Интермеццо для проигравших (гет)

I cannot tell: the world is grown so bad

That wrens make prey where eagles dare not perch.

(Shakespeare, Richard III)

Цок-цок-цок. Каблуки, которые и каблуками-то называть смешно — так, одно слово, — торопливо стучат по полу одного из бесконечных коридоров Министерства, и этот нервный стук раздражает Гермиону. Он словно выдаёт её страх — иррациональный, липкий, омерзительный страх.

Возьми себя в руки. Это всего лишь Рон.

Всего лишь Рон, всего лишь Министерство. Сколько сотен раз она успела побывать здесь? Если бы не смутная память о том, что когда-то это место вызывало в ней восторг, даже трепет, Гермиона была бы совершенно уверена в том, что после войны отсюда так и не выпроводили дементоров — это так замечательно объяснило бы и ползущий по спине холодок, и этот страх, и… да всё, в общем, объяснило бы.

Рационализируешь, Гермиона. Как всегда — рационализируешь.

Впрочем, настоящее объяснение куда прозаичнее — в Министерстве Магии действительно всегда холодно, куда холоднее, чем стоило бы. В Министерстве — с этими его гулкими бесчисленными коридорами в исчерна-зелёной плитке, с беззвучно скользящими вокруг бумажными самолётиками, с бесконечно уходящими под землю этажами — действительно неуютно. Словно создатели этого здания добивались одной-единственной цели: чтобы любой посетитель хотел поскорее разобраться со своими делами и убраться отсюда поздорову.

Она бы с удовольствием, честное слово. С удовольствием не приходила бы сюда вообще никогда, а уж сегодня — особенно.

Папка, которую она зачем-то вытащила из сумки, оттягивает руку. Немудрено — под сероватой картонной обложкой лежит целая кипа бумаг, каждая из которых кричит только об одном: их с Роном брак провалился, провалился с оглушительным треском.

Ликуй, старая стерва Скитер, скоро у тебя появится отличный повод для целого цикла статей.

Скоро? Смешно.

Короткая перебежка между лифтами, цок-цок-цок. Тук-тук-тук — это уже в висках. Гулкая пустота министерских коридоров, гулкая пустота внутри — и Гермиона падает в эту пустоту, леденея от ужаса перед неизбежным разговором, неизбежным издевательски-ленивым «я просмотрю бумаги, как будет время». Сколько раз это должно повториться, прежде чем всё наконец закончится?

Лифт судорожно дёргается, прежде чем двинуться вниз. На секунду ощущение падения становится совсем уж многомерным. Реальным.

Плевать.

Сколько лет она падает? Два, три? Пять?

На-пле-вать.

На всё наплевать — кроме мерзко тянущего под солнечным сплетением страха, который сгущается в ней до почти осязаемой паники, когда лифт со скрежетом тормозит на втором уровне Министерства.

— Отдел магического правопорядка, — безразлично сообщает прохладный женский голос; Гермиона коротко жмурится и делает шаг вперёд, чувствуя, как её предплечья, плечи, даже мышцы спины начинают подрагивать мелкой отвратительной дрожью, а в желудке скручивается тугой узел.

Господи, да её сейчас вырвет.

Ей так хочется, чтобы всё это поскорее закончилось — нет, чтобы всё это никогда и не начиналось. Хочется проснуться пятнадцатилетней, но со своей нынешней памятью. Встряхнуть себя за плечи, сказать: даже не вздумай, пока-ещё-Грейнджер, даже не вздумай впутываться в это дерьмо. Не вздумай, иначе через десять лет ты обнаружишь себя стоящей в полутёмном (почему тут никогда нет нормального освещения?) коридоре Аврората, в середине бесконечного бракоразводного процесса, трясущейся от одной мысли о предстоящем разговоре с Роном. Жалкой. Ты станешь жалкой, жалкой, такой жалкой, Гермиона, но даже это будет неважно.

Она слишком часто об этом думала. Тысячи раз старательно прокручивала в голове все возможные варианты, искала точку, в которой всё пошло прахом. Будто если бы нашла — это что-то изменило бы. Будто существовало такое заклинание, которое позволило бы ей открутить собственную жизнь назад, всё исправить, всё отменить.

И каждый раз её колол под рёбра жгучий стыд: ваших детей ты бы тоже отменила, Гермиона?

Каждый раз. И ещё сильнее, ещё больнее, — когда она находила в себе силы честно ответить на этот вопрос.

Да. Да, блядь, да.

Нет, конечно же, нет.

