Пастух и пастушка (джен)

А здесь мало что изменилось. Разве что светильники — вычурные лилии матового стекла вместо слащавых бронзовых ангелочков со свечами в пухлых кулачках. Да дорожки — теперь они цвета болотного мха с тускло серебрящимися краями, словно новый хозяин прилежно чтит слизеринские традиции.

Нет, конечно нет. "Золотой фазан" до сих пор магловская гостиница, как в те годы, воспоминания о которых так же ярки, как прежние алые дорожки. Почтенное заведение, сменившее свечи на электричество, но и теперь, как раньше, добропорядочных старцев здесь, верно, встречают гораздо приветливей, чем ветреных юнцов. Он улыбается, вспомнив, как хмурился им вслед портье, когда они взбегали на второй этаж, на бегу с хохотом срывая промокшие плащи, и как однажды ключ заело и Геллерт, не таясь, выкрикнул заклинание, втянул его за собой и стер негодование быстрым горячим поцелуем. Да, вот сюда, в эту комнату. А ему сейчас в соседнюю. Но сначала надо бы поздороваться со старым знакомым.

Он осторожно проводит высохшим пальцем по гладким перьям, блеснувшим в тускловатом свете плафона, серьезно вглядывается в темные немигающие бусинки. Здравствуй, бедная жертва магловской пули, ты еще помнишь двух юнцов, воображавших себя поэтами и слагавших пространные дурашливые оды твоей нетленной красе? А ты до сих пор красив, куда как краше двух старых чучел, доживающих свой век слишком далеко друг от друга и от разлучивших их юношеских безумств. Впрочем, почтенным старцам тоже свойственны безумные мальчишеские порывы, что бы об этом ни думало новое поколение портье в магловских гостиницах.

Тихонько рассмеявшись, он убирает руку, на прощание еще раз пощекотав гладкие перышки. Странная нерешительность, он давно такого за собой не замечал. Разве ему не хочется увидеть того, кто, должно быть, уже извелся в ожидании — за дверью, в которую он никак не войдет, слышны шорохи, скрип и неразборчивое бормотание. Должно быть, клянет Англию с ее сыростью, провинциальные гостиницы с их скрипучими полами и Альбуса Дамблдора с его непунктуальностью. Посмеиваясь, он кладет ладонь на дверную ручку, отгоняя новый приступ сентиментальности. Эта ручка их не помнит, они касались соседней. Сплетаясь пальцами, отпихивали друг друга — каждый рвался войти первым, а потом столкновение превращалось в церемонный фарс: "О прекрасная дама... Только после вас..."

Последние полгода твоей прекрасной даме приходится открывать двери левой рукой, и без палочки это не слишком-то удобно. Впрочем, ты, должно быть, вообще забыл, как это делается, с палочкой и без... Но меня ты забыть не смог. Знает ли об этом мальчик?

Без магии действительно неловко, поэтому, быстро оглянувшись и подмигнув нелюбопытному чучелу, — не выдашь меня, приятель? — он достает палочку из внутреннего кармана непривычно узкого магловского плаща — хотя одеяние удобное, грех жаловаться, — и не прячет, когда дверь открывается с предсказуемым скрипом. И так же, как этот унылый скрип, предсказуема унылая безнадежная зависть в прозрачных голубых глазах того, кто поднимается навстречу из низкого кресла.

Похож и не похож — словно отражение в мутноватой луже. Так же высок, широкоплеч и, кажется, довольно гибок, но ни грана неуловимого Геллертова изящества. Геллерт был как ожившая мейсенская статуэтка, гармоничная и совершенная, сияющая дерзкой белизной кожи и позолотой прядей. А этот — словно неискусная подделка провинциального гончара, вылепленная из сероватого фаянса. Как та пепельница, что он сейчас вертит в пальцах и, словно стыдясь, что его застукали за чем-то неподобающим, быстро пристраивает обратно на столик. Дамблдор улыбается — но не жесту, жесты юнца предсказуемы еще больше, чем выражение глаз, — а еще одной старой знакомой... вернее, старым знакомым.

Вроде бы такой нехитрый предмет, всего лишь пепельница, а поди ж ты — целая скульптурная композиция. Пастух и пастушка у пруда. Цыплячья желтизна волос, синева наивно распахнутых глаз, у ног несоразмерно крошечные овцы. Значит, они с Геллертом угадали — эти образчики сельской идиллии были в каждом номере, призванные, верно, придать домашности безликому гостиничному уюту. Интересно, сколько их уцелело?.. Он улыбается славной парочке, и пастух с пастушкой отвечают ему одинаковыми розовыми улыбками. Должно быть, так же мечтательно и победно и они с Геллертом улыбались друг другу, воображая себя пастырями, а овцами представляя...

Знал бы ты, кого разглядываешь с такой откровенной завистью. Каково пастырю, когда и его, и овечьи судьбы предрешены, и предрешены не им, а слепцу, возомнившему себя провидцем, остается на ощупь брести от события к событию, цепляясь за что придется... за кого придется. Вот ты, например, подвернулся очень кстати.

— Чему обязан приглашением, мистер?.. — От прохладной вежливой заминки во впившемся в него взгляде отчетливо проступает уже не зависть, а злость — впрочем, тусклое подобие веселой Геллертовой злости.

— Гриндельвальд, мистер Гриндельвальд, — раздраженно выговаривает юнец. — Вы прекрасно знаете, кто я. Говорите, приглашение?.. Разве не вы меня сюда пригласили, правда, подписавшись лишь инициалами? Возможно, мой английский не слишком хорош, но в письме была названа именно эта гостиница, назначены дата и время. А теперь вы пытаетесь меня убедить, будто это я настаивал на встрече!..

Пальцы с обкусанными ногтями так стискивают подлокотники, что на потертом коричневом плюше проступают светлые полосы. Нервный мальчик, весьма нервный, что и неудивительно — но отчаянно пытается сдерживаться, и это так непохоже на Геллерта, щедрого на смех и слезы, воспламенявшегося мгновенно... Но это не страшно. Ему нет нужды растравлять себя воспоминаниями, чтобы сказать и сделать, что должно.

