Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Сто-о-ой!
Мелкая россыпь дорогих каменьев на серебристых пясах(1), раскачивающихся на узорчатых лентах очелья из стороны в сторону, бледно поблескивала, отражая лунный свет. Коса — длинная и толстая — яростно хлестала по спине и бёдрам. Подол богато вышитой, но застиранной до серости, заношенной до дыр рубахи пачкала разросшаяся выше пояса осока, а босые ступни ранили острые камни… Но девушка не могла остановиться. Не могла перестать бежать, хотя изрядно выбилась из сил.
— Обманщ-щица! Верни-ись!!!
Крики, нёсшиеся вслед, подстёгивали, будто ивовый прут, крепко вымоченный в солонье, заставляя быстрее продираться сквозь колышущееся, как озёрная гладь в непогоду, полевое быльё, спотыкаясь — подниматься и бежать, бежать, бежать…
— Отда-а-ай!
Девушка судорожно всхлипнула, крепче прижав к груди маленький свёрток, когда ноги в очередной раз заплелись и подломились. Из свёртка нёсся надрывный детский плач.
— Тише, миленькая, тише, — дрожаще прошептала беглянка, спешно поднимаясь. Она тяжело дышала. В груди кололо, в ушах гулко стучало, будто кто-то бил в накры(2). Ноги горели и всё хуже слушались, но страх за дитя продолжал гнать девушку вперёд.
— Отче Сварга, матушка Мадара, помогите, — выговорила она отрывисто, сбивая дыхание. — Сеогн-бережник, защити… Не за себя прошу… За дочерь!
Поле закончилось, начался лес.
Вмиг стало темно — кроны деревьев почти не пропускали лунный свет. Беглянка двигалась едва не наугад, от просвета к просвету, где ветви смыкались не так плотно, желая хоть ненадолго обмануться, будто бы знает, куда бежит. Извилистые корни лезли ей под ноги, колючий кустарник цеплялся за подол, не желая отпускать… И все отчётливее становилась печальная истина: она не убежит. Не сможет. Слишком далеко было до ближайшего селения. Слишком скоро её хватились. Да и тропа, будто заговорённая, с самого начала убежала из-под ног.
— Пожалуйста, пожалуйста… — отчаянно молила девушка, уже не понимая: вслух ли, про себя. В очередной раз упав, запнувшись о корень, едва не выронив при этом плачущую дочь, она почувствовала, как у самой от бессилия на глаза наворачиваются слёзы.
— Прости меня! — всхлипнула беглянка, глянув на прижатую к груди девочку. В темноте леса не было видно ничего, кроме смутного серого пятна там, где из-под ткани выглядывало личико её дочери, и тёмного провала рта на нём. От этого сердце только сильнее сжимало болью.
Не выйдет у неё спасти своё дитя. Ничегошеньки не выйдет. Ведь она едва ли сможет вновь подняться, не говоря уже о том, чтобы продолжать бегство.
Горькое осознание пудовым грузом навалилось на плечи, выбило воздух из груди. Однако всё внутри противилось тому, чтобы принять его.
Девушка вытерла забахромившимся рукавом глаза и всё же попыталась встать, обречённо вглядываясь в большой просвет, до которого совсем немного не добежала.
Раскидистый дуб у дальнего его конца качнул ветвями. Зашелестела под лёгким дуновением Стрыя трава… И вдруг, вынырнув из тени, над ней мелькнуло что-то маленькое, желтоватое.
Девушка замерла, судорожно вцепившись пальцами в ствол дерева, намеченного для себя опорой. Затем неловко выпрямилась на горящих, будто углями начинённых, то и дело норовящих подломиться ногах. Шагнула вперёд. Ещё раз. Ещё. И сама не заметила, как вышла к небольшой елани(3), залитой Дивом серебристым светом. Лишь перед дюжиной соцветий, покачивающихся на тонких стебельках у самой границы освещённой прогалины, беглянка остановилась. Глядела жадно и неверяще, страшась, что лишь привиделась ей янтарь-трава, чьи жёлто-оранжевые, как огонь свечи, цветы издревле клали детям в колыбели, оберегая чадо от потусторонних сил. Чтобы не навредила злая нечисть, сны кошмарами не потревожила да в леса, в болота не уволокла, подменив поленцем…
Неужто боги услышали её мольбу?
От вновь вспыхнувшей робким, неверным, как блудичка, огоньком надежды, слёзы опять горячими дорожками побежали по щекам.