Она просто устала. Это просто надо пережить. А раз так — то уж будь добра, Гермиона, отлепись от этой замечательной стены, рядом с которой так хорошо стоять и пытаться выровнять дыхание, уткнувшись лбом в холодную глянцевую поверхность плитки. Отлепись и двигай дальше.

Отлепилась. Двигает. Вот и молодец.

Остаток пути до кабинета Рональда она проделывает стремительным шагом, с идеально прямой спиной. Слишком прямой. Вот так. Ничего страшного нет, они и разговаривать-то толком не будут — как обычно. У них вообще с разговорами всегда были очевидные проблемы. Да и что Рон может сказать ей такого, чего она от него ещё не слышала. Или не сказать. Чёрта с два её что-то удивит сегодня — она вообще, кажется, потеряла способность…

— Малфой?

Она настолько погружена в эти самоуспокоительные мысли, что почти успевает пролететь мимо деревянной скамейки, на которой сидит Малфой собственной персоной. Тут темно, но не настолько, чтобы она его не узнала. Гермиона делает шаг назад и глупо и часто смаргивает, запоздало понимая, что вопрос был идиотским до невозможности. Малфой. Ну Малфой и Малфой. Тебе-то что.

Иди куда шла, гриффиндорская ты дура.

Иди куда шла.

Разумеется, так повезти ему не может: не идёт, замирает как в землю вкопанная. Малфой близоруко щурится, всматриваясь в лицо Грейнджер — впрочем, здесь всё равно слишком мало света для того, чтобы он смог уверенно судить о его выражении.

Недоумение? Брезгливость? С трудом подавляемое торжество? Да не насрать ли.

Нет, с некоторым удивлением констатирует он. Нет, ему не насрать.

Ему не насрать на этот странный взгляд, которым грязнокровка смотрит на него. Потому что он прекрасно знает, что она перед собой видит. Именно «что», не «кого». Нужно быть слепым, чтобы не заметить, во что он превратился — а Грейнджер кто угодно, но только не слепая.

Теперь он почти рад полутьме министерских коридоров — по крайней мере, хотя бы частично она могла скрыть его нынешнее неприглядное положение от этих внимательных глаз, изучающих его, как мошку под лупой.

Отвечать на её вопрос Драко, разумеется, не намерен — поджимает губы, но взгляда не отводит: не дождётся. В груди ворочается и жжётся почти забытое ощущение — ему нужно несколько секунд, прежде чем он осознаёт, что это такое. Уязвлённая гордость, вот что.

Ну надо же. Драко полагал, что настолько сложные эмоции ему теперь недоступны. Не после всех этих лет.

Охуенно, ну просто охуительно.

— Привет, — мямлит себе под нос грязнокровка, и Малфой с трудом сдерживается, чтобы не закатить глаза. Мерлин, Грейнджер, ты же героиня-ёбаной-войны. Так и веди себя соответственно.

Ему надо что-то ответить. Обязательно нужно ответить — потому что он наконец вспоминает. Не только о том, кто она и кто теперь он, нет: до него доходит, что она больше не Грейнджер. Они ведь поженились с Уизелом, так? Почти сразу после войны, тогда вообще все женились, и эти двое не стали исключением — «Пророк» не затыкался об их восхитительной-сказочной-героической свадьбе добрых три месяца. Удивительно, что Драко умудрился забыть.

Вот бы с такой же лёгкостью забыть всё. Вообще всё.

Хогвартс, войну, отца, мать, Асторию. Суд. Азкабан. Магию. Особенно магию. И заодно, пожалуйста, забыть бы и о том, что Уизли — мелочный мстительный ублюдок. Драко осторожно осторожно трогает кончиком языка разбитую о зубы щеку — ещё одно унизительное напоминание о том, что он должен знать своё место.

Цепкий любопытный взгляд грязнокровки скользит по его лицу, истрёпанной одежде, разбитым и не по сезону холодным ботинкам. Хочется сказать что-то такое, что осадит её, заставит отвести глаза, прекратить смотреть. Ну, например: нравится?

Нравится, наверняка нравится. Потому и пялится. Наслаждается очередным свидетельством гриффиндорского триумфа.

Пауза затягивается, и Драко вот-вот вот покажется ей невежливым.

Невежливым казаться нельзя. Наябедничает муженьку — а от ёбаного Уизли зависит вся его жизнь. Тоже довольно-таки ебаная. Ну, слегка. Самую малость.

— Привет, Грейнджер, — отзывается он. Дёргает уголком рта, изображая улыбку.