— Признаться, я действительно предпочитаю подписываться инициалами. Но никакой встречи я здесь никому сегодня не назначал. Это мне неделю назад доставили письмо странного и весьма запутанного содержания — кстати, тоже подписанное инициалами — из которого я уяснил лишь время и место встречи и то, что некий А.Г. умоляет сдержать обещание. Мне стало любопытно, что же я мог такого наобещать неизвестно кому, и вот я здесь.

Что ж, теперь ваш ход, мистер А.Г. Он привычно складывает ладони домиком и морщится — нет, любимого жеста теперь лучше избегать, не слишком эстетичное зрелище. Сидящий напротив тоже морщит губы в странной усмешке:

— Значит, простое любопытство. Кажется, понимаю, почему вы сейчас лукавите — пообещали помощь, а потом сочли, что несколько переоценили свои... эээ... физические возможности?.. Что ж, я благодарен, что хотя бы пришли, мистер А.Д. — впрочем, я уже расшифровал загадочные инициалы. — Усмешка становится довольной. — Сами понимаете, крайне редко удается увидеть магическую прессу, но ваши колдографии прошлым летом были на первых полосах всех выпусков наших газет, профессор Дамблдор.

— У вас отличная зрительная память, мистер Гриндельвальд. — Он тоже позволяет себе одобрительную усмешку. — И явная авантюрная жилка — не каждый решится бросить все дела и отправиться в чужую страну на встречу с человеком, которого даже не знает. Как добирались — воспользовались порталом?

Вот теперь полыхнуло всерьез — юнец вскакивает, чуть не смахнув пепельницу на пол, и пришепетывающий акцент в низком яростном голосе становится заметнее:

— При чем тут авантюрная жилка? Вы бы тоже отправились к кому угодно, будь вы сквибом и понадейся на чудо! Портал!.. Будто вам не известно, что сквибы обречены всю жизнь задыхаться в магловском транспорте, пользоваться магловской почтой, жить в магловских гостиницах! Не думал, что вам свойственна такая... такое равнодушие, способность походя унизить человека — или сквибы в вашем понимании не вполне люди?..

Он мечется по комнате, натыкаясь на мебель, нелепо взмахивая руками и что-то еще выкрикивая — Дамблдор почти не вслушивается: неважно, ничего принципиально нового ему сейчас не сообщат. Значит, сквиб. Он вспоминает, как, опешив, дважды перечитал строки из того письма, но смысл написанного не изменился — внучатый племянник Геллерта "от рождения лишен магической силы".

Разумеется, он знал, что такое достаточно часто встречается даже в семьях чистокровных волшебников, но родственник — точнее, единственный, насколько ему известно, наследник Гриндельвальда по мужской линии?.. Представить, что огненная, обжигавшая через кожу, выплескивавшаяся бурным потоком магия Геллерта иссякла в его потомке, оказалось почти невозможным — словно мощный фонтан, бьющий ввысь и достающий, казалось, до звезд, вдруг заглох навсегда. Не то чтобы это причиняло боль — уже очень немногое могло его по-настоящему задеть, не то чтобы он действительно сопереживал мальчику — он давно запретил себе сочувствие… Потому что это означало бы чувствовать, а позволить себе прислушиваться к своим и чужим чувствам было слишком большой роскошью в его положении. Но целую минуту он тогда боролся с желанием взять мальчика в штат Хогвартса в помощники Филчу или мадам Пинс. Впрочем, для этого сквиба возможность быть хоть как-то причастным к жизни магов оказалась бы не благодеянием, а пыткой, если судить по прерывистым, полным едкой горечи фразам:

— Знаю, вы скажете, что у меня есть выбор, что магический мир нас не отвергает, что порталом я могу воспользоваться, ухватившись за руку доброго самаритянина!.. Что в отеле принесут свечи, гостиничные эльфы обслужат меня с тем же рвением и охотой, что и любого постояльца... Что на взгляды и усмешки обращать внимание глупо... Что работу в магическом мире сквибу найти несложно, да хоть помощником зельевара — толочь жуков и нарезать корни, не слишком престижное занятие, но ничуть не хуже отсиживания часов в офисе!.. Будто я тысячу раз не говорил себе то же самое и будто в этом дело!..

Конечно, он, Дамблдор, прекрасно понимает, в чем дело, достаточно было того голодного жадного взгляда на его палочку. Казалось, еще миг — и мальчишка присосется к острому кончику, чтобы высосать, выкачать хоть каплю магии, чтобы...

— ... не казаться себе пустым, жалкой бесполезной оболочкой! Вам, магам, не понять, каково это — жить бок о бок с Силой и не ощущать ее в себе, чувствуя себя недоразумением, уродом, ошибкой!..

Юнец, задыхаясь, сглатывает, и глаза вдруг вспыхивают злым блеском:

— А знаете, что больнее всего? Видеть, как Силой, предназначенной тебе по праву рождения, играючи пользуются грязнокровки — забавляются бесценным даром, доставшимся им по прихоти природы... или по чьему-то умыслу.

Блеск в глазах становится фанатичным. Дамблдора это забавляет.

— Вот как? Значит, вы считаете, что кто-то сознательно лишил вас магии и наделил ею тех, кто, по вашему мнению, недостоин ей пользоваться? И кто бы это мог быть? — хмыкнув, интересуется он, но бестолково кружащий по комнате юнец, не заметив иронии, останавливается, словно его стреножили, и страстно кивает:

— Да, сэр, вот именно — кто? Есть предположения... догадки... Заинтересованными лицами давно ведутся подсчеты — представьте, количество сквибов в семьях волшебников почти совпадает с числом магов, рождающихся у маглов! Но с тех пор, как я понял, что за всем этим кто-то стоит, мне не дает покоя другое — ведь возможен и обратный процесс, вы меня понимаете, сэр?

