Ведьма (гет)

Костры пылают по всей стране. Люди всегда любили огонь — в первую очередь из-за его разрушительной силы. А уже потом — за тепло, за охрану, за приготовленную еду. Люди всегда пытаются все разрушить. Так уж устроен человек. Поэтому Гермиона даже не удивляется, когда огнем жгут людей. Правда, волшебников среди них почти нет. Чтобы пленить волшебника, нужно постараться. А маглы, опьяненные чувством власти и вседозволенности, стараться не очень-то и хотят. Они сжигают всех подряд, неугодных власти, хоть в чем-то провинившихся. Гибнут люди — сотни, тысячи — ежедневно. Гибнут те, чье мнение хоть на немного отличается от нужного. Священники велят вести скромную жизнь, быть смиренным и кротким, а сами купаются в бриллиантах, женятся по сто раз, изменяют женам и пристраивают своих детей на самые злачные места. Из этого круга не выбраться. Церковь пугает адом, а ад уже здесь — на земле. Гермиона не верит им. Никому из них не верит.

Гермиона идет по улице, зябко кутаясь в видавшую виды накидку. Ее волшебная палочка, надежно спрятанная под юбкой, то и дело цепляет бедро — это раздражает, но помогает оставаться здесь и сейчас. Бывают моменты, когда кажется, что ты проживаешь какую-то другую жизнь, будто бы не свою, и это раздражает — так чудовищно бесит, что становится необходимым чувствовать, как палочка то и дело впивается в твою кожу. Она могла бы улизнуть отсюда: из этого города, из этой страны. Создать портал. Вон, валяющийся сломанный факел отлично подойдет для этого. Улизнуть в другую страну. Однажды Гермиона уже проделывала это. Франция, Германия… Везде все одинаково. Города сотрясают крики, а небо затянуто дымом со вкусом горящей живой плоти. Поэтому Гермиона остается в Лондоне, в том месте, где она нужнее всего.

Спустя еще пару шагов ей на глаза попадается то, что она искала. На каменном мосту, в самом центре города, валяется ворох одежды. Именно так можно расценить сгорбленного, полусидячего человека, который то и дело заходится в судорожном кашле. Гермиона подбегает ближе, воровато оглядывается и падает рядом с пострадавшим на колени. Около старика натекла целая лужа не то из легких, не то с одежды. Его седые мокрые волосы облепили лицо. Гермиона одной рукой гладит его по лбу, убирая волосы и успокаивая, а другой — четким и отрепетированным движением достает палочку. И, пару раз взмахнув древком, озябшими губами шепчет заклинание. Старик от неожиданности выпрямляется и озирается по сторонам. В его глазах — удивление, смешанное с шоком.

— Тише-тише, — шепчет Гермиона, снова гладя его по голове. Она понимает, что его так удивило: легкие перестала жечь вода, а одежда мгновенно стала сухой. Даже злополучная лужа исчезла. — Я не причиню вреда. Я просто хочу помочь, — шепчет Гермиона.

— Что же они, изверги, делают? — голос старика шуршащий, как листья пергамента. Он задает риторический вопрос, и Гермиона не собирается на него отвечать, вместо этого спрашивает:

— Вы признались?

— Покаялся, а как же… — отвечает он, выпутываясь из веревки. — Когда тебя держат под водой, сложно с ними спорить. Но я не… — он заминается, но продолжает, — никогда не творил волшебства. За все свои семьдесят лет — никогда. А ты?..

Гермиона поспешно кивает, пытаясь незаметно спрятать палочку, чтобы та не попалась ему на глаза.

— Вы же никому не расскажете? — она тоже считает этот вопрос риторическим, но задает его каждому, кого она лечит после пыток.

— А я не об этом, — говорит старик, несомненно замечая волшебное древко, которое снова спрятано за складками длинной юбки. — Я о том, что ты помогла мне. Никто никому не помогает, а ты помогла. Что это, если не волшебство?

Старик поднимает на нее свои проникновенно-голубые глаза и смотрит, улыбаясь краешками губ.

— Так-так… — тянет незнакомый и противный голос. Гермиона вздрагивает всем телом. — Помощь еретику приравнивается к ереси.