Беглянка упала на колени, почти не почувствовав, как впился в них торчащий из земли корень, и торопливо, но аккуратно уложила дочь между соцветиями. Снова утерев слёзы, девушка коснулась губами лба малышки, погладила лёгкий пушок волос. Та под этой лаской перестала плакать. Моргнула слипшимися в треугольники ресницами и загукала.
Где-то позади трещали ветки. Неслось торопливое «шурх-шурх!» — три пары ног взрывали прошлогодний лиственный наст, стремясь настигнуть ускользающую добычу. Громкие окрики, так и не смолкшие, вспугнули птицу неподалёку. Пернатая, забив тяжело крыльями, порхнула ввысь…
Жаль, беглянка так не могла…
Девушка понимала, что её вот-вот догонят, схватят и… Что будет дальше, думать было страшно. Так страшно, что хотелось зажмуриться и ни за что не открывать глаза, пока не коснутся ласково знакомые руки, а любимый голос не прошепчет, что всё дурное ей пригрезилось. Прогневились морочки, вот и послали злой кошмар. Однако знала: не бывать тому. Потому глаз не закрывала. Смотрела, не оглядываясь по сторонам, только на дочь: на её белые, как снег, волосы, на зарумянившиеся от плача щёки, глаза — прозрачные и светлые, будто горные озёра, даже в лунном свете. Смотрела и запоминала.
Будут милостивы боги — её девочка вырастет красивой. Чужой, инакой красотой, непривычной ни простым олесцам, ни поморийцам. Но красивой.
Будут милостивы боги — её девочка вырастет…
Будут ли милостивы боги?
Для себя беглянка уже ничего не ждала, но дочь… У её дочери теперь был пусть и небольшой, но всё же шанс спастись.
— Пожалуйста, — в очередной раз взмолилась девушка, не обращаясь на этот раз ни к кому конкретному. Ей просто было страшно оставлять своё дитя одно в глухом лесу без какой бы то ни было защиты, надеясь на одно лишь чудо, на божественное провидение, что убережёт девочку от диких зверей, не даст закоченеть в предутренней прохладе или мучительно почить от голода.
И всё же… Какая бы судьба ни ждала теперь её дочь, она окажется много, много лучше той, что была уготована ИМИ…
Девочка зевнула. Уставшая, наплакавшаяся, конечно, она хотела спать.
— Правильно, моя милая, правильно, закрывай глазки, — ласково проговорила беглянка, чувствуя, как её собственные глаза вновь затягивает солёной влажной пеленой.
Крики тех, кто её преследовал, звучали уже совсем близко, но девушка не отрывала взгляда от лица дочери, продолжая ласково поглаживать малышку. Она стянула с головы очелье и, отогнув шерстяную понёву, в которую было укутано дитя, вложила его внутрь. В горле стоял противный горький ком. Девушка сглотнула его, судорожно выдохнула, вновь втянула воздух ещё горящей от долгого бега грудью… И запела — прерывисто, надтреснуто:
«Яро-солнце отгорело.
Тьма на Землю опустилась.
Глазки закрывай скорее,
Чтобы доброе приснилось.
В серебристой колеснице,
В искрах Свароги купаясь,
Див сквозь мглу ночную мчится,
Снами смертным осыпаясь.
Там коток вдоль Древа бродит,
По цепи, из злата свитой,
Дивны птицы песни водят,
И все беды позабыты.
Сад, что нету красивее,
Млечны реки — Земи милость…»
Звуки погони, всё это время приближавшиеся, вдруг резко оборвались. Затем трава вновь зашуршала, и девушка почувствовала, что кто-то стоит прямо за её спиной. Она не стала оборачиваться, даже когда приземистая тень упала на неё и дочку, продолжая неотрывно смотреть на своё уснувшее дитя. Ещё две тени заметались вокруг.
В груди у девушки часто, отчаянно застучало, будто рвался из клетки на волю пойманный зверёк. Ладонь, спешно отдёрнутая от дочери, взмокла от страха. И всё же беглянка, лишь на мгновение запнувшись, закончила дрогнувшим голосом:
«Глазки закрывай скорее,
Чтобы доброе приснилось».
Стоило отзвучать последним словам колыбельной — когтистая, лишь отдалённо напоминающая человеческую, кисть схватила девушку за кончик длинной косы и дёрнула назад. Беглянка упала навзничь, не сумев сдержать крика боли.
— Глупая! — раздалось злое шипение над головой. Грузное существо, склонившееся к девушке, намотало её косу на кулак и поволокло — по земле, по камням, корням, подальше от пугающих злую нечисть соцветий янтарь-травы. Она стиснула зубы, хватаясь за основание косы и стараясь не кричать. Однако боль, пронзившая кожу головы — острая, ослепительная, до белых вспышек под зажмуренными веками — не позволила удержать стона. Беглянка лишь надеялась, что дочка сильно притомилась и не проснётся, пока… всё не закончится.