Зависть и злость в умоляющем взгляде сменяются чем-то непонятным — надеждой?.. Он порывисто подается к Дамблдору — ладно, хоть и грубовато скроенный мальчишка в добротной магловской одежде, явно получивший неплохое образование. Мог бы найти себе занятие по душе, развивать то, чем достаточно щедро одарила природа — быть собой в том мире, где миллионы ведать не ведают ни о какой магии — и счастливы. А этого все влекут химеры... Еще один из сонма глупцов, отбрасывающих, как ненужную безделку, то, чем уже владеют, ради призрачных мечтаний — о магии, бессмертии, мировом господстве, какая, в сущности, разница... Еще один — и теперь гораздо проще увидеть Геллерта в склонившемся над креслом, жарко шепчущем безумце:

— Я верю, вы смогли бы помочь, если бы захотели — вам хочется верить... Вашей магической мощи глупо завидовать — но мне не нужно столько, мне бы сотую... тысячную долю, а дальше я справился бы сам — я способный ученик, сэр!.. Цвета, звуки, запахи, предметы — я изменял бы мир вокруг мановением руки, я... я летал бы!.. — зажмурившись, шепчет мальчишка. Черты будто бы даже утончаются, освещенные мечтой и знакомой одержимостью, прошлое возвращается мощной волной, и у Дамблдора перехватывает дыхание. Чем он рискует?.. Что если представить... только представить, как он попробовал бы поддаться иллюзии?..

— Пожалуй, я попробовал бы помочь, но как?.. — выговаривает он тише, чем собирался.

Мальчишка, запнувшись, удивленно приоткрывает рот, отчего внезапно проступившее сходство странным образом усиливается, — и вдруг быстрым гибким движением опускается на колени. Неповрежденную кисть стискивают сильные пальцы, и Дамблдор, прикрыв глаза, отдается забытому ощущению и горячему, нервному, задыхающемуся потоку:

— Значит, согласны... Значит, я не ошибся — вы всё еще его помните, я ведь понимаю, вы не ради меня согласились... Вы ведь поняли, что я — не однофамилец? Так вот, многое у нас конфисковали... но кое-что осталось — в том числе и книги, дедовы книги. Там есть нужные заклинания — вы же знаете, что они существуют, правда, вы и это в свое время с ним обсуждали?.. И совсем не обязательно делиться со мной собственной магией — маленького грязнокровку найти будет несложно, все произойдет быстро и — я знаю, это для вас важно — магл не пострадает, он даже не поймет, чего лишился. Так вы сделаете это — ради деда?

— Да. — Выговорить это оказывается очень легко. — Но почему ты решил, что я соглашусь ради... твоего родственника, а не потому, что посочувствовал тебе?

— А вы умеете сочувствовать?

А вот это неожиданно и совсем некстати, и ему хочется выдернуть руку, но сильные пальцы держат крепко.

— Впрочем, в жалости я не нуждаюсь, тем более что слишком мало для вас значу, чтобы вы смогли испытать ко мне что-то подобное. И я, пожалуй, ошибся — вначале подумал, что решили помочь мне в память о прошлом, но теперь понимаю — скорее, во искупление. Вы же лишили его всего, и не только палочки и свободы, вы отобрали у него гораздо больше — надежду, что когда-нибудь вернетесь.

Надежду... Геллерт действительно надеялся?..

А что бы ты сказал, мальчик, если понял бы, чего я лишил себя? Что сказали бы все, кто считает меня жизнелюбом, узнав, что доброжелательная жизнерадостность — лишь оболочка, как для иного — угрюмое злоязычие, а под ней — неспособность любить, и единственное исключение — как сверкающий драгоценный камень среди тлена. Улыбающаяся, знающая толк в каламбурах и хоровом пении оболочка, а под ней — истлевшие чувства, из которых выжили и язвят душу лишь вина и раскаяние. Что свет, и радость, и полнота жизни, словно во флаконе с Феликс Фелицисом, закупорены в двух золотистых летних месяцах, и я запретил себе раскупоривать этот флакон — а вот сегодня пришлось... Но это не помешает сделать, что должно — и сухая ладонь касается пылающей гладкой щеки, скользнув по мягким губам и поймав новую волну быстрого шепота:

— Вы не пожалеете, что согласились — у меня ведь есть что предложить взамен. Есть другие заклятия, я читал, я изучил их все — заклинания, чтобы вернуть жизненную силу, а она иссякает в вас, я чувствую, вытекает, как вода из треснувшего сосуда. Но и того, что ощущаешь рядом с вами, достаточно, чтобы потерять голову. Ваша мощь зачаровывала даже на колдографии, но въяве, вблизи она ослепляет — и было бы преступлением позволить этому свету погаснуть. Вы ведь могли бы еще пожить, зачем вам умирать так рано?

Пожалуй, это слишком далеко зашло, он не ожидал такой... ненаигранной искренности. И от себя не ждал, что сможет поверить этой искренности, поверить мольбе, плеснувшей в потемневших глазах:

— Я предлагаю вам себя — берете? — И ладонь щекочет горячее влажное дыхание, а губы — о, так нежно! — прихватывают запястье. — Мысли и душу, плоть и кровь — соглашайтесь!.. И не думайте, что я вот так запросто раздариваю себя, предлагая кому попало, — я выбрал вас, только вам доверился...

— Да, — отвечает он беззвучно, понимая, что это правда, и собственное желание — правда. И влажный шепот становится неразличимым, а губы скользят к основанию пальцев, водят по бугоркам, впадинкам и трещинкам, колдуют и околдовывают, и окружающее расплывается в сладостном тумане забвения. И когда большое овальное зеркало на стене вдруг исчезает, оставив после себя поющий звон и темное отверстие, это тоже кажется составляющей безумия — непонятной, но естественной.

Но в следующий миг иллюзия рассыпается окончательно — из отверстия неуклюже выбирается невысокий плотный маг, слишком земной и вещественный для миража.

— Тысяча извинений, что прервал ваш впечатляющий тет-а-тет, — произносит он насмешливым и странно довольным тоном. — Не стал, знаете ли, дожидаться момента, когда он стал бы еще более впечатляющим. Альбус, представите меня вашему юному другу, или мое появление ошеломило вас до потери дара речи? Что ж, представлюсь сам — Руфус Скримджер, министр магии. Сидите-сидите, джентльмены, нет необходимости вставать... тем более что вы так удобно устроились.

