Виноград (гет)

Ха-ха! Я смеюсь в лицо неприятности.

(с) «Баффи. Истребительница вампиров»

Рождество в этом году пришло быстро и незаметно. Кажется, только что мы проводили в школу Розу и Хьюго, а вот уже пришла пора отправляться по магазинам, покупать рождественские подарки. Решив сделать сюрприз Рону, я быстро заканчиваю дела на работе, складываю поднадоевшие отчёты в аккуратную стопку на столе и заматываю длинный тяжёлый шарф на шее.

На улице настоящая зима — сугробы по-над дорогами и нежные снежинки, падающие прямо на мои распущенные волосы. Крадусь по проулкам, стараюсь не нарушить зиму, не оставить на девственно белом снегу следы. Улыбаюсь, как первокурсница, и зачем-то захожу в метро, потому что аппарировать в первый по-настоящему зимний день кажется неправильно и глупо. Магглы не замечают снег, или делают вид, что не замечают. Сейчас так много людей прячут свои чувства, что это совсем не удивительно. «Я вас не вижу, и вы меня не видите». Отчасти хороший, но слишком уж по-детски наивный принцип.

На дорожке к дому чьи-то следы. Я улыбаюсь, надеясь, что это Гарри и Джинни зашли к нам в гости. У них сейчас тоже стало мрачно, когда дети уехали. Обдумываю, какие гирлянды где повесить, как осветить дорожку к дому и стоит ли вешать падуб на входную дверь. Пробираюсь к дому, долго ищу ключи. Палочка в кармане, но маггловские привычки всё ещё сидят в голове, и не выгонишь их оттуда ничем. Напеваю под нос «Джингл беллз», и всё у меня будет хорошо, если прямо сейчас Рон заварит мне тот самый чай с корицей, который мы оставили на полке до следующего Рождества…

Он сидит на кровати и не может вымолвить ни слова. Лаванда только что аппарировала, как была, голая и раскрасневшаяся. Надеюсь, её муж окажется дома, потому что мне не очень хочется, чтобы он узнал об этом откуда-то ещё. Рон сидит, прикрывшись одеялом, как будто за столько лет семейной жизни я не успела там чего-то разглядеть. Уши горят, но в его стыд я не верю, потому что раньше надо было задумываться о стыде.

Заламываю руки и отворачиваюсь к окну — не могу видеть его сейчас. Хочется убежать куда-нибудь далеко, на Мадагаскар или просто на край света.

— Какого Мерлина ты пришла так рано?

Вот так, наверное, и трещит по швам семейная жизнь, когда уши закладывает от ярости. Молчу, пытаясь не залепить ему пощёчину, хотя соблазн так велик. Очень велик. Сжимаю руки в кулаки.

— Ты должна была прийти только через час, — желание закрыть уши становится почти нестерпимым. — Сама виновата.

Я таки залепляю ему пощёчину и иду на кухню, очень хочется чаю. И гильотину, пожалуйста. Завариваю крепкий кофе и выпиваю залпом. Ужасная мерзость, но мозги промывает на ура. О чае с корицей пытаюсь не думать.

Он спускается на первый этаж, шлёпая босыми ногами по паркету в коридоре. Я делаю глубокий вдох, считаю до десяти и оборачиваюсь. Хоть трусы надел — и на том спасибо. Открывает окно, впуская ворох белоснежных снежинок, ёжится от холода и свистом подзывает сову. Привязывает к её лапе письмо и отпускает сипуху, с грохотом закрывая окно.

— Отправил Лаванде письмо, чтобы не нервничала, — зачем-то поясняет он мне. — Сделай чаю, а?

Я поворачиваюсь к нему и взглядом пытаюсь выразить всё своё презрение. Он опирается руками на стол и вздыхает. Зажмуривается на мгновение, потом начинает резко говорить, голос режет мне слух и, наверное, сердце тоже режет, потому что больно, чёрт возьми, очень больно.

— Да, я был не прав. Да, я извиняюсь. Но ты же уже залепила мне пощёчину. Очень больно, кстати. А отношения наши себя изжили, не находишь? Хватит иллюзии строить, Гермиона. Да, я не люблю тебя больше. И ты меня тоже вряд ли любишь, но деваться-то нам некуда. У нас дети и всё такое. Давай жить как раньше. Можешь тоже завести себе любовника, а я перееду в другую спальню. Что скажешь?

Что я скажу? Да ничего я тебе не скажу, Рональд Уизли. Пошёл ты.