Перед ними, нависая, стоит в вальяжной позе монах. Его белые волосы выглядывают из-под капюшона, а серый взгляд врезается в застывшую как изваяние Гермиону. Остается только догадываться, как много он слышал. С поличным Гермиона еще не попадалась, но она не боялась кары, давно для себя решив: в случае пожара — гори. Но судьба бедного старика ее волновала. Если заметят, что она к нему применила заклинание — его казнят. Потому что заколдованный — это поцелованный дьяволом, не иначе. Особенно после раскаяния.

Нет смысла отрицать, что перед ними — инквизитор. Тот, которого направили для расследования преступлений. Тот, который приговаривает сотни людей к верной гибели, отлучая их от церкви и отдавая в руки судам, которые никогда не скупятся на смертные приговоры.

Инквизитор все еще смотрит на нее и ждет реакции. Гермиона отвечает на его взгляд, не моргая. В ее глазах — вызов. Инквизитор понимает это, изгибая тонкие губы в ядовито-кривоватой ухмылке. Он бы мог показаться даже красивым, если бы не литры крови, пропитавшие его одежду.

— Отпусти его, — говорит Гермиона, кивая на старика, который вмиг будто сгорбливается, ссутуливается. Наверное, он хочет раствориться и никогда больше не существовать.

— Ты не в том положении, чтобы ставить условия… — медленно произносит инквизитор, а потом, немного задумавшись, добавляет: — Ведьма.

Палочка сильнее утыкается в бедро. Гермиона перестает дышать. Инквизитор так близко подходит к правде, что теперь ей действительно становится страшно. Вдруг он увидел больше, чем нужно?

А если сейчас же выхватить палочку и проклясть его? Или лучше — сразу убить? Гермиона оглядывается, чтобы убедиться, что он один, без своей обычной свиты, потому что убить одного — дело секундное…

— Даже не думай, — точно услышав ее мысли, грубо бросает инквизитор. — Быстро встала и завела руки за спину.

Гермиона виновато глядит на старика и медленно поднимается. Если она будет послушной, вдруг это поможет сохранить жизнь хотя бы ему? Инквизитор тем временем выуживает откуда-то веревку, идентичную той, на которой спускали в воду старика, и затягивает ее на запястьях заведенных за спину рук. Гермиона оказывается связанной и пойманной.

В случае пожара — гори. И она подчиняется.

* * *

Ее камера не так уж и плоха. Как только ее привели в церковь — тут же оставили здесь, на двух квадратных метрах, за решеткой, как самую отъявленную преступницу или убийцу. Гермиона видит в этом особенный сарказм. В церкви, где должны править сострадание и прощение, в подвалах находится тюрьма, а наверху вместо исповедальни — пыточные. К тому же десятки охранников, облаченные в доспехи и держащие в руках копья, веру в Бога не укрепляли. Если бы Бог существовал — разве он бы этого допустил?

Убивайте всех, Бог сам разберется.

Гермиона сначала чувствует, а потом видит, как тот, который притащил ее сюда, позвякивая ключами, отпирает решетку и заходит внутрь камеры.

Гермиона знает, как это происходит: тюрьма, заведенное дело, день пыток, потом — раскаяние и отречение либо смерть. Выбор не так уж велик: отрекаться от своего дела Гермиона не собиралась. Она не видела смысла жить в эти темные времена и делать вид, что все в порядке, что это в порядке вещей — искать зло там, где его нет. Разве Бог не един и все дороги не ведут к нему? Разве ересь — это не повод убирать неугодных? Подавлять восстания и войны? Разве вера — это не один из способов подчинения человека?

— За мной, — едва взглянув на нее, бросает инквизитор. Теперь он был без капюшона. Черты его лица вновь портит превосходство, но он не улыбается, а, наоборот, максимально сдержан.

Они вновь идут траурной процессией: Гермиона впереди, со связанными запястьями, которые невыносимо ноют, а сзади нее — палач в красном облачении с пепельно-белыми волосами. Они миновали по меньшей мере десять до зубов вооруженных охранников, которые стояли возле каждой из камер. В камерах было полно народа. Это Гермионе повезло, что она сидела одна. В соседних двух метрах едва ли помещались четверо, а в следующей, судя по исходящим оттуда стонам, было человек десять.