Дохромав до свободного кресла и усевшись, Скримджер брезгливо оглядывает застывшую, словно нелепые статуэтки, парочку. Жалкое зрелище — он вмешался раньше, чем оно стало омерзительным, но и сейчас эти двое откровенно жалки в своих попытках сохранить самообладание. Парень неловко поднимается на ноги, да так и остается торчать посреди комнаты растерянным столбом — его несостоявшийся спаситель что-то не торопится наколдовать своему сквибу еще одно кресло. Впрочем, министра сейчас меньше всего волнуют терзания кусающего губы хлыща, да и его параноидальные идейки неопасны — изучая дело Гриндельвальда, Скримджер выяснил, что сколько-нибудь вредоносные книги и артефакты у семейки, разумеется, изъяли. Сквиб со своими бредовыми затеями — всего лишь пустышка, приманка, наживка. А вот рыбина, клюнувшая на эту наживку...

Не зря, ох, не зря он никогда не питал особого пиетета к величавым старцам из Визенгамота с их полной достоинства осанкой и благообразными ликами — а особенно раздражал вот этот, самый величественный, с лучистым взглядом и умной тонкой улыбкой. Столпы общества, чтоб их, светочи морали...

А ведь когда-то — в школьном прошлом, таком далеком, почти что в прошлой жизни — он, Скримджер, безудержно восхищался Дамблдором. Восхищался всем, от смешных чудачеств, о которых рассказывали всевозможные байки, до подвигов, о которых ходили легенды. Восхищение слегка поутихло, когда угас заполошный юношеский идеализм. А после сегодняшнего осталась, пожалуй, только гадливость, приправленная презрительной жалостью. Нет, конечно, он и сам далеко не святой. Но когда тот, на кого чуть ли не молился в юности, оказывается... настолько небезупречным, это, знаете ли, очень многое меняет.

Столпы общества, чтоб их, светочи морали... А копнешь поглубже — и блистательный господин директор оказывается слабым жалким человечком с весьма сомнительным прошлым и очень темным настоящим. И при всем том безмерно самоуверенным — но это очень на руку, теперь он, Скримджер, разберется и со старым лицемером, затевающим Мерлин знает что под носом у Министерства, и с разношерстным сбродом, копошащимся в его полуподпольном Ордене.

Борцы с Волдемортом, надо же!.. Вечные фрондеры, бравирующие своей независимостью и неподчинением властям, — а сами, поди, и не догадываются, что всего лишь расчищают местечко под солнцем собственному вождишке. Впрочем, до этого дня при всей неприязни он склонен был скорее уважать директора, как уважают достойного соперника, но сегодняшнее зрелище... Тьфу. Хотя, надо признать, старик пытается держаться с достоинством.

— Чему обязан визитом, господин министр? — выговаривает он невозмутимо, и Скримджер краем глаза замечает, как сквиб странно горбится и зажимает рот ладонью — разрыдаться собрался, что ли? Хлипкий народец эти геи. Но старик спокоен, взгляд, минуту назад мечтательно расплывавшийся, — даже догадываться не хочется, что он там себе воображал! — снова сосредоточен, а глаза блестят ярче, чем солнечные зайчики, играющие на стеклах его снобских очков. Это двойное сияние почему-то раздражает Скримджера больше, чем директорская самоуверенность. Ходячая добродетель, мать его!..

— Нет, это я был бы крайне признателен, если б мне разъяснили, чем занимается здесь директор престижнейшей магической школы, кавалер всевозможных орденов, глава Визенгамота Альбус Дамблдор, — произносит он ледяным тоном. — Впрочем, я могу ответить за вас — хотите? Директор, кавалер, глава и прочая со своим любовником — о, простите, пришлось прервать процесс, но не сомневаюсь, дошло бы и до этого! — только что договорились совершить несколько темномагических обрядов. Вы собирались — перечислить? — лишить магии маглорожденного с тем, чтобы передать его магическую силу сквибу, а тот в благодарность пообещал...

— Да-да, я помню, — перебивает его Дамблдор, поморщившись, — мысли и душу, плоть и кровь. Пусть жизненная сила, как поэтично выразился мистер Гриндельвальд, иссякает во мне, как вода в треснувшем сосуде, но память у меня еще не отшибло. Ну а вы, разумеется, совершенно случайно проходили мимо "Золотого фазана", решили снять первый попавшийся номер и от скуки применили Подслушивающее заклятие. Невероятное количество совпадений, не так ли, господин министр?

Гиппогриф его раздери, этот... любитель молоденьких еще и язвит! Нет, он, конечно, не ждал мгновенной капитуляции, но такой ироничной невозмутимости тоже не ожидал. Что ж, будь по-твоему, старый гомик. Хочешь правды — получишь ее, и возможно, осознав, что попался как последний магл, ты станешь сговорчивее, когда это потребуется. Неосторожно? А что он, Скримджер, теряет? Рыба крепко сидит на крючке.

— Разумеется, нет, — раздраженно цедит министр. — Вы же не идиот, должны были догадаться, что письмо, которое вы не отправляли, написал за вас кто-то другой. Честно говоря, я думал, что вас сразу это насторожит и вы не станете особенно откровенничать с мальчишкой — а вы купились, купились мгновенно! — Скримджер не скрывает злого торжества. — Вы что же, решили, что он попросту выдумал ваше письмо как предлог для встречи? Нет, я лично его написал — пришлось попотеть и обстряпать все так, чтобы в ответном послании он сам указал координаты.

— Браво, господин министр, выше... намного выше ожидаемого, практически превосходно. — Дамблдор по-прежнему спокоен, но говорит гораздо медленней и тише, будто нащупывает брод, пробираясь по скользким камням. — Но что решил я — совершенно неважно. А вот вы — что собираетесь теперь делать вы? Шокировать магическую общественность вопиющим фактом преступного сговора Дамблдора, которого весь магический мир знает как главного противника Волдеморта, и потомка Гриндельвальда — достойного наследника своего безумного родственника? Или все же не станете торопиться с оглаской?

— Да, так я и думал, господин директор, — вы отнюдь не идиот, и это очень облегчает задачу. — Скримджер с облегчением откидывается в кресле.

Ему ужасно хочется довольно потереть руки — вот теперь все складывается как надо. Старик наконец сообразил, что влип, хоть и пытается ободряюще поглядывать на своего несостоявшегося любовника. Внезапно парень, обернувшись к Скримджеру, устремляет на того короткий острый взгляд, и министра на миг охватывает неприятнейшее чувство, будто его мысли просеяли сквозь мелкое сито. Мерлина ради, что за паранойя, мальчишка же сквиб!.. Рука сама тянется к палочке, но министр останавливает себя — до стычки с Дамблдором лучше все-таки не доводить. Чтобы успокоиться, он берет в руки пепельницу, бессознательно поглаживая прохладный фаянс в шероховатых мелких трещинках.