— Подлая! — второй голос донёсся откуда-то сбоку.
— Ты обману-ула нас! — взвизгнули с третьей стороны.
Волосы резко отпустили, и девушка осталась лежать на земле, тихо всхлипывая, пока одно из трёх существ не пнуло её в бок, заставив хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
— Отдай! — прошипело оно сердито. — Достань милую малышку из этой мерзкой травы и отдай нам!
— Отдай! — хрипло вторило ему второе существо.
— Отдай! — громче всех заголосило третье, но тут же перешло на вкрадчивый шёпот: — И, может, мы даже простим тебя.
Беглянка утёрла невольные слезы, села, глядя на настигших её существ испуганно, но твёрдо. Лунный свет не скрывал их уродства, как и длинные, свалявшиеся колтунами волосы. Дряблая кожа, отвисшие груди, раскачивающиеся в такт движениям, раздутые и будто бы вспоротые животы. На руках у каждого из существ было только по три пальца — нелепо длинных с острыми звериными когтями. Ноги заканчивались волосатыми ступнями — не человеческими, не животными, а будто совместившими в себе и то, и то.
— Она не достанется вам, — устало произнесла девушка, вздрогнув от тут же разнёсшейся по лесу многоголосицы яростных криков.
— Отда-ай!
— Отдай или поплатиш-шся!
— Она на-аша! Наша!!!
— Нет! — девушка замотала головой, стиснув подрагивающими пальцами подол рубахи. — Не ваша. Не ваша она и никогда вашей не станет!
Существа вновь, вторя друг другу и продолжая фразы, будто единое чудовище, разделённое натрое, заголосили:
— Обманщ-щица!
— Ты обещ-щала её нам!
— Ты дала слово! Слово!
Крича, женоподобные создания подскочили ближе, дёргая девушку за волосы и рубаху, пинаясь тяжёлыми мохнатыми ногами, щипая и царапая. Было больно, страшно. Она сжалась, будто ёж, в тугой комок — подтянув ноги к животу, опустив голову, закрыв лицо ладонями. Понимала: это не поможет. Но и сделать то, что требовали от неё чудища, беглянка не могла. Никогда бы потом себе не простила.
— Я не хотела этого! Не хотела!!! — выкрикнула девушка, когда самое крупное из существ, перевернув её на спину, уселось сверху и дёрнуло за руки, силой отводя их от лица.
— Хотела, иначе мы не приняли бы твоё обещ-щание, — зло прошипело чудище. В лицо пахнуло сладковатым запахом гнили. Девушка дёрнулась назад, чувствуя дурноту, но руки жутких существ держали крепко. Она беспомощно всхлипнула. Выдавила хрипло:
— Хотела, да не того, глупые вы нечисти.
— Сила в обмен на дитя-я. Таков был уговор, смертная! — визгливо выкрикнуло то чудище, что держало её справа.
— Таков! Таков! — вторили ему двое других.
— Не нужна мне ваша сила, — с губ сорвался короткий смешок. В нём не было веселья. Одна только горечь. — Никогда не была нужна. И моя дочь вам не достанется. Не станет одной из вас!
— Тогда ты заплатишь за свой обман! — тряхнуло её, ухватив за грудки, то существо, что сидело на ней.
Беглянка сглотнула, но заставила себя выдержать взгляд чудища. Тихо выдохнула:
— Да будет так.
Искажённое злобной гримасой бледное лицо напротив вдруг расплылось в улыбке, отчего и без того слишком большой для человека рот растянулся почти до самых ушей. Существо мелко затряслось, запрокинуло голову и хрипло рассмеялось.
— Ты думаеш-шь, что умрёшь сегодня?
Двое других тут же подхватили это жуткое веселье.
— Глупая женщина! — зло захихикало чудище слева, дёрнув беглянку на себя.
— Нет-нет, Мора не заберёт тебя, обманщ-щица! — то, что справа, вцепилось когтистой рукой-лапой в её волосы и потянуло обратно.
— Ты не скроешься от нас в царстве Велияра! — выплюнуло существо на ней, елозя костлявыми бёдрами по животу.
— Обманщица! Обманщица! Ты станешь одной из нас! Не будет тебе покоя! Ты поплатишься, обманщица! — заголосили все трое, перебивая друг друга.
— Нет, — прошептала девушка, чувствуя, как от ужаса холодеет нутро.