Та морщится. Ах, да. Не Грейнджер, а Уизли. Она, вероятно, из той категории женщин, что несут свой драгоценный брак с драгоценным муженьком, как корону. Или как победное знамя. Она ведь грёбаная победительница.

Грязнокровка недовольно поджимает губы (точь-в-точь Маккошка), а в следующее мгновение уже разворачивается на каблуках так резко, что до Драко доносится аромат её духов. Или мыла? Чего-то красивого, полузабытого, никак не ухватишь, не поймёшь, но Драко ловит себя на том, что подаётся вслед за этим запахом — пусть неосознанно, пусть всего на несколько сантиметров, — и немедленно одёргивает себя.

Не настолько он за эти годы истосковался по нормальному.

Дверь в кабинет Уизли захлопывается с таким стуком, что сомнений не остаётся: Грейнджер зла. Зла на него.

Видит Мерлин, он ненавидит себя за липкий страх, расползающийся внутри него чернильной кляксой — но ничего поделать с собой и с этим страхом не может. Потому что раздражение Грейнджер означает только одно: сегодня часы в кабинете Уизли станут не просто худшими за неделю, как оно обычно и бывает. Они станут тошнотворными.

Запрокинув лицо, Драко утыкается макушкой в стену — стена неприятно холодит обритую в Азкабане и ещё не успевшую обрасти голову. Медленно выдыхает, пытаясь успокоиться.

Гриндилоу с два это помогает.

Он не вполне уверен, что хочет жить, но абсолютно уверен в том, что не хочет возвращаться в Азкабан. Проблема в том, что его дражайший инспектор по условно-досрочному освобождению может устроить это в два счёта, о чем любезно напоминает ему каждый четверг. Рыжий ублюдок.

Четверги были пыткой — а уж в пытках Драко толк знал. Более того: спустя два месяца после освобождения он уже готов менять четверги с Уизелом на Круциатусы по курсу один к одному. Или даже один к трём. Главная проблема заключается в том, что гриффиндорский выблядок абсолютно не заинтересован в подобном обмене — он и без того может творить с ним всё, что его душе угодно.

«Я теперь твой царь и бог, Малфой», — с самодовольной ухмылкой выдал Уизли в их первую встречу. Самое паршивое было в том, что это было правдой, и ещё — Драко знал об этом ещё до того, как это было сказано. Все они, вся эта охеревшая кодла, стали теперь царями и богами — начиная с рыжего дружка Поттера и заканчивая последним занюханным аврорёнышем, которого сослали в Азкабан сторожить таких, как Малфой, в тёплой компании дементоров.

Что победители делают после войны с проигравшими?

Да всё, что им, сукам, заблагорассудится.

Теперь Драко знает это наверняка — как и многое другое. Сколько Круциатусов нужно применить дознавателям, прежде чем ты наконец провалишься в благословенную тьму. Сколько раз тебя должны пнуть в живот, прежде чем ты сдашься и начнёшь умолять остановиться. Сколько писем от матери должны сжечь у тебя перед носом, прежде чем ты перестанешь нарываться на новые побои. Сколько часов нужно проторчать под дверью кабинета Уизли, прежде чем тот соблаговолит тебя принять. Сколько стоит подгнившая морковка в самом дешёвом маггловском магазине на окраине Лондона.

Победители. Герои войны. Воины света, блядь.

За всё хорошее и против всего плохого, да?

Да, и если он, Малфой, оказался средоточием этого «всего плохого» — то это исключительно его личные проблемы.

Об этом Уизел тоже старательно напоминает ему каждый четверг. Ты осуждённый преступник, Малфой, ты отброс, Малфой, и твой папочка-Малфой тоже… впервые Драко словил кулак лицом именно в этот момент. Не потому что попытался его ударить, разумеется, — не после всех этих лет, — а за то, что не попытался.

«Не криви свою чистокровную морду, хорёк, в присутствии инспектора».

После Азкабана такое удивить, конечно, не может. Что может удивить — так это то, что рыжий мудак за эти годы значительно усовершенствовался в проявлениях своего уебанства. Прежний Уизли не придумал бы ничего интереснее мордобоя, но при одной мысли о неизбежной встрече с Уизли нынешним Драко начинало всерьёз мутить.

Этот, новый, Уизли назначал встречи на одиннадцать, но раньше трёх или четырёх пополудни в кабинет не впускал — и всенепременно убеждался в том, что Драко явился к назначенному. Новый Уизли не всегда вспоминал, что в кабинете должен быть второй стул. Новый Уизли часами гонял его по анкете досрочно освобождённого — и совершенно не считал необходимым скрывать своё уëбское удовольствие от происходящего.