Они поднимаются наверх, туда, где церковь должна была иметь нормальное лицо, не искаженное ужасными событиями. Но лишь большие окна наполняют помещение светом, и этот свет — насмешка над тем, что происходит. С фресками, украшающими стены, сливаются священники, пытающие пленных, охранники, готовые тут же убить особенно несговорчивых. Гермиона проходит мимо них всех, пытаясь не оглядываться и не заострять взгляд ни на ком из них, иначе она может потерять рассудок. И совсем не из-за того, что она понимает, что ее будущее — ровным счетом такое же, как и у этих несчастных. Она ничего не может сделать, чтобы остановить этот кошмар, и от этого становится дурно. Подкатывает тошнота. Но они все идут и идут куда-то, уже миновав пыточные. Теперь коридор становится темным и абсолютно безлюдным. Гермиона едва успевает этому удивиться, как грубая рука дергает ее за запястья, на которых у нее уже виднеются фиолетово-красные следы от веревок.

— Сюда, — велит голос. Теперь он стал тише.

Они резко сворачивают вправо — в маленькую, почти незаметную комнату. Инквизитор захлопывает дверь и поворачивает ключ в замке. Гермиона сглатывает. Борец с ересью тем временем проходится по комнате и, кивнув в сторону стула, говорит:

— Рассказывай.

Конечно, ему нужно что-то знать. Тем более если у него есть на нее донос, то он должен создать дело, чтобы передать его в суд. Гермиона нарочно игнорирует его невербальное предложение сесть и, собрав остатки своей смелости в области голосовых связок, спрашивает:

— Что ты сделал со стариком?

— А ты бы хотела, чтобы я с ним что-то сделал? — отвечает вопросом на вопрос он. В его голосе снова звучит усмешка.

Гермиона вновь смотрит на него прямым взглядом, побуждая ответить. И снова это противостояние серых и карих глаз. И снова — борьба.

— Мы ушли оттуда вместе, — будто бы нехотя отвечает инквизитор.

— Не поверю, что ты потом не вернулся. Или не прислал остальных… — Гермиона не может подобрать достаточно весомое определение, чтобы обозначить все, что она думает об этих приспешниках «правильной» веры.

— Разумеется, — кивает инквизитор. — Только его там уже не было. Вот неудача, да? А я даже не запомнил, как он выглядел. И, если ты мне это не подскажешь, вряд ли его кто-то найдет.

Гермиона смотрит на инквизитора во все глаза. Все, что она слышала и видела ранее, никак не вяжется с тем, что происходит сейчас. Что у него на уме? Откуда этот жест доброй воли? Что ему от нее нужно?

— Довольна? — вновь подает голос он. — А теперь ты расскажешь мне все.

— Мне нечего тебе рассказать, — глядя ему в глаза, отвечает Гермиона. Она абсолютно чиста, потому что не навязывала людям свои взгляды. Она делала, что должна. В то время, как они — они все, и этот блондин, играющий с ней, как с мышью играет кот, — творят все это безумие.

— Я так не думаю, — цокает языком инквизитор. Он расстегивает несколько пуговиц на своем воротнике и сам садится на стул, вытягивая свои длинные ноги. Однако не достает ни перо, ни пергамент, чтобы записывать признания Гермионы. Он откидывает голову, смотрит в кристально-белый потолок и щурит глаза.

— Можешь меня пытать, — смело говорит Гермиона и пытается взглянуть на него с вызовом. Однако это не получается: блондин даже не думает на нее смотреть.

— Если бы я этого хотел, то ты бы уже орала в пыточных, — спокойно возражает он, — но ты стоишь здесь и смеешь мне дерзить.

— Ты ничего обо мне не знаешь, — бросает ему Гермиона. Обвинения в дерзости точно не про нее. Если бы у нее была воля и «дерзость» — она бы выцарапала ему глаза.

— Разве? — так же лениво тянет блондин и расстегивает еще две пуговицы, от чего его бледная шея и выступающий кадык контрастируют на фоне серых, обшарпанных стен. — Девчонка, которая целыми днями бегает от одного места до другого. Вот ведь случайность: на каждом из этих мест несколько минут назад очищали заблудшие души! И вот еще случайность: после прихода этой девчушки все заблудшие души как новенькие! Ты кто? Ангел, спустившийся с небес на нашу грешную землю?