Все в порядке — он вспоминает, что у сквибов иногда проявляются зачатки магии, в том числе и способность читать мысли — маглы, кажется, называют таких телепатами. Пусть читает, пусть убеждается, что его затейки сикля ломаного не стоят. Все в порядке, все идет, как задумывалось. Самоуверенный старый интриган станет теперь послушным, сговорчивым... и разговорчивым. Послушным, как эта бессловесная овечка, откровенным, как пастух с пастушкой, что делятся друг с другом своими нехитрыми секретами на душистом сеновале. Надо только покрасочней обрисовать перспективы, чтобы проникся — кажется, старик сдаваться пока не собирается.

— Да, вы проделали впечатляющую работу, — произносит директор одобрительно, словно хвалит за удачную трансфигурацию, — и Скримджеру вдруг вспоминается похвала, первая полученная от любимого учителя похвала за превращение спички в иголку, и жаркая благодарность пополам с раздувающей щеки гордостью. Но это детское, такое давнее, будто из прошлой жизни, воспоминание сейчас совсем некстати. Он досадливо отмахивается от царапнувшей жалости, злясь на неуместный приступ сентиментальности, а Дамблдор — разумеется, ничего не заметивший, — размеренно продолжает:

— Итак, вы хорошо изучили мое прошлое — не сомневаюсь, что у вас неплохие связи с коллегами на континенте, и, возможно, вам удалось просмотреть воспоминания свидетелей допроса Гриндельвальда или даже его собственные — и нащупали ниточки, за которые можно подергать меня и несчастного мальчика. А вам не пришло на ум, что я действительно что-то заподозрю, встреча закончится, едва начавшись, и ничего сколько-нибудь крамольного услышать вам не удастся?

— А я и не рассчитывал на особую крамолу, — Скримджер улыбается старику почти покровительственно. — Магической общественности вполне хватило бы самого факта встречи — знаете, как красочно это расписала бы наша общая знакомая! «Альбус Дамблдор тайно встречается с внуком Гриндельвальда»! Возможно, особого шума статья не наделала бы, но осадочек, осадочек остался бы!..

— И вы рассчитывали шантажировать меня скандальным заголовком в "Пророке"? — Дамблдор выговаривает это так легко и с таким явственным презрением, что Скримджер против воли снова чувствует что-то вроде уважения к директору. Кажется, пора отбросить намеки.

— Именно, — кивает он уже без улыбки. — Все лучше, знаете ли, чем ничего. Поймите, вы сами не оставили мне выбора. Мне надоела полуподпольная возня, связанная с вашим именем, надоела таинственность, которую напускаете на себя вы и ваши... сторонники. Куда вы пропадаете на целые недели? Почему об этом молчит Поттер? Какой резон мальчишке вас покрывать, если ваши действия не противозаконны? Во что вы собираетесь втравить детей из десятков магических семей? Отвечайте, ну!

Министр порывисто подается к Дамблдору, но старик отмахивается от его напора так же небрежно, как отмахнулся бы от докси.

— Вы что же, заразились паранойей от Корнелиуса? — сухо усмехается он. — Тоже считаете, что я рвусь к власти, как Волдеморт?.. Поймите и вы — это такой же бред и столь же бездоказательно, как то, в чем вы собираетесь меня обвинить теперь — после нашей сегодняшней беседы с молодым Гриндельвальдом. Вы ведь прекрасно знаете, что у семей преступников изымают все, хоть как-то связанное с темной магией, и заклятия, которые бедняга наверняка вычитал в какой-нибудь дешевой книжонке из серии "Из сквибов в волшебники" или "Как вернуть жизненную силу", совершенно безобидны. Мальчик, совершенно не разбирающийся в заклинаниях, попытался убедить себя в их действенности...

— Ну разумеется, — перебивает Скримджер, яростно вцепившись в подлокотники — он не позволит старому словоплету себя уболтать!.. — А вы, конечно же, попытались убедить его, что совершите с ним парочку темнейших ритуалов, чтобы придать ему уверенности в себе!.. Или попытаетесь убедить меня, что не соглашались тут сейчас с каждым словом смазливого мальчишки, распустив слюни!.. Вы думаете, хоть один маг — особенно из магловской семьи — поверит вам после того, как прочтет, например, такое: "Альбус Дамблдор собирается создать личную гвардию из бывших сквибов, чтобы натравливать их на маглорожденных!" Или такое: "Альбус Дамблдор и его добровольные рабы!" Или: "Альбус Дамблдор собирается продлить жизнь с помощью черной магии!" И на соседней странице — особенно впечатляющий отрывок из вашей беседы, слово в слово, с колдографией из воспоминаний — наши умельцы научились извлекать их для печати!.. И..

Скримджер вдруг останавливается — кажется, его почти не слушают. Рассеянный взгляд директора устремлен... нет, не на мальчишку, который все еще понуро переминается посреди комнаты, а на дурацкую пепельницу, и на бледных губах проступает непонятная улыбка, словно он за много миль от этой душной комнаты... бродит с овцами по расцветающим вересковым полям в розоватой дымке...

Черт знает какая чушь лезет в голову. Старик просто устал бороться и, должно быть, внутренне уже принял поражение. Что ж, он, Скримджер, не садист. Он требует только откровенности и хочет лишь быть уверенным, что если уж придется воевать всерьез, то с единственным противником.

Он не садист. Он хочет лишь убедиться в победе, услышать внятное "да, я согласен сотрудничать" — ну и, что греха таить, слегка притушить льющееся из голубых глаз сияние. Ему хочется увидеть, как этот раздражающе ясный взгляд смущенно опустится, забегает, заюлит и... черт возьми, пусть старый сластолюбец перестанет уже изображать непорочного святошу!.. И, придав тону грубоватую панибратскую сердечность, министр мягко выговаривает:

— Хорошо, допустим, вы сможете объяснить магическому сообществу, что не собирались заниматься темной магией, поскольку заклятий, о которых говорил ваш... мальчик, не существует. Но вы не сможете убедить людей в том, что вы тут просто мило беседовали с внуком вашего любовника, недвусмысленно предложившим вам себя в качестве партнера. Конечно, сейчас маги более терпимы к однополым связям, — хотя я обычно называю эту мерзость извращением! — чем во времена вашей молодости. Но за растление вам и теперь грозит если не Азкабан, то лишение всех должностей и тотальная обструкция.

