Дубли (гет)

Если бы у власти был запах, она пахла бы бумагой.

Облигациями и акциями, закрученными в свитки. Сигарами, раскуренными в полутемных кабинетах Конфедерации. Пылью, припорошившей пергаменты засекреченной секции министерского архива. Свернувшейся кровью чернил, скрепившей свежие приговоры за подписью Верховного чародея.

Почерк Гарри не менялся с годами. В какой-то момент он просто перестал быть его почерком, превратившись в графичный набор выверенных, кососклоненных букв:

Статус законопроекта: одобрен.

Апелляция отклонена.

Прости, что я снова забыл про ланч.

Обвиняемый по делу N 15-R4.I: признан виновным.

Постановляю: за тяжестью преступления приговорить к высшей мере.

Гарри и Джиневра Поттер приглашают вас на рождественский ужин.

— Мерлиновы яйца, «Джиневра Поттер», — выдохнул тогда Рон, неверяще рассматривая приглашение. — Когда это, блядь, произошло?

Вместо ответа Гермиона облизнула палец и тщательно подобрала остатки паштета из банки. Кажется, именно в тот момент тишина, таящаяся в углу, впервые расцвела в их квартире.

Потому что Рон был единственным, с кем этого не произошло.

Потому что Рон был единственным, кто никогда по-настоящему не сталкивался с собой.

Одиночество пережевывает тебя огромными ртом, откусывая разное: нежно-стыдное время детства, запах Хогвартс-экспресса и вкус первого, теплого пива; тоску по погибшим и отчаяние выжившего — потного, семнадцатилетнего себя, до визга полюбившего Жизнь, ценность которой подсветили Авадой. Одиночество откусывает принципиальность как опцию, как концепт — потому что ветряные мельницы вокруг растут быстрее, чем ты успеваешь моргать. Одиночество — самый любящий и жестокий родитель одновременно: Гермионе никогда не нравится то, что она находит внутри себя, но, святая Моргана, как ценны эти находки.

Например, что дружба кончается. Сходит на нет — как полноводный ручей теряет звонкость среди извилистых дорожек шотландских холмов, и вот ты уже в «мисс-Грейнджер-вам-не-назначено» категории посетителей, и вот ты уже попадаешь без очереди как важный заместитель важного руководителя, а не как самая близкая подруга.

Например, что «любить» не равно «хотеть», а «хотеть» не равно по-настоящему не мочь не смотреть и не вдыхать.

Лимон, и мята, и дым от ее сигарет, которые она курит в кабинете, потому что видит, как Малфой рассматривает округлость ее губ, охватывающих гильзу, а еще — потому что это его злит, и запах его тела — пальцев, касающихся проекта Статута, — Гермиона даже не старается не фокусироваться на этом.

Потому что удивительным образом Малфой, кажется, тоже однажды столкнулся с собой и раскрошился, как дешевое зеркало.

Гермиона не знает, как он собрал себя после войны, но ни с чем не спутает клей, на котором все держится.

Одиночество. И умение выплывать.

В среду он приходит в темно-синем свитере и свободных брюках, и весь его вид — одна большая аллюзия на дихотомию действительности.

Я — лорд Драко Люциус Малфой, говорит пряжа тончайшей выделки. Чистая порода, высшая степень огранки, холодное лязганье галлеонов в бархатных ножнах теневого влияния.

Я — Малфой, Драко Люциус, обвиняемый по делу N 27-R2.TA, говорит небрежно закатанный рукав, обнажая Метку. Мальчик, который не выбирал; мужчина, в которого швырнули выбором, словно костью.

Я — Драко Малфой, говорит мягкая ткань нестрогих брюк. Я связан с французским Министерством, но потяни за эту ниточку — и клубок окажется змеиным; я разбираюсь в международном магическом праве, но это — не платонический интерес.

Я — Драко, говорят его пальцы, бесцельно оглаживающие кромку кофейного стаканчика. Я лорд, и избалованный сынок, и оправданный военный почти-преступник, и ребенок войны, и политик, и еще Мерлин знает сколько всего.

— Доброе утро, Грейнджер, — говорит он, протягивая ей кофе.

В этот момент Гермиона наполняется уверенностью, что одна из частей этого пазла что-нибудь в ней сломает.

* * *

— Кто составлял проект нового Статута?

Малфой даже не поднимает взгляд от пергамента.

— Я могу выбрать действие?