Гермиона сглатывает вмиг сгустившуюся слюну. Зря она была уверена, что никто не замечает ее работу. Очень даже зря. Щупальца инквизиции добрались и до нее.

— Я обычный человек, — говорит она, однако голос звучит все тише. Она врет! А ей казалось, что врать не придется.

Инквизитор вновь цокает языком.

— А тот старик? Он тебе кто?

— Никто, — снова тихо отвечает Гермиона. А что ей еще сказать? Она даже не знает его имени. Не знает ничьих имен: как-то было не до того. И сейчас ей этого так жаль.

Инквизитор понимает этот ее ответ по-своему и тут же вскакивает со стула. Его поза перестает быть расслабленной, он вмиг оказывается рядом с ней. Так близко, что Гермиона может пересчитать темные крапинки в его серых глазах. Она затравленно смотрит в его лицо — красивое и опасное. Руки Гермионы все еще связаны, но боли она больше не чувствует. Инквизитор приподнимает пальцами ее юбку и кладет ладонь чуть выше колена. Гермиона перестает дышать. К щекам приливает кровь, и жар ее тела концентрируется на его ладони, которая скользит выше. Гермиона хочет сказать, вымолвить хоть слово, но руки все еще связаны, как, впрочем, оказывается связанным и язык. Все, что она может, — это громко дышать и позволить своим ногам стать неизмеримо слабыми. Ладонь резко сжимает ее бедро, от чего Гермиона охает и случайно оказывается еще ближе к его лицу. Теперь их разделяют всего пара сантиметров, а его ладонь все еще ползет вверх. Кожа Гермионы горит, просто пылает под его рукой, как тот самый костер, на который он ее, несомненно, отправит при первой же возможности, однако сейчас этот огонь не кажется разрушительным. Он кажется опасным и таким привлекательным. Гермиона хочет, чтобы он пошел дальше. Внизу живота стягивается тугой узел. Клетка для мыши захлопнулась. Кот получил свою добычу.

— Без этого ты явно будешь сговорчивее, — почти в губы говорит ей инквизитор и выхватывает закрепленную на бедре палочку. Гермиона еле сдерживает разочарованный стон. И, к сожалению, он не из-за потерянной верной спутницы, помощницы и единственного шанса на спасение. Сердце бьется как сумасшедшее, ноги отказываются держать, щеки пылают, и Гермиона чувствует себя униженной и растоптанной. И дико злой. На саму себя.

— Что ты?..

«Что ты задумал, черт? Сам дьявол во плоти».

— Я хочу узнать, — он развязывает ей руки (Гермиона разминает затекшие суставы) и снова садится на стул, — зачем ты это делаешь? Меня не интересует как, — он вертит в руках ее палочку, — меня интересует зачем?

— Тебе этого не понять! — голос Гермионы дрожит. Она откидывает со лба непослушную кудрявую прядь. Инквизитор улыбается.

— Я же вроде не дурак, — пожимает плечами он и смотрит на нее. Теперь в его глазах нет вызова. Только тепло. То самое, которое было под его ладонью. Осознание этого подкашивает Гермиону, и она принимает свое поражение.

— Что, по-твоему, самое главное в жизни? — спрашивает она, и этот вопрос уже не является риторическим: она и так знает, что он ответит. Что ответит любой из них: из инквизиторов, монахов, да даже мирян, которые не хотят проблем.

— Вера, — не обманывает ее ожиданий он.

Теперь пришла очередь Гермионы цокнуть языком.

— Любовь, — говорит верный ответ она.

Брови инквизитора взлетают вверх.

— Ты имеешь в виду страсть? Все это? — он обводит рукой их, будто бы они и есть лучший пример страсти.

Гермиона качает головой, поспешно выгоняя непрошенные мысли и воспоминания. Когда инквизитор на расстоянии, думать значительно проще, чем когда его рука была на ее бедре.

— Я говорю о любви. Той самой, которая должна быть ко всем вокруг. Неважно, кем вы друг другу приходитесь, во что верите, кем являетесь. Я про ту любовь, которая должна быть к ближнему. Разве не этому учит ваша церковь?

