим братом тоже нельзя?

Небо над Андами набухает недвусмысленной сыростью.

— Иди к чёрту, Феле!

Пепа фыркает, пихает Феликса локтем и перелезает через плетень двора Сантано, гордо задрав нос и вышитые юбки цветастого платья, — ни у кого больше нет таких платьев: когда Феликс в первый раз провожал Пепу с танцев, где та немного выпила, то Пепа обстоятельно перечисляла, чем её семья хороша, и не преминула добавить, что прясть-то у них умеют все, даже брат, но в ткачестве и вышивке ей нет равных, — а сеньора Альма, встретив их на пороге, выронила свечу и чуть не задушила Феликса в объятиях. Никто ещё прежде Пепу под ручку к матери не приводил.

Сестра Пепы красива, но тиха, — хлопочет по хозяйству и по воскресеньям пьёт кофе с семьёй Валенса, — а у Пепы нет отбоя от парней, и Феликс готов воспевать её во всех стихах мира. Пепа долговяза и стройна, как цапля, и её рыжие кудри похожи на огонь, а глаза — зелёные, как лягушачья кожа, и Феликс искренне считает Пепу богиней ещё с того дня, когда её косы опалило грозой, а Пепа нарядилась в материнское платье и была этим очень довольна.

— Эй, Пепита! Так что насчёт твоего брата?

— Вот с ним и танцуй! — кричит Пепа.

— Стерва! — восхищается влюблённый по уши Феликс. — Женюсь.

— Она только на словах грозная, Феле. Женись, хватит с ней под ручку гулять, — с присвистом шепчет на ухо Бруно, навалившись на плечо.

— Не проклянёшь?

— А какая мне с этого выгода? Мы с ней в одной утробе выросли, может, это и есть проклятие?

Пожалуй, такое проклятие можно посчитать благословением: говорят, у кадехо два тела и две головы, а у детей сеньоры Альмы — целых три. Разве можно родить сразу троих детей, если ты не умеешь ворожить?

Феликс, хмыкнув, перехватывает Бруно под запястье, крутанув его в пляске, как девушку, — жилистую, мелкую, с усишками и ворохом кое-как подвязанных кудрей, — а Бруно, уперев ладонь в поясницу, упруго выгибается назад. Феликсу прежде с Бруно дружить не доводилось: так-сяк, обычное знакомство по соседству, передай соль через забор, да и, чего уж таить, Феликс его всегда побаивался, — но то, что вечно чуть-чуть усталый, сутулый и по виду нерасторопный Бруно так ловок в кумбии и вайенато, вгоняет его в ступор.

— Почему во-он с ней не танцуешь? — любопытствует Феликс, косясь через плечо на Санчу Сантано: Санча, взмокшая и недовольная, хрустит тыквенными семечками, и ей нет никакого дела до того, что подоткнутая юбка заголяет её загорелые колени.

— Мы поссорились, и она наступила мне на пальцы.

— Так нечего было разуваться!

— Нет, — отрезает Бруно, зарывшись в песок пальцами босых ног.

— А как насчёт Урсулы? — припоминает Феликс.

— И с ней тоже поссорились.

— Из-за Санчи?

— Ага, как же! Не понравилось им, когда я напророчил, что её брат с цыганами сбежит. Я что, крайний?

— Вот в этом-то и проблема, Бруно, — делает вывод Феликс, подхватив Бруно поверх лопаток и стиснув пальцы в хватке чуть крепче, и ощущает, как под ладонью напрягается жилистая спина.

— В цыганах? О-о, это не ко мне!

— В том, что ты много болтаешь.

— Поверь, это я ещё помалкиваю. Знал бы ты, что я обычно вижу, — ворчливо ноет Бруно, и взгляд у него совсем замученный, — там без бутылки не разберёшься.

— Только не вздумай много пить, ты мне трезвый нужен. С кем я ещё до свадьбы танцевать буду?

Пепа берёт семечки из пригоршни Санчи Сантано, грызёт, сплёвывает шелуху и ревниво бдит, навалившись на плетень веснушчатыми локтями.

— Есть одно ма-а-аленькое дело, — без тени насмешки сообщает Бруно, чуть отстранясь и сцапав Феликса за лицо.

Пальцы у Бруно сухие и жёсткие, прохладные, с короткими ногтями, и Феликс инстинктивно тянется шлёпнуть его по рукам, — но Бруно впивается взглядом во взгляд, приоткрыв рот, и от этого становится не по себе.

— Ну?

— За что купил, за то и продаю, точно не слыхал, но-о… — Бруно, не моргнув глазом, понижает тон, — но мами, думаю, позовёт тебя под нашу фамилию: дочерей-то у неё две, а сын — один. Согласишься? Пойдёт?

— Пойдёт, — соглашается Феликс. У Феликса несколько старших братьев и ещё один — двоюродный, сын дяди Артуро, и все они давно завели семьи, и Феликс честно подсчитал, что с него невелик спрос подращивать фамильные ветви при наличии тринадцати племянников и невестки на сносях. — Феликс Мадригал, не так уж плохо звучит, да?

— Неплохо. По рукам!

— Это что, было сватовство? Эй!

— О, пресвятая дева Гваделупская, я что, забыл предупредить, что беру за предсказания одну меру сорго?

— Бруно, ах, ты!…

Бруно, закатив глаза, прикладывает тыльную ладонь ко лбу — и тут же свистит сестре, сунув пальцы на сторону сколотого зуба:

— Пепа, Пепа, мирись!

— Никто и не ссорился! — сплёвывает Пепа шелуху под ноги.

— Вот и дальше не ссорьтесь.

— Катись уже, а?

Губы у Пепы дрожат, но дождь даже не думает капать, поэтому Феликс, воодушевившись, подхватывает её под локти, — так, чтобы Пепа перепрыгнула через плетень, весь поросший плющом, — и ведёт танцевать, пока хромой Габо перебирает струны своего типле.

— Ну, чего ты?

— Того, — бурчит Пепа, потирая губы ладонью, — что Бруно, когда я его совсем достала, напророчил мне тебя в мужья.

— А что, если я не против?

— Раз так, то поклянись мне, что на других смотреть не будешь! Поклянёшься?

Пепа сжимает пальцы крепче прежнего, и её бледное веснушчатое лицо заливается румянцем до самого лба: так бывает, когда Пепа толком не может разобрать, радуется она, смущена или разозлена, — и Феликс кивает, сплетает её пальцы со своими, вздёргивает и кружит Пепу под бренчание типле хромого Габо, да так страстно, что подол захлёстывает её колени.

— Что угодно, солнце моё, только не печалься!

Санча Сантано одёргивает юбки и, влепив взвизгнувшему Бруно пощёчину, целует его в ту же скулу.

Помирились.