— Я серьезно, — устало отвечает Гермиона, потягиваясь в кресле. — Здесь есть масса изжившей себя чуши вроде: «Волшебнику запрещено надевать одежду, украшения, использовать предметы личной гигиены, бывшие в употреблении у магглов, с целью предотвращения эпидемий».

— Ну, лишай — довольно неприятная вещь.

— Что?

— Что?

Малфой отрывается от своих бумаг и складывает руки под подбородком. Уголок его рта чуть подрагивает.

— Через чужие предметы личной гигиены можно заразиться куда более неприятными вещами, чем лишай.

— А, так вот в чем дело. Я-то думал, тебя возмутила бытовая дискриминация в отношении магглов.

Гермиона смотрит в потолок так долго, что у нее начинает затекать шея.

— Это было… не элегантно, Малфой.

Он хмыкает — скорее, удивленно, чем весело — и левитирует два листа пергамента ей на стол.

— Мои заметки насчет предложенного содержания. Выделил то, что считаю важным сохранить. Ну, и добавил кое-что.

Гермиона достает сигарету из пачки и, зажав ее между зубами, подкуривает — по-маггловски, от завалявшейся среди документов и служебок зажигалки. Она затягивается, и дым всего мгновение щекочет нёбо, прежде чем она мягко выдыхает его в пространство кабинета.

Малфой прослеживает ее движение, кажется, не отдавая себе отчет. Выдыхает вместе с ней, и в какой-то момент ей кажется, что синхронное «о» их ртов сталкивается, смешивается, сплетается в причудливой диффузии запаха и телесного тепла. Гермионе странно, жарко и любопытно — впервые за много лет.

Малфой приходит в себя первым.

— Правда или действие? — его голос звучит глуше, чем он рассчитывал, и на одну короткую, сумасшедшую секунду Гермионе хочется выбрать второе.

Потому что она, кажется, устала не барахтаться.

Но Малфой — по-прежнему весь влажные резцы и неясная мотивация. А это — худшая комбинация для прыжка в воду, особенно когда вы оба по-настоящему хороши в полутонах правды.

Поэтому она снова не выбирает тонуть.

— Ну, спрашивай.

Малфой делает неопределенный жест в ее сторону, свободной рукой возвращаясь к перу на своем столе.

— Сигареты. Ты много куришь, это…

— … не элегантно?

— Это не помогает, Грейнджер.

Гермиона делает глубокую затяжку, прежде чем кивнуть.

Они выкурили первую сигарету после смерти Дамблдора. Гарри передал гильзу Рону, а Рон — ей. Она вдохнула, закашлялась и разрыдалась — громко, отчаянно, по-детски. И обжигающе-зло затянулась еще дважды, пока Гарри не забрал обуглившийся бычок.

Сигареты не помогли ей пережить войну, но сделали ее чем-то измеримым. Ночь в палатке — две сигареты. Один убитый — пачка на троих. Утро после битвы за Хогвартс — пачка на одного, пока легкие не начало саднить так, что получилось не думать о том, как саднит сердце.

Сигареты не помогли пережить ей отсутствие родителей и болезнь матери. Сигареты не сделали развод с Роном понятнее или легче. Сигареты не превратили прогнившую машину Министерства в карету с дебютантками Шармбатона.

Но они совершенно точно научили тому, что, пока куришь, время из линии превращается в точку — и замирает.

Поэтому она протягивает Малфою свою гильзу — горячую, с нечетким следом помады по краям.

— А ты попробуй.

Гермиона готова поставить десять галлеонов на то, что он побрезгует. Скажет что-то едкое, вскинет бровь, не потрудившись даже ответить, рассмеется. Но он встает, подходит к ее столу и, наклонившись, затягивается. Его холодные губы прижимаются к ее указательному и среднему, пока он вдыхает, и оставляют фантомный след, когда он отстраняется, выдыхая дым через нос.

— Я пробовал много чего, чтобы представить, что всего этого не было, Гермиона, — тихо говорит он. — Единственное, что помогает — идти навстречу.

— Иногда мне кажется, все это — и есть я, — глухо отзывается она, глядя на пальцы, хранящие малфоевское дыхание, так, будто они чужие, — что кроме этого уже ничего не случится, понимаешь?

Вместо ответа он смотрит на нее взглядом человека, прорастившего в себе войну.

— Обожжешься, — наконец говорит он, глядя на тлеющий фитиль.

Гермиона шипит и машинально делает последнюю затяжку, прежде чем отправить окурок в мусорное ведро.

А потом вдруг растерянно облизывает губы, смотря куда угодно, лишь бы не на соседний стол.

Потому что теперь она знает, какой Малфой на вкус.