Анкета была нацелена на выявление нарушений правил досрочного освобождения и нежелательных контактов, состояла из пары сотен вопросов и была отдельным пыточным орудием в богатом арсенале Аврората.

Где ты был вчера в полдень, Малфой.

А позавчера в три.

А в пятницу.

Чем обедал в воскресенье.

Как зовут твоего работодателя.

А чем занимался в семь вечера четверга.

Почему, Малфой, ведь с работы до твоей конуры в сраном Хаверинге добираться час сорок.

Очень трогательно, Малфой, но без записки из «Слаг и Джиггерс» в баечку про предпоследний день до зарплаты не поверю. С магической печатью, разумеется, ведь подделать её ты не сможешь.

С кем ты общался на этой неделе.

Чем занимался в семь утра субботы.

А в три часа позавчера.

Мимо, Малфой, мимо, ты ведь вышел из аптеки на обед.

Кто такая Мэдлин Гримблхоук.

И так далее, и так далее, и так далее. Вопросы никогда не повторялись дословно, но порой дублировали друг друга — и всякий раз, когда он путался в собственных показаниях, на лице Уизли расцветала торжествующая ухмылка, а у Драко начинали трястись руки. Иногда этот козёл рисовал в анкете прочерк; иногда изображал из себя доброго аврора и задавал наводящие вопросы — предугадать, во что выльется очередная ошибка, было невозможно, и это нервировало сильнее, чем если бы Уизел просто ставил отметки о несостыковках.

Десять отметок — и он может отправлять личное дело дознавателям.

К третьему четвергу Драко начал записывать всё, что он делал. К четвёртому — заучивать.

Помогало не всегда: однажды он уже провалил опрос.

«Радуйся, хорёк, я сегодня добрый. Свободен».

Да хера с два он свободен. Каждый раз, выходя из кабинета Уизли и сжимая в руке карточку с отметкой об успешно пройденной инспекторской проверке, Драко чувствует себя полудохлым — и с трудом заставляет себя добраться хотя бы до уровня четыре, где может посидеть немного, дожидаясь, пока уймётся предательская дрожь в ногах. И срать он хотел на брезгливые взгляды полоумных тёток из отдела регулирования магических популяций.

Это была не свобода. Это даже жизнью назвать было сложно. И всё-таки это не Азкабан.

Мерлин, да о чём они там столько треплются. Драко подслушал бы под дверью — но и дураку ясно, что кабинеты в Аврорате защищены таким количеством охранных заклинаний, что с тем же успехом можно пытаться подслушать мысли уж девять лет как покойного Дамблдора.

Впрочем, нет. С Дамблдором, по крайней мере, обошлось бы без последствий.

Вот бы Уизли трахал там свою Уизли. Может, хотя бы после этого станет чуть менее ублюдочным мудаком.

Когда дверь распахивается и с оглушительным грохотом бьёт по облицованной зелёной плиткой стене, а встрёпанная грязнокровка пролетает мимо него со скоростью бладжера, Драко понимает, что его надежды не оправдались.

Внутри всё обрывается.

Он ненавидит все без исключения ебаные четверги — но сегодняший, кажется, будет самым ебаным четвергом в истории.

Всё оборвавшееся наконец падает куда-то в пятки, когда спустя десять минут дверь кабинета открывается снова и из неё появляется Уизли, выглядящий настолько злым, словно вся жратва в столовой Министерства закончилась ещё позавчера. Малфой чувствует, как по образовавшейся внутри пустоте разливается леденящий холод, а после переползает на загривок, заставляя его ссутулиться и опустить глаза.

А потом часто моргает, растерянно уставившись на карточку с отметкой о посещении, которой Уизли только что ткнул ему в грудь.

— Пошёл вон, хорёк, — рявкает Уизли, похожий сейчас на взбешённого быка, — пошёл нахер отсюда, и не заставляй меня повторять.

Драко и не заставляет — даже ноющие колени не мешают ему добраться до выхода из Министерства с такой скоростью, словно за ним гонится мантикора… ну, или что-то вроде того. Только завернув за угол какого-то магазинчика, он наконец позволяет себе оcтановиться, с облегчением вдохнуть пропитанный выхлопными газами октябрьский воздух и взглянуть на часы.

Без четверти час. Он нихрена не понимает.

Да и хер бы с ними. И с самим Уизли, и с его грязнокровной заучкой, и с их спонтанными приступами гнева и непредсказуемыми телодвижениями.

Всё равно ведь, если вдуматься, понимание чего бы то ни было Драко за всю жизнь так ни разу и не помогло.