— Не убежишь! Не убежишь!
Осознание собственной участи ударило немилосердно. Это было намного, намного хуже смерти.
— Отдай дочку, — вкрадчиво прошипело чудище, сидящее на ней. Белёсые глаза смотрели, не моргая, уголки бескровных губ опустились, превратив улыбку существа в оскал.
Девушка замотала головой, рванулась, засучив ногами, из-под чудища, больше не сдерживая криков.
— Нет! Нет!
Она тонула, будто в топи, в вязком ужасе, не думая больше ни о чём, кроме того, что её ждало за обман злой нечисти. Лишь мысль о дочери продолжала биться в голове неугасимым белым огоньком.
— Отдай! — рявкнуло чудище на этот раз требовательно и зло.
Беглянка не могла. Спастись самой, отдав на откуп жизнь ребёнка, последнего осколка той благой поры, когда она была любима, счастлива, казалось просто немыслимым…
— Нет! Пустите! Не хочу!!!
— Глупая лживая смертная!
— Ты никуда от нас не денешься!
Девушка продолжала вырываться и кричать, пока в один момент перед глазами у неё не потемнело. Вопли и хихиканье злой нечисти будто отдалились. Беглянка обмякла, уронив голову на траву, и соскользнула в забытьё.
Краткий миг передышки перед ужасной участью, что её ждала…
* * *
Заяц вскинул голову, быстро дёргая носом, беспокойно прянул ушами — одним, вторым, — и, пружинисто толкнувшись лапами, сорвался с места. Выскочивший из кустов волк-переярок(4) — белый, будто снег — щёлкнул пастью, но ухватил зубами только воздух там, где всего мгновение назад находился ушастый зверь. Обиженно взрявкнув, молодой хищник устремился следом.
Наперерез зайцу бросился второй переярок — серебристый. Он припал к земле, азартно зарычав, и шустрая добыча изменила направление. Через несколько прыжков на её пути выскочил третий хищник, темнее и куда меньше — этот был совсем ещё щенком. Волчонок тонко тявкнул и дёрнулся вперёд, звучно щёлкнул маленькими зубками в попытке достать вожделенную добычу…
Ему тоже не повезло. Заяц вновь вильнул, оставив волчонка позади расстроенно скулить.
Белый волк, как раз настигший ушастого зверя, подрезал его и зажал в тиски между собой и толстой сосной. Но только хищник вознамерился ухватить зайца за загривок — тот оттолкнулся лапами, ловко извернувшись, перемахнул прямо через его спину и снова пустился наутёк. Волк крутанулся на месте, но ушастый зверь уже успел скрыться в кустах. Только ветки позади трещали, да шуршала трава под лапами.
Какое-то время хищники ещё преследовали зайца, но очень скоро потеряли к излишне шустрой добыче интерес, затеяв весёлую возню друг с другом, пока где-то в отдалении не зазвучал протяжный вой. Тут же со всех сторон, ближе, дальше в него стали вплетаться голоса других волков. Клубок мохнатых тел, грозно ворчащих, толкающихся, грызущих друг друга за уши и холки, распался. Маленький волчонок возбуждённо переступил лапами, первым вскидывая голову и вторя собратьям своим тонким повизгивающим воем. Вслед за ним завыли переярки.
И лишь когда стихла волчья песня, слух молодых хищников уловил новый, чуждый для лесной чащобы звук. Будто котёнок домашний где-то жалобно мяукал. Уже собравшиеся снова наброситься друг на друга переярки замерли, навострили уши. Потянули ночной воздух чуткими носами. Волчонок, пользуясь внезапной неподвижностью собратьев, укусил белого за лапу. Тот в ответ лишь заворчал да глянул бегло, дёрнув конечностью, и младший сам разжал зубы, не понимая в силу возраста и недостатка опыта, почему другие волки расхотели с ним играть. Вот невидаль-то, зверь в лесу шумит! Волчонок недовольно заскулил, затем встрепенулся. А ну как старшие опять затеяли охоту!
Белый переярок между тем сделал несколько шагов на звук. Ещё. И вдруг утробно зарычал. В воздухе едва уловимо витало что-то неприятное. Он не сталкивался с этим прежде, не знал, что означал наводящий непонятную жуть запах. И следовать за ним казалось опрометчивым и глупым… Однако волк не остановился, а вскоре и вовсе перешёл на лёгкую трусцу. Будто охотничий манок, звало его к себе это котёночье мяуканье.
Волчонок, семенящий следом, тихо заскулил. Заворчал беспокойно позади серебристый переярок. Но и они шли за жалобным, пока едва лишь различимым звуком.