Разворачиваюсь и ухожу, запираясь в одной из гостевых спален. Спать на той кровати, где мне изменил всё ещё любимый муж, мне как-то не хочется.

Долго плачу. Потом ещё дольше смотрю в потолок и плачу опять. Так, наверное, и рвётся по швам семейная жизнь — тихо и буднично. И очень нелепо…

* * *

Астория всё утро что-то говорит. О том, когда нужно забрать Скорпиуса из Хогвартса, о том, что нужно готовить на рождественский приём. О том, что вечером приедет портной на примерку и прочее, и прочее…

Я задаюсь вопросом, не похож ли я, случайно, на домового эльфа, которому следует готовить праздничный ужин, или на дворецкого, в чьи обязанности входит открывать двери приходящим людям, или на слугу, который аппарирует вместе со Скорпи с Кингс Кросс… И неужели я совсем не похож на главу семьи, у которого не может быть серьезных личных или рабочих дел, и в пятницу вечером у него есть время выслушивать переживания насчёт того, что цвет туфель на два оттенка светлее, чем цвет платья. Может быть, я отстал от жизни, но всегда считал, что для этого существуют подруги.

Впрочем, у Асти нет подруг. Есть знакомые, и есть выгодные люди — моя жена всегда очень практично смотрит на отношения. Вот только сейчас мне почему-то начало казаться, что это дурное качество характера.

Как бы то ни было, к вечеру мои уши превращаются в два кочана капусты, а пар, струящийся из макушки, становится почти осязаемым. Подозвав эльфа, прошу у него пальто и шарф, и спешно аппарирую к «Дырявому Котлу», потому что именно он всплыл в голову перед побегом. По-другому это не назовёшь, я понимаю это и полностью отдаю себе отчёт в содеянном. Но привычка гулять по Лондону уже слишком сильно въелась в меня, и не искоренить её ничем.

Прячу палочку, кидаю взгляд на дверь бара, всё ещё сомневаясь, не повернуть ли мне обратно, но затем всё-таки укутываюсь посильнее в шарф, встряхиваю головой и делаю первые шаги в маггловский Лондон. Через две минуты меня уже нет, я больше не маг, я простой обыватель. Меня никто не знает, и я не знаю никого.

Кажется, я начинаю наконец-таки понимать Поттера…

Через каких-то несколько дней я уже почти забываю о случившемся. На работе шеф начинает смотреть на меня совсем как на дуру, потому что я и раньше задерживалась допоздна, а теперь вообще не ухожу до того момента, когда ловлю себя на мысли, что засыпаю под мерное тиканье часов на стене.

Гарри хмурится, когда заходит ко мне в кабинет, и говорит, что не будет брать меня на вызовы, если я ещё хоть раз приду на работу не выспавшаяся. Но кофе, к которому я пристрастилась за эти дни, творит настоящие чудеса, не то что косметическая магия. Я бодра, свежа и весела. Хотя, насчёт весела я, конечно же, загнула.

Рона я изо всех сил стараюсь не видеть, не натыкаться на него в коридорах. А если натыкаюсь, то стараюсь представить лично для себя, что он часть интерьера. Он постоянно пытается со мной поговорить, бесстрашно смотрит в глаза. Хотя это, наверное, не храбрость, а отсутствие совести. Мне всё ещё больно, но чувства ведь можно закрыть на замок где-то глубоко внутри, что я и делаю изо дня в день, каждое утро, как раз во время чистки зубов, когда слёзы на только что умытом и мокром лице не так видны даже мне самой…

* * *

Домашние дела уже совсем надоели, и я сбегаю последнюю неделю совсем часто. Астории, кажется, всё равно, потому что она не задаёт вопросов, даже когда я возвращаюсь среди ночи слегка пьяный от маггловского пива. Она всё больше увязает в этих праздничных приготовлениях, как будто устраивает не ежегодный рождественский приём, а, по меньшей мере, вечеринку в честь конца света. Она даже пригласила как-то раз Панси, чтобы обсудить цвет ленточек для приглашений. Я мельком увидел, как Паркинсон посмеивается в кулак, когда проходил мимо гостиной. Асти и правда была смешная, похожая на курицу-наседку. Правда, желание врезать Панси как в старые добрые времена ничуть не уменьшилось, потому что над Малфоями смеяться нельзя даже тогда, когда они и в самом деле смешные.