— У вас не может быть доказательств того, что Геллерт Гриндельвальд был моим любовником, — ровно — слишком ровно — выговаривает Дамблдор. — Я присутствовал на допросах и знаю, что никаких личных вопросов ему не задавали. Упоминалось лишь о том, что мы были когда-то знакомы, без всяких подробностей. Да и сегодняшняя встреча — еще не растление, тем более что молодой человек давно совершеннолетний и волен выбирать, в какого рода связи ему вступать — или, по-вашему, какими извращениями увлекаться.

— Верно, я знал лишь о знакомстве, — быстро парирует Скримджер — слава Мерлину, еще чуть-чуть, и он, кажется, дожмет упрямца! — И, признаться, не планировал копать в этом направлении, не рассчитывая на что-то особо интересное. Но теперь, — он победно глядит на старика, который вдруг плотнее запахнулся в плащ, словно пытаясь спрятаться в последнем убежище, — теперь мне ничто не помешает разыскать британских родственников Гриндельвальда, у которых, уверен, найдется что порассказать!.. А ваш... совершеннолетний выглядит настолько молодо, что для всеобщего презрения достаточно будет лишь колдографии. Как вы думаете, сколько пройдет времени, прежде чем Совет попечителей единогласно выберет для Хогвартса другого директора? Ну же, — Скримджер вновь напористо подается к Дамблдору, — соглашайтесь, ведь я не так уж много прошу! Всего лишь взаимовыгодное — надеюсь, я окончательно вас убедил, что оно выгодно нам обоим! — сотрудничество. Лояльность. И откровенность.

В комнате становится темнее — оттого, что переместилось солнце и на стеклах очков-половинок больше не пляшут зайчики, или потому, что мерцание голубых глаз наконец погасло?.. Старик молчит и все кутается в плащ — сгорбленный, словно внезапно усохший в своем кресле, и Скримджер уже не сомневается — он пересилил, одолел, победил. Но победа почему-то горчит и отдает гнильцой, чем-то настолько пакостным, что министра передергивает от гадливости — к себе ли, к старому дурню, так глупо попавшемуся, к молодому ли идиоту, все еще маячащему перед глазами — сел бы хоть на кровать, что ли!..

— Да, — наконец очень тихо выговаривает Дамблдор. — Время... Вы правы, у меня его слишком мало, чтобы растрачивать остатки на бессмысленное противоборство. Я согласен... сотрудничать. Думаю, нам нужно обговорить условия.

— Вот и прекрасно. Приступим. — Но тягостное чувство так сильно, что Скримджер почти не чувствует облегчения. Он быстро достает приготовленные заранее перо и пергамент, пытаясь успокоить себя деловитыми движениями, но непонятный раздирающий зуд под ложечкой усиливается, и, задев краем свитка юного придурка, который почему-то приблизился к креслу почти вплотную, министр, не сдержавшись, рявкает:

— Да скажите же, наконец, своему... мальчику, чтобы сел! Или сотворите стул, если геи сейчас пошли такие деликатные, что на кровати им сидеть неловко!..

... — Итак, условия, на которых мы отныне будем сотрудничать... — словно не слыша его, продолжает Дамблдор. — Думаю, вы не откажете мне в удовольствии их перечислить. А мальчик... Да, действительно, садись, зачем без надобности раздражать господина министра, самообладание ему сегодня еще понадобится. Стул?.. Надеюсь, справишься сам — у нас с тобой разные представления о комфортной мебели.

Старик уже не горбится. Он поднимает голову, и министр отшатывается от холодного пронзительного взгляда, в один миг вернувшего былую ясность, — словно из ножен вынули острейший клинок, блеснувший холодным льдистым пламенем. Скримджер не понимает, почему ему внезапно стало неуютно в удобном кресле. Не понимает смысла сказанного старым безумцем, кажется, только что предложившим сквибу наколдовать себе стул. Единственное, что вполне понимает министр — что он в состоянии лишь видеть, слышать, осязать, но утратил способность делать выводы. Поэтому он просто смотрит, как парень, странно дернув уголком рта, лезет за пазуху и, вытащив палочку, взмахивает ей так уверенно, будто колдовал всю жизнь. Видит, как из ниоткуда возникает массивный мрачный стул с прямой высокой спинкой. И, наконец, видит — и лишь в первый миг он не в состоянии поверить в увиденное, но уже во второй ему хочется треснуться головой об стену и проклясть собственную тупость, — видит, как парень меняется.

Меняется, словно тающая сосулька — стройнеет тело, короткие светлые пряди удлиняются и темнеют, постепенно становясь черными, — такими же черными, как радужка глаз молодого человека... Молодого?.. Пара секунд — и человек, небрежно вертящий палочку в истончившихся пальцах, уже далеко не так молод. И очень хорошо... более чем хорошо знаком министру, только вот имя... не вспомнить имени... Ах ты, сука, упиванская тварь, слизеринский... нет, дамблдоровский выкормыш...

— Экспеллиармус, — произносит холодный голос, и министр понимает, что потратил на бесплодную ярость последние секунды, когда еще можно было как-то овладеть ситуацией.

— Сидите спокойно, Скримджер, — думаю, больше нет необходимости доказывать, что я не сквиб, и мне не придется применять к вам еще и Обездвиживающее заклятие, — говорит Снейп, — да, теперь он вспомнил имя. Улыбаясь — о, когда-нибудь он припомнит ловкачу эту мерзкую ухмылку, — Снейп небрежно помахивает его палочкой, так быстро нашедшей путь наружу из магловской одежды, словно она тоже рада была покинуть хозяина, охотно оставила его, как оставила его сегодня удача.