— Церковь много чему учит, — зло выплевывает инквизитор. — Например, убивать. Не оставлять выбора. Во всех видеть врагов. Не прощать. Не забывать. Верить…

Его лицо искажается гримасой отчаяния, и Гермионе хочется подойти и погладить его по голове, как того старика. Ее сердце не может не отозваться состраданием к тому, кто в нем нуждается, даже если его руки по локоть в крови. Гермиона делает шаг вперед, но тут же замирает. Инквизитор, замечая ее порыв, кивает на подлокотник стула. Если его не трогать, то можно не заразиться смертью. Подумаешь, посидеть рядом… И Гермиона все-таки подходит и медленно и осторожно присаживается. Хоть она и хотела совсем не этого. Она вдыхает воздух вокруг него, и он, к удивлению, не пахнет ни сожженной плотью, ни смертью — только отчаяньем.

— Как становятся инквизиторами? — шепчет Гермиона, будто это какой-то секрет, который, если его сказать чуть громче, расплескается и испачкает своей грязью стены.

— Ты знаешь… — задумывается он. — Выбор-то невелик. Если ты не родился с золотой ложкой во рту, то ты либо всю жизнь пашешь землю и считаешь копейки, либо идешь в церковь.

— Происхождение человека не должно влиять на его судьбу! — восклицает Гермиона. Его слова давят на больную мозоль, и она даже забывает его не трогать. Нечаянно задевает плечом.

— У тебя обостренное чувство справедливости, — поворачивает к ней голову инквизитор. — К сожалению, вас таких осталось немного.

— И все же…

— Все же, все же, — передразнивает ее он. — Чтобы ты сейчас ни сказала, это ничего не изменит. А вопросы задаю я. Что ты сейчас чувствуешь?

Он снова наклоняется на непозволительно близкое расстояние к ней и разглядывает ее лицо. Гермиона не может нормально вздохнуть.

— Конкретно сейчас или?.. — уточняет она. Высокомерная улыбка вновь возвращается на место, и он отстраняется, будто набрасывая маску.

— Или, — его голос сочится превосходством.

— Я чувствую злость. О-о-о, ты бы знал, как я вас всех ненавижу! — вскакивает она. Его улыбка снова ее бесит. Он ее потрошит, изучает, а потом выводит на эмоции. Издевается.

Инквизитор тоже встает, разминает ноги, и снова он — само спокойствие. Самая тихая гавань. За два шага он оказывается близко-близко к Гермионе. Она пытается отойти, но дальше — дверь, запертая на ключ. Гермиона спиной прикасается к ней. Бежать некуда. Отступать — тоже. Он нависает над ней как каменное изваяние, скульптура, выточенная из камня. Холодный и недоступный. Находящийся по другую сторону баррикад, в другой вере, в другой жизни. И хочется, чтобы этот фарс закончился, чтобы все прекратилось любой ценой. Она со всей силы врезается в его губы и целует. Он с готовностью отвечает на ее поцелуй, будто только этого и ждал, и снова кладет ей ладонь под юбку. Гермионе кажется, что в этот раз он дойдет до конца. Терять им обоим все равно нечего. У нее впереди — костер. У него — необъятная работа по уничтожению еще оставшихся людей с обостренной справедливостью. Так что какая разница? Его ладонь вновь заставляет тело гореть, ресницы трепетать, а кровь стучать в висках барабанной дробью. Он касается ее губ своими. Теперь руки Гермионы развязаны, и она обнимает его за шею, притягивая ближе. Поцелуй с самой смертью. Его ладонь на ее бедре ведет себя по-хозяйски, ласкает, сжимает, гладит и… возвращает на место палочку. Моментально отстраняется.

Гермиона сжимает в руках воздух, разочарованно стонет. Он улыбается, отойдя на пару шагов.

— Так пойди и задай им всем, — говорит он. — За всех нас.

Гермионе кажется, что она ослышалась. Она переводит взгляд на дверь: ключ вставлен в замок, стоит его только повернуть, палочка у нее — только достать, и путь свободен. Она смотрит на инквизитора. Он кивает. Гермиона все поняла правильно. Она еще раз, не веря, окидывает взглядом маленькую неприметную комнату, белый потолок, серые стены, единственный стул, инквизитора, который в пух и прах разбомбил ее душу, перевернул все чувства с ног на голову. Никакого выбора не существует — здесь он прав. Гермиона уйдет. Обязательно уйдет, а он ее отпустит, но перед этим…

— Как тебя зовут? — спрашивает она как что-то невероятно важное, на самом деле священное. Она не знает имен тех, кого спасала она, но обязана знать имя, спасшего ее.

— Драко, — тут же отвечает инквизитор. Она кивает, смахивает выступившие слезы и разворачивается, чтобы уйти и никогда его больше не увидеть.

— До встречи, ведьма, — слышит она уже знакомый голос, который больше не кажется ей противным. А потом этот же голос, вновь став высокомерным, шепчет ей в спину так тихо, чтобы она не услышала: — А это для того, чтобы ты не передумала из-за своей любви, — он достает свою палочку из-под рубашки. — Империо! — произносит заклинание он.

Гермиона не замечает ударившего ей в спину луча. Она послушно отпирает дверь и выходит в коридор — такой же темный, каким и был. Вокруг все еще никого, и Гермиона чувствует желание убить их всех так отчетливо, как никогда ранее. Ее мозг, ставший пленительно-послушным, не сопротивляется этому инородному и подчас чуждому ей желанию. Она встречает охранника, который не успевает ее даже окликнуть, как тут же получает зеленый луч. Она переступает через упавшее навзничь тело и идет дальше. Все то, что копилось в ней за все года, выходит наружу, и та злость, которую она никогда раньше не чувствовала, заполняет ее нутро. Она, не задумываясь, останавливается в самом центре большого зала и без раздумий взмахивает палочкой, точно дирижируя, заставляет монахов-фанатиков танцевать желаемый ею танец. Раз — они бегут к ней с зажжеными факелами. Два — она произносит заклинание. Три — зеленый луч долетает до них груди, и бездыханные тела падают на пол. Оно и к лучшему: крови здесь явно не место. Десятки мертвых охранников и монахов, сотни отпущенных пленников не сделают это время светлее и ничего, в целом, не изменят. Однако Драко становится немного спокойнее. Спокойнее становится и Гермионе. Нет времени сомневаться. Все, что казалась ей сложным, — стало простым. Она плывет по волнам, не пытаясь выбраться. Гермиона обходит каждый уголок здания и, не задумываясь, чередует смертельное проклятие с «Алохоморой», отпирающей двери камер и исповедален, откуда, пошатываясь, выходят пленные и благодарят ее за спасение, плачут, разбегаются прочь. То ли она сама приближается к выходу, то ли выход приближается к ней, но она, убив еще нескольких, оказывается у дубовой распахнутой двери. Инквизиторы были настолько уверены в своей непобедимости, что не посчитали нужным ее запереть. Гермиона может выйти и больше сюда не возвращаться, но что-то не дает ей это сделать. Что-то сдерживает. Не позволяет уйти. Странное чувство: будто бы она забыла что-то важное, потеряла что-то стоящее. Важное. Необходимое. Гермиона колеблется несколько секунд, сжимая виски, пока голос, звучащий в ее голове, не велит: «Прочь!». Гермиона не поддается. Ноги хотят уйти, все тело стремится покинуть пропитанное смертью место, но не совершенные ею убийства умоляют ее остаться, а что-то внутри, что-то, еще не сломанное, теплится, еще живое, говорит: она несомненно теряет тут многое. Почти все. Голос в голове звучит все настойчивее. Гермиона сражается. Изо всех сил пытается не поддаться его приказному тону, снова бросает вызов. И он отвечает ей — с усмешкой, беря ее на слабо, не позволяет ей допустить даже мысли остаться. Быть может, Гермиона бы победила, если бы ей было за что уцепиться. Быть может, она бы сражалась дальше, но инквизитор, одетый в бордовый балахон, выходит из темного коридора. Его светлые волосы выглядывают из-под капюшона и блестят в лучах солнца, и голос внутри головы Гермионы четко и повелительно произносит: «Убей!», и она чувствует такую злость, ненависть и необходимость это сделать, что не может не подчиниться. Гермиона поднимает палочку. Сухими губами ровно и четко произносит:

— Авада Кедавра.