Улицы Лондона в предрождественские дни прекрасны как никогда. Я никогда не думал, что магглы такие выдумщики, но они и правда придумали много всяких забавных штук, заменяя ими магические украшения. Я хожу по городу, слоняюсь с улицы на улицу, впитывая и наслаждаясь, и не вижу никого, кто бы меня узнал. И я действительно немного ошалело счастлив от этого, потому что никто не тычет в меня пальцем, произнося шёпотом «Пожиратель».

А кофе в маггловских кафе намного вкуснее, чем в наших…

* * *

Босс таки выгнал меня с работы пораньше, намекая, что через неделю Рождество, и скоро меня ждёт три чудесных выходных в компании любимого мужа. После этого он похабно подмигнул и ушёл, посмеиваясь себе под нос, как Санта Клаус, подаривший ребёнку настоящий вертолёт вместо игрушечного. Зря он это сказал, потому что от его слов на глаза опять предательски навернулись слёзы, и защипало в носу.

Я хватаю пальто и выбегаю к лифтам, почти не слыша удивлённые возгласы Гарри. Хочется убежать куда-нибудь далеко, где меня никто не найдёт. Решение приходит спонтанно и сначала даже ошеломляет. Потом я долго корю себя за глупость, но уже бегу к анти-аппарационному барьеру, как будто сзади за мной гонятся фестралы. И улыбаюсь, наверное, впервые за последнюю неделю.

Через пять минут уже стою на пороге родительского дома, и свет в гостиной радует глаз, как никогда.

Родители не задают лишних вопросов, не удивляются моему приходу. Мама просто ставит на стол тарелку с печеньем и наливает чай, отец отрывается от газеты и замечает, какая чудесная стоит на это Рождество погода. Я сажусь около камина и греюсь. И мне тепло. В собственном доме мне уже давно холодно…

Через пару часов, когда Лондон совсем погружается в заснеженные сумерки, я прощаюсь с родителями, обещая, что обязательно привезу к ним внуков, и выхожу в ночь. Домой идти по-прежнему нет никакого желания, и я иду по знакомым с детства улицам, плутаю по переулкам и останавливаюсь, наконец, около своей любимой кофейни. Смотрю в окно, украшенное гирляндами, улыбаюсь непонятно чему. Потом думаю, что всё то, что я делаю сейчас — глупость. Глупость. Нужно вернуться домой, украсить его, ведь приедут дети… И я уже думаю уйти, но ноги предательски несут меня прямо к двери. Рука поднимается, жмёт на ручку, и я чувствую приятное тепло, бьющее мне прямо в лицо.

* * *

Этим вечером я изменяю своим привычкам, и вместо того, чтобы пойти в прокуренный бар или огромное кафе в центре, долго плутаю по городу, ищу местечко поспокойнее. Хочется тишины, покоя и горячего капучино, обязательно с пенкой и тремя ложками сахара. Молодой таксист, которого я ловлю на Трафальгарской Площади, везёт меня куда-то, я сам не знаю, куда. Я просто попросил его отвезти меня в какую-нибудь уютную кофейню. Он останавливается около приземистого здания с двумя украшенными гирляндами окошками и говорит, что ходил сюда всё детство. Я плачу ему и вежливо выслушиваю наказ попробовать булочки с корицей, которые здешний повар печёт просто божественно. Улыбаюсь, выхожу из машины, а он резко даёт по газам.

Я смотрю ему вслед, на душе как-то непонятно: очень вдруг захотелось пригласить его выпить кофе, рассказать ему обо всех своих неурядицах, вылить на незнакомого человека ушат этой ледяной воды. Но он уезжает, и мне ничего не остаётся, кроме как открыть дверь и войти. Хозяйка кофейни, миловидная полноватая женщина в белом переднике, чем-то напоминает мне мадам Розмерту. Я смотрю на неё, вспоминая далёкие школьные времена, свою заносчивость, свою нелюбовь к магглам и всему, что с ними связано. И думаю: а какого бы было, если бы Лорд тогда победил? Стояла бы здесь эта кофейня? Улыбалась бы мне из-за стойки миловидная женщина?

Я осматриваю полупустой зал в поисках самого уютного угла, и вдруг натыкаюсь взглядом на знакомую фигуру. Она сидит у окна, держит в руках пузатую белоснежную кружку и дует на дымящийся напиток. На её волосах — капли воды, растаявшие снежинки, и волосы, всё такие же непослушные, как в школе, падают на лицо. На стуле рядом лежит тёплый коричневый шарф и перчатки, тоже мокрые, и мне вдруг хочется по-детски положить их у камина, чтобы просохли до того момента, как она допьёт свой кофе и выйдет отсюда в ночь.