К горлу подкатывает тошнотворный ком унижения и бессилия. Нет, палочку ему вернут — когда обговорят... условия сотрудничества. А вот рыбка соскользнула с крючка навсегда, и не просто соскользнула, а умело и ловко подцепила на уду рыболова. Он, Скримджер, обезоружен вчистую, и обезоружен не заклятием. Встреча с полубезумным сквибом, согласие участвовать в темных ритуалах, пикантная сцена — все, чем он рассчитывал припереть Дамблдора к стенке, оказалось блестяще разыгранным фарсом. Даже дружба — и тем более любовная связь между Дамблдором и Гриндельвальдом! — вероятно, такой же блеф, как все остальное, придуманный, чтобы заставить его потерять осторожность!.. Или нет? Но проверить, так ли это, он теперь вряд ли сможет, потому что...

— Совершенно верно, не сможете, — спокойно кивает директор, и Скримджера встряхивает новое унижение — минуты прострации старому легилименту хватило, чтобы без помех покопаться в его мозгу. — Я не позволю вам больше вмешиваться в мою жизнь и совать нос в то, что вас абсолютно не касается.

— Меня касается все, что происходит в этой стране, — угрюмо выдавливает министр. — Я в ответе за безопасность всего магического сообщества и не допущу...

...Чтобы часть магического сообщества сама отвечала за свою безопасность? — перебивает Дамблдор живо. — Начали вы неплохо. Но чем дальше, тем больше вы напоминаете мне своего предшественника, озабоченного не столько борьбой с реальной опасностью, сколько противоборством с недовольными политикой властей. Не все, знаете ли, считают, что брошюрки с идиотскими вопросами и шляпы-щиты — самая действенная защита от Упивающихся смертью, а выжидательная тактика — лучшее средство борьбы с Волдемортом. Допускаю, что у вас есть и другие планы, но вы ведь не собираетесь посвящать в них тех, кто мог бы вам помешать! Так с какой стати мне делиться с вами своими замыслами? Я вам не подчиняюсь, как бы вам этого ни хотелось. А вы захотели этого настолько, что опустились, — тон становится жестче и суше, — до сегодняшней мерзости.

А то, что я наблюдал здесь полчаса назад — не мерзость?! — хочется выкрикнуть министру, но он только опускает голову. Дамблдор всего лишь защищался. Хотя Мерлин знает, какие секреты он скрывает, если для того, чтобы сохранить их в тайне, он не побрезговал сыграть гея, так искусно подыграть мальчишке... тьфу ты, черт, не мальчишке — собственному декану! Скримджер отворачивается от Снейпа, опасаясь, что не выдержит и размажет усмешку по тонкогубому рту. Провели как последнего магла!.. И сделать он уже ничего не сможет, потому что...

— Именно так. — Дамблдор снова кивает, почти сочувственно. — Раз сумели состряпать такую комбинацию, воображением вас природа не обделила. Так что сможете представить, как озаглавит статьи об этом происшествии наша изобретательная общая знакомая. Например, так: "Министр магии и его грязные методы". Или так: "Руфус Скримджер — виртуоз шантажа". Вижу, представили — и реакцию магического мира тоже, не так ли?

— Представил. — Больше всего Скримджеру хочется сейчас оказаться даже не за много миль, в министерском кабинете, а за много недель от этого дня — и перед камином, в котором догорало бы то злосчастное письмо. — Достаточно. Диктуйте свои... условия.

— А их совсем немного. Собственно, условие всего одно — вы прекращаете слежку и отказываетесь от поисков компромата на меня — неважно, в прошлом или настоящем. Разумеется, после моей смерти вы вольны продолжить расследование и обнародовать любые факты — меня это будет уже как-то не слишком волновать.

После смерти?.. Снейп сбоку делает какое-то неуловимое движение, и Скримджеру почему-то кажется, что если сейчас посмотреть слизеринскому декану в лицо, улыбки он уже не увидит. А Дамблдор раздумчиво продолжает:

— И вот что я еще собирался сказать, Руфус... Мы с профессором разыграли тут этот маленький любительский спектакль совсем не потому, что я боюсь разоблачений. В свое время — уже совсем скоро — вы удивитесь, как мало скелетов в моем персональном шкафу. Уверяю вас, обычные юношеские глупости. Но если бы вы действительно в чем-то меня подозревали, если бы и впрямь опасались, что мои проступки могут принести какой-то вред магическому миру, если бы вас волновала истина ради истины — клянусь Распределяющей шляпой, когда-то отправившей вас на мой факультет, я не препятствовал бы вашим расследованиям, как бы они ни были сейчас некстати.

А ведь он говорит правду, думает Скримджер. Не препятствовал бы. И что время, когда секреты перестанут быть секретами, уже совсем скоро наступит — тоже, кажется... правда. Так раздражавшее его голубое сияние скоро погаснет навсегда, и сознавать это неожиданно горько. А Дамблдор вдруг склоняется к министру, и Скримджеру кажется, что он снова школьник, совершил гадкий, непростительный проступок, и не оправдаться, и извинения не спасут — опоздал он с извинениями.

— Беда в том, Руфус, — негромко продолжает директор, — что правда вам меньше всего была нужна. Вам нужно было, чтобы я... приносил пользу. Смею надеяться, я ее приношу — на своем месте, занимаясь тем, чем занимаюсь. И можете мне верить — цель у нас одинаковая. Вы ведь, думаю, все же озабочены не только престижем министерства и попытками удержаться у власти. Вам не меньше моего хочется, чтобы магический мир наконец вздохнул свободно и имя, вызывающее отвращение у нас обоих, перестало вгонять людей в дрожь. Верю, что вы пытаетесь делать для этого все возможное — вот хотя бы привлечь к сотрудничеству меня. Но вас подводят методы. А ведь я считал вас способным учеником, Руфус, и был убежден, что азы трансфигурации в свое время вы усвоили накрепко. Подобное превращается в подобное — помните? Нельзя сотворить бабочку из навозника и миндальное пирожное из комка грязи. Грязь порождает только грязь, в какое обличье она ни рядилась бы.

— А вы-то сами? — вяло возражает Скримджер. Спорить ему не хочется, он знает, что услышит в ответ, и подозревает — вопрос вырвался именно потому, что ему хочется это услышать. — Кто только не ошивается в этом вашем Ордене — оборотни, мелкие воришки... бывшие Упивающиеся, — но взглянуть на Снейпа при этих словах он почему-то не решается.