Чем ближе волки подходили, тем сильнее становился неприятный запах. Шерсть на загривках от него вставала дыбом. По жилам разбегался тот особый жар, что чувствуешь перед кровавой схваткой с другим опасным зверем. Старшие волки рычали, прижимая уши к голове, нервно крутили шеями, выискивая неизвестную опасность. Волчонок между ними то поскуливал, то, подражая старшим, принимался зло ворчать.
Однако никто так и не потревожил волчий бег: не выскочил из-за деревьев, не вынырнул из мелководного ручья, вставшего на пути. И вскоре звери добрались до небольшой елани посреди леса.
Здесь странный отталкивающий запах приобретал почти что осязаемую густоту, заставляя волков морщить носы и скалиться, желая поскорей покинуть неприятное место. А ещё здесь пахло человеком. Будоражащей дымкой витал в воздухе аромат его крови и страха.
Трава на поляне местами была примята, где-то выдернута с корнем. На ней — тут и там — белые нити, клочья волос. Было ясно, что совсем недавно здесь шла борьба. Только кто победил — не понять…
Мяуканье, приведшее сюда троих волков, доносилось из-под раскидистого дуба, где покачивались на длинных стеблях мелкие жёлтые цветы. И пока старшие волки обходили, обнюхивая, потревоженную человеком и некой неизвестной силой елань, волчонок, ведомый любопытством и детской непоседливостью, засеменил прямо к источнику звука. Он сунул мордочку между стеблей янтарь-травы, и на нос ему тут же посыпалась пыльца с цветов. Волчонок зафыркал, громко чихнул, зажмурившись. Затем открыл глаза и замер, глядя на цветастый свёрток перед собой.
Никакой это был не котёнок. Человеческий младенец лежал посреди леса, тихо устало плача.
Волчонок понюхал воздух над свёртком, вбирая чутким носом запахи молока, шерсти и льна, ткнулся мордочкой в холодную влажную щеку ребёнка, лизнул. Заслышав позади ворчание подошедших переярков, он отскочил, забегал вокруг, возбуждённо повизгивая, торопя собратьев оценить находку. Волки заглянули сверху в цветочное ложе, беспокойно переглянулись. И не было в их взглядах больше ничего звериного. В волчьих глазах светился человеческий ум.
Серебристый переярок взволнованно заскулил, прошёлся вперёд-назад перед островком янтарь-травы, оглядываясь в сторону, откуда они трое прибежали. Белый волк опустил морду и, как до него волчонок, обнюхал человеческое дитя. В нём, казалось, не было ничего злого и опасного. Неприятный дух, что витал в воздухе, пугал, но на самом младенце был только сильный запах второго человека. Белый волк поднял голову и, снова встретившись взглядом с серебристым собратом, совершенно по-человечьи кивнул, на мгновение прикрыв глаза. Тотчас же второй волк, будто лишь того и ожидая, сорвался с места и унёсся вглубь леса.
Белый переярок проводил его взглядом. Волчонок рядом растерянно заскулил, не понимая — нужно ли ему остаться или догонять серебристого волка, но на холку опустилась лапа белого, и он успокоился. Значит, никуда бежать было не надо. Волчонок вывернулся, заворчав, и выжидательно уставился на старшего собрата, ожидая его действий.
Белый волк фыркнул, шагнул вперёд, сминая мелкие соцветия, опустился рядом с пёстрым свёртком. Он немного повозился, сворачиваясь вокруг озябшего младенца тёплым меховым клубком, и опустил морду на лапы. Волчонок, поглядев на высящийся над янтарь-травой бок старшего собрата, тоже подошёл, пригнул лапой тонкие стебли и улёгся с другой стороны от человеческого ребёнка. Волк одобрительно заворчал. Волчонок фыркнул и нахально устроил голову на его пушистом белом хвосте.
Пригревшись у тёплого волчьего бока, младенец вскоре перестал плакать и заснул.
Вслед за ним заснул набегавшийся за ночь, притомившийся волчонок.
Переярок, оглядев их, поднял голову.
Небо над еланью медленно светлело. Занималось утро.
1) Массивные подвески на кольце, за которое крепились либо к уху, либо к головному убору.
2) Накры — ударный сдвоенный музыкальный инструмент небольшого размера. Представлял собой две полусферические керамические или медные чаши с натянутой поверх кожаной мембраной.
3) Елань — обширная прогалина; поляна в лесу; луговая или полевая равнина.
4) Переярок — волчонок, переживший зиму; волк-подросток, обычно ещё опекаемый матерью или воспитателем.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу