Они любили друг друга... (гет)

Они любили друг друга так долго и нежно,

С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!

Но, как враги, избегали признанья и встречи,

И были пусты и хладны их краткие речи.

Они расстались в безмолвном гордом страданье

И милый образ во сне лишь порою видали.

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье...

Но в мире новом друг друга они не узнали.

М. Ю. Лермонтов, «Они любили друг друга...»

И весна... и весна встретит новый рассвет,

Не заметив, что нас уже нет.

Сара Тисдейл, «Будет ласковый дождь...»

(из Р. Брэдбери, "Марсианские хроники")

Над далёкими синими горами повисла завеса ливня. Пахло мерно шумящим морем и солёной пылью, прибитой тяжёлыми каплями к горячим камням. Кричали чайки. Рыжие искринки дождя, играя в закатных солнечных лучах сквозь тучи, падали на взмыленный берег, на тёплый за день песок, который волны забросали водорослями, на обкатанную приливами гальку, на голые загорелые ноги и обнажённые плечи. Дождь. Он ведь так любил дождь. Жаль, что он его не видит.

Жалеть было поздно, но она не могла себя перебороть. Так значит, вот когда эти глупые детские робость и слепое подчинение стыду перестали казаться серьёзным препятствием. Когда препятствие уже сломано, а стремиться больше не к чему.

Она была смышленой не по годам. Её не приняли сверстники, и она рыдала в туалете. В окна билась гроза, рыдало сумрачное небо. Ещё один шаг — и она бы наткнулась на него, человека, вызвавшего у неё за первые пять минут, проведённые в одной комнате, самые яркие ненависть и восхищение, которые она когда-либо испытывала. Но всё пошло по другому пути с самого начала. И эти двое мальчишек по какой-то иронии судьбы заменили ей... ах, заменили ли? Она уже никогда не узнает. Первый путь уводил в тупик, а второй, на краю которого она теперь стояла — в открытую пустоту. Не вернуться. И как хотелось бы не оглядываться...

Он называл её неугомонной, а она слышала «навязчивая». Он замечал её любознательность, а она видела в этом резкий приказ не лезть не в своё дело. Он был требователен, а она возмущалась его безобразной несправедливостью. Теперь это прозрение стало бессмысленным. Не верилось. Но порой нет ничего неправдоподобнее истины.

Потом она впервые заметила, какими красивыми могут быть его руки. Она никогда раньше этого не замечала — он прятал их, а она была ещё слишком маленькой девчонкой, чтобы это понять... Как-то раз она вдруг испугалась своего желания прикоснуться к нему; и зареклась поднимать на него глаза, тогда ещё не зная, но словно интуитивно чувствуя, что он с лёгкостью читает чужие мысли. Увы, она слишком долго оставалась закрытой книгой.

Она продолжала выскакивать, когда её никто не просил, но уже чувствуя какую-то другую причину для этого. Эта причина сидела в ней, как заноза в здравом смысле, как пятно на её прежней целомудренной пытливости... Замечал ли он это? Разумеется. С его проницательностью... как же она была слепа. А прозрела как раз тогда, когда больше всего хотела бы вырвать себе глаза.

У неё появилось ощутимое желание быть обожаемой. У него появились свои проблемы. Она заглушала свою неодолимую жажду неловкими бездарными мальчишками, обманывая саму себя, что ей это и нужно, а он не смотрел на неё. На кону и на краю стояли его репутация, судьба и жизнь, а она закатывала мелочные истерики другим, потому что не могла — ему. Каким же это было ребячеством... теперь они оба всё это потеряли. Зря. Поздно. А ведь тогда казалось, что нет ничего важнее.

Она повзрослела. Больше не бегала босиком по мокрой траве после ливня. Теперь его проблемы начали едва ощутимо касаться и её. Они сталкивались в коридорах тёмного дома с каменными стенами, где даже не горели факелы, и нервно расходились в тесноте. Друзья сторонились его, враги жаждали убить, а она по ночам кусала губы. Была дьявольская тысяча возможностей остаться с ним рядом, а она панически бежала от них, потому что боялась его. Боялась, что он прогонит, но, быть может, ещё сильнее боялась того, что не прогонит. Теперь ей об этом уже никогда не узнать. Дурацкая нерешительность. Глупость. Какой же глупостью сейчас кажутся все прежние предрассудки...

Первый поцелуй с мальчишкой в подъезде лондонской многоэтажки, такой далёкий шум дождя на улице, стук сердца в ушах, напряжённое дыхание, неловкие руки и эта неприятная напористость его губ... Всё оказалось совсем не так. Грязные хватания, неудобная новая короткая юбка и желание поскорее оказаться дома. Слёзы в ванной, растёкшаяся тушь... тогда она не могла поверить, что с ним это может оказаться так же противно. Нет. Он был взрослым, он был остроумным, хладнокровным, немногословным и недоступным, он был неразгаданной тайной за глухой чёрной мантией, дразнившей воспалённую фантазию неглупой девочки-студентки своими умными руками. Жёсткие тонкие губы... она уже никогда не узнает вкус их поцелуя. Господи, зачем же именно сейчас ей так хочется этого?..

Сотни остроумных ответов, сказанных лишь зеркалу. Смятые простыни, остававшиеся после жестоко реалистичных утренних снов. Тоскливые осенние вечера за плачущими стёклами и безрадостные каникулы дома, когда ей хотелось хотя бы раз увидеть его в опустевшей школе... Непоседливое голодное чувство одиночества рядом со смеющимися друзьями. И колючий холодок в груди от каждого брошенного на неё взгляда. Молчание. Безнадежность. Они вдруг стали слишком разными. Чужими. Это было так больно... но и вполовину не так больно, как сознание того, что он всегда был неподалёку, стоило только протянуть руку, только осмелеть, взглянуть в ответ, сказать, сделать, а теперь... — его даже больше не увидеть.

Две-три бледные фотографии, почти всегда пустые. Маска безразличия, презрительный усталый взгляд, неправильные черты — просто отталкивающей внешности неприятный человек, никакого намёка на тот холодный яд иронии, что всегда прятали эти бесцветные губы, на гипнотическую тёмноту не отражавших свет глаз, на тот шёлковый голос, который вызывал парализующую восторженную ненависть у всех, кто его слышал... ведь они даже не запомнят его. Просто скажут, что собаке — собачья смерть?..

Он стал изгоем. Она и не знала, что видела его тогда в последний раз — мельком, где-то в рваной темноте, среди звериных криков, лезвийный вспышек и диких проклятий... Потом — провал памяти, запавшие провалы до черноты выплаканных глаз, отчаяние, не успевавшее вытирать с грязного лица набегающие кровь и слёзы. Почти утерянная надежда. Предательство? Подлость? Почему? За что?.. А она, невидящим взглядом глядя за окно, залитое безутешно рыдающим дождём, думала, а вдруг... вдруг всё это время он вовсе не был тем смирившимся, укрощённым, раскаявшимся грешником, которым так стремился, так должен был быть? Вдруг он наконец-таки содрал эту неподходящую маску и впервые вздохнул свободно? Вдруг он — на самом деле зверь, а не бог?..

Но судить теперь уже было поздно. Сильные и умные хозяева не прощают сильных и умных приспешников. «Друзья» готовы перегрызть глотку. Друзья ненавидят. Опасная игра сперва затягивает, затем запутывает и, наконец — убивает. Он этого не избежал.

Невозможно долго играть двумя лицами с одинаковой убедительностью. Никто так и не узнает — и уж конечно она — где и как он был убит. Даже пепла не осталось. Ни места, ни времени, ни памяти. Самый предприимчивый и тщеславный полукровный выродок Слизерина со времён Лорда Волдеморта — Северус Снейп — был убит в спину предателем, которым сам никогда не был.

Гермиона Грэйнджер опустила глаза на гальку под ногами. Откуда она знала, что он любил дождь? Может, поняла, когда он стоял в тот день под ливнем у озера, не защищаясь от падающих капель, задумчиво перебирая мокрыми пальцами по клавишам, по струнам дождя, словно наигрывая одному ему слышный вересковый мотив?.. поняла и не подошла... Ни за что бы не подошла. Никогда бы не подошла. И никогда уже не подойдёт.

Но что она делала в тот вечер одна, под дождём? Не надеясь никого встретить на пустынных, завешенных серебристо-свинцовым туманом окрестностях замка? Ждала — его?..

Так поздно... разве могла она себе когда-нибудь представить, что в одно прекрасное утро проснётся от сознания того, что никогда больше не встретится с человеком, которого любила самой жгучей ненавистью? Что никогда больше не услышит его голоса. Не взглянет в его глаза. Не будет злиться этой смешной, наивной детской злостью на несправедливые мелочные придирки «страшного» профессора, который... господи...

Где-то, за безмятежными синими горами, шла жестокая война. Где-то кричат матери, на чьих глазах убивают растерзанных детей, где-то любовно целуют девочек дементоры, где-то льётся под клыками вампиров сладкая, как вино, кровь. Ничего ведь не изменилось... и от него не осталось даже следов. Разве не легче от этого ей должно быть?..

Небо молчало. Всхлипывали прозрачные капли, целуя мокрый песок и разбиваясь о камни. Единственная женщина, которая когда-либо любила Северуса Снейпа, в одиночестве сидела на берегу. Морской ветер утешительно гладил её каштановые локоны с жутким спокойствием равнодушного маньяка, чувствующего безысходность своей жертвы. И что теперь с того, что она сбежала? Они ведь доберутся и сюда. Вот они. Она уже слышала их шаги. Их голоса. Хохот. Крики... Они убили Рона — убьют и её. Вот только...

...когда они окружат её и загонят в угол, когда не останется надежды на спасение, потому что их будет слишком много, когда никто не придёт на помощь... она подумает об одном.

Шёл ли так же дождь в тот день,

когда ЕГО убили.