— А я, — выговаривает Дамблдор беззвучно, словно отвечая самому себе, — я владею Высшей трансфигурацией.

Дверь за министром давно закрылась, но маги — старик, уютно расположившийся в кресле, и тот, что помоложе, выпрямившийся на своем жестком стуле, — долго еще пребывают в неподвижности и безмолвии.

— Гриндельвальд все еще на Гриммо? — наконец спрашивает Снейп.

— Что?.. А… нет, уже вряд ли, — рассеянно качает головой Дамблдор. — Думаю, Кингсли уже переправился с ним на континент и, надеюсь, грамотно стер ему память, не забыв вложить в карман письмо — на этот раз действительно от меня.

— И все-таки вы не сказали Скримджеру, какому именно Гриндельвальду решили написать, получив то послание, — произносит Снейп — не разобрать, одобрительно или укоряюще.

— Зачем? — пожимает плечами Дамблдор. — Я ведь не солгал, а подробности... Пусть еще немного побудет в неведении. Главное, я убедился — ему действительно мало что известно о наших с Геллертом отношениях, и предотвратил дальнейшие разбирательства, а то наш любознательный министр докопался бы в конце концов до такого, что очень связало бы мне руки... Ладно, пора наводить порядок.

Переглянувшись, они устремляют взгляды на отверстие, все еще зияющее в стене — тому, что в кресле, виден отодвинутый от стены столик без каких-либо украшений — и почти синхронно взмахивают палочками.

— Прежнее было в ореховой раме, — замечает Снейп, критически оглядывая вернувшееся на восстановленную стену зеркало. — Вы не слишком наблюдательны, Альбус. Неужели и мне в старости грозит такая же невнимательность? Впрочем, до ваших лет я не доживу.

— Вы проживете гораздо больше, Северус, — мизантропы обычно живут дольше, им не грозят укорачивающие жизнь разочарования в людях... А невнимательность, — Дамблдор улыбается собеседнику, не разобрать, насмешливо или любовно — и без зеркала было кому всецело завладеть моим вниманием. Вы прекрасно справились, мой друг. Надеюсь, то, что вам пришлось проделать, не слишком противно вашей природе.

Раздраженно хмыкнув, Снейп не отвечает — но не отстраняется, когда высохшая кисть легко ложится на его руку. Что же ты молчишь, мальчик? Ты мог бы ответить, что я не впервые заставляю тебя проделывать вещи, противные твоей природе, — я был бы только рад еще раз получить подтверждение, что ты настолько изменился. Ты мог бы, брезгливо дернув уголком рта, как ты это умеешь, сказать, что я всегда доверял тебе только грязную работу, — но я никогда бы не доверил ее тому, в ком хоть немного сомневаюсь. Ты мог бы, наконец, сказать... Но ты уже сказал это полчаса назад, воспользовавшись маской, стиснув мою руку так порывисто, что Скримджер увидел именно то, что увидел — правду.

Мысли и душу, плоть и кровь... Я знаю, Северус, знаю. Прости, что так прагматично воспользовался даром — тем более бесценным, что поначалу никакого дара не было. Угрюмая зависимость, мрачные обязательства, долг и необходимость, стыд и вина — вот и все, что нас поначалу связывало. Но уже много лет рядом со мной тебя держит совсем другое — хотя ты, верно, отрицал бы это, выскажись я вслух, отрицал бы так же горячо, как совсем недавно другую... привязанность. И я не виню тебя, мой мальчик. Тяжело признать, что тебе хватило душевных сил впустить в свою жизнь кого-то еще — но не хватило самой малости, чтобы осознать это, понять, что ты привязан не только к прошлому.

Нас обоих держит на этом свете не только прошлое — держит и заставляет жить, лукавить, разыгрывать спектакли... Впрочем, сегодняшний фарс — лишь репетиция перед нашим последним совместным действом, где главная роль предназначена уже тебе. И ты справишься, должен справиться. А потом я оставлю подмостки, оставлю вас с Гарри справляться без меня. И если финал будет разыгран, как задумано, когда-нибудь вас будут разделять не стены непонимания и вражды, а только стол, может быть, даже этот самый, а на нем — чашки с чаем или бутылка огневиски. Если же нет...

Что ты чувствуешь, не возвращая мне пожатие, но и не убирая руку? Понимаешь ли, что это еще одна просьба о прощении — за то, что я не могу доверить тебе главное, сказать, что Гарри может выжить? Ваш выход, ваш последний совместный спектакль должен быть безупречным — и чтобы зрители вполне вам поверили, вы должны сами поверить, что это не очередной фарс, а правда. Куклы должны верить, что живут и умирают взаправду...

Впрочем, это не про нас — может быть, когда-нибудь ты это поймешь, и едкая фраза про старого кукловода останется несказанной. Я всего лишь слепой пастух, наудачу бредущий куда-то со своими овцами, пастух без пастушки. Как думаешь, не слишком большим нахальством будет прихватить пепельницу с собой? Хотя мне уже поздновато обзаводиться сувенирами, а тебя, возможно, статуэтка когда-нибудь еще позабавит — когда вас с Гарри будет разделять только стол, а я стану лишь общим воспоминанием.

Они еще какое-то время сидят неподвижно. Наконец старик, легко вздохнув, поднимается и, прощально улыбнувшись фаянсовым фигуркам, направляется к двери. Он выходит первым и поэтому не видит, что темноволосый маг взмахивает палочкой дважды. Массивный стул исчезает, а больше в комнате вроде бы ничего не меняется.

Горничная, час спустя вошедшая в номер, чтобы прибрать за постояльцами, тоже не замечает перемен. Она быстро выметает несуществующий мусор и, поджав губы, отворачивается от столика с пепельницей — вот еще, вытирать пыль с этого старья!.. Хватит с нее и одного вычета из жалования — на прошлой неделе разбила такую же в соседнем номере. Было бы из-за чего, а то — барахло размалеванное...

Так что лишь пастух, простодушно улыбающийся своей пастушке, видит, что глаза и волосы у нее стали черными. Но ему все равно. Он будет любить свою пастушку в любом обличье, пока смерть не разлучит их.