Драко падает на каменный пол. Становится тихо. Гермиона, пару раз моргнув, в беспамятстве оглядывается вокруг себя. Ей кажется, что она долго-долго спала, а потом — проснулась и совершенно не понимает, что происходит. Ее взгляд натыкается на знакомые черты лица, и осознание — то самое, от которого невозможно сохранить рассудок, — наваливается как снежный ком. Старик, встреча, события в маленькой комнате… Он ее отпустил. А дальше — пустота. Гермиона, охнув, опускается на камни. У нее миллион вопросов, ответов на которые она никогда не получит. Волшебная палочка все еще корябает бедро, заставляя оставаться на месте, быть здесь и сейчас, чувствовать и надеяться, что любовь — та самая, в которую она верит и которую считает самой важной во всем мире, — все-таки победит. Пусть не сейчас и не здесь, но когда-нибудь — обязательно. Иначе зачем все это?

* * *

— Грейнджер!

Гермиона подпрыгивает от звука его противного голоса.

— Грейнджер! — снова повторяет он, оказываясь рядом. Будто вырос из-под земли. Малфой. Черт бы его побрал. Гермиона сцепляет зубы, умоляя себя молчать, потому что связываться с Инспекционной дружиной сегодня, в канун Рождества, не входит в ее планы. Но это же Малфой. С ним ни в чем нельзя быть уверенной.

— Чего тебе? — грубо отвечает она, пряча за спиной обе руки.

— Что там у тебя? — Малфой подходит близко, почти вплотную. Видимо, личное пространство было для него пустым звуком. Гермионе хочется отступить. Она делает два шага назад. Малфой — один вперед. И они снова замирают друг напротив друга. Это их вечное противостояние, колкие слова, накаленный воздух. Малфой никогда не давал ей покоя. Точно так же на него действовала она.

Гермиона упрямо отвечает:

— Ничего.

Малфой хмыкает и делает еще полшага вперед.

— А если я спрошу еще раз? Что там у тебя, Грейнджер? — шепчет он, наклоняясь так близко, будто собирается ее поцеловать. Гермиона отстраняется. Скорее по привычке: это же Малфой — об него испачкаться нельзя. Однако стоит отдать ему должное: она бы могла считать его красивым. Если бы, конечно, он не был таким невыносимым, не был бы тем, кто раздражал одним своим присутствием. Гермиона снова качает головой. Однако Малфой оказывается проворнее: он обхватывает ее руками и в мгновение ока нащупывает за ее спиной то, что она показывать не собиралась. От такой наглости Гермиона теряется и позволяет ему вырвать свое вязание. Хорошо, что в темном коридоре никого нет и никто не увидит ее позора. Позволить Малфою облапать ее подарки!

— Что это?

Малфой критично рассматривает маленькие, кривовато связанные носки и шапки, которые больше похожи на расплющенные котелки. Щеки Гермионы горят от стыда. Под взглядом Малфоя они кажутся ей самыми убогими подарками на свете. Гермионе важно всегда быть лучше Малфоя, всегда его превосходить, бороться с ним и побеждать, а тут, она уверена, если бы для домовиков вязал он, то сделал бы это в сто крат лучше. Гермиона со злостью выхватывает свои труды из длинных и цепких пальцев.

Малфой радостно улыбается. По мере осознания его улыбка перерастает в ничем не прикрытый смех:

— Это что, рождественский презент для твоих маленьких друзей? — хохочет он, сгорбившись. — Ой-ой, не могу, Грейнджер!.. Тебя так и тянет спасать сирых и убогих. Это же домовики…

— Никто не должен страдать из-за своего происхождения! — топает ногой Гермиона. Малфой смеется еще сильнее.

— Ты еще скажи, что любовь важнее всего на свете, — как что-то знакомое вспоминает Малфой. Смеяться он уже перестал, теперь нарочито-показательно смахивает несуществующие слезы.

— Конечно, — тут же соглашается Гермиона. В любовь она все еще верит безоговорочно. Любовь — это то, что должно править миром. Это то, что должны чувствовать люди.

Занимайтесь любовью, а не войной.

— А ты еще наивнее, чем я думал, — выносит ей приговор Малфой и уже собирается уйти, развернувшись на каблуках, но Гермиона гордо произносит:

— Просто у меня обостренное чувство справедливости.

Малфой замирает. Разворачивается. Подходит к ней на злополучных два шага. Останавливается. Дышит близко-близко — так близко, что Гермиона может пересчитать все ресницы на его веках. Он проводит рукой по ее бедру и как что-то нутряное, вшитое в него на века, говорит:

— Ведьма.