— Сэр? — обращается ко мне хозяйка. — Чем могу вам помочь?

— М-м-м… Знаете, возможно, я обознался, но по-моему я знаю ту девушку, — говорю я, наклонившись к самому уху собеседницы.

— Миссис Гермиону? — спрашивает она, и у меня не остаётся никаких сомнений.

— Именно. Мисс Гермиона Грейнджер, — отвечаю я с улыбкой на лице.

— Она уже миссис Уизли, сэр. Видимо, вы давно не общались.

— Просто не люблю её мужа.

— Что ж… Давайте я…

— Позвольте мне самому. Просто принесите мне капучино, пожалуйста.

— Конечно, мистер, — улыбается она мне понимающе и, мне кажется, почти подмигивает. А потом уходит в кухню.

А я иду к Грейнджер, на ходу стягивая перчатки с замёрзших рук. Когда я подхожу к ней почти вплотную, она оборачивается. Я вижу — совсем недолго — её улыбку, которая исчезает почти сразу. А жаль, надо сказать, красивая улыбка.

— Привет, — говорю. Она молчит. — Не занято?

Не дождавшись ответа, я сажусь на стул напротив. Она как-то отчаянно вздыхает и опускает взгляд, и смотрит в стол.

— Прости, я просто… проходил мимо. Как у тебя дела?

Я пытаюсь быть вежливым. Я не знаю, зачем мне это нужно. Просто мне кажется, если сейчас она меня оттолкнёт, я так и останусь снобом. Самым несчастным снобом на земле.

— Знаешь, мы с тобой так давно не виделись, — продолжаю я. Я не знаю, что со мной, просто мне нужно говорить. Без умолку, без остановки. И плевать, кому она потом расскажет всё, что я на неё сейчас вылью. — Сколько? Два года? Три? Ну, та встреча на платформе не считается, ни мне, ни тебе было не до того.

— А мой Скорпиус дружит с младшим сыном Поттера, представляешь? Кто бы мог подумать…

— А Астория там с ума сходит, как будто это не ежегодный рождественский ужин, честное слово. Кстати, не хочешь прийти?..

Я замолкаю только тогда, когда хозяйка кофейни ставит передо мной точно такую же чашку, как у Грейнджер в руках.

— Что-нибудь ещё? — спрашивает она и учтиво улыбается.

Я уже почти машу головой, когда вдруг на мою лежащую на столе руку ложиться тёплая ладонь, и Гермиона говорит:

— Малфой, закажи булочки с корицей. Они здесь невероятно вкусные.

А мне кажется, что у меня внутри вдруг рушится что-то. И я качаю головой, подобно китайскому болванчику, и, улыбаясь самой дебильной из своих улыбок, повторяю хозяйке:

— Да, булочки с корицей. Конечно. Именно. Булочки. С корицей.

И я понятия не имею, что со мной происходит.

Когда в сорок лет понимаешь, что всё вокруг рушится и жизнь трещит по швам, обязательно захочешь поделиться с кем-нибудь. И если этим кем-нибудь вдруг окажется твой школьный враг, это не всегда будет означать твою самую большую ошибку. А даже если и так — ничего страшного. В конце концов, за сорок лет ты и так наделала кучу ошибок. Так какая разница, сделаешь ли ещё одну?

Я думаю, что моё желание рассказать всё Малфою возникло не просто так. Ведь он поделился со мной своими проблемами, да, я не просила его об этом, но поделился же. А потому я могу ответить ему тем же — присесть на уши и рассказать, как у меня всё хреново. И пусть поймёт, что он не самый несчастный человек на свете.

Потому что я многое могу ему рассказать о том, как превратить свою жизнь в кошмар. О том, как копить неудачи, одна за другой, нанизывать их на свою жизнь, чтобы в итоге у тебя получилась виноградная гроздь, полностью состоящая из проблем. Раз проблема, два проблема, три проблема…

Что такое моя жизнь? Сплошной виноград.

Я пью кофе — он уже почти остыл, но новый заказывать не хочется. А хочется, на самом деле, чего-нибудь покрепче, но я держалась так долго, а потому не сорвусь и сейчас. Я пытаюсь отвлечься и не говорить, потому что это личное, очень личное, слишком личное. Потому что нельзя болтать вот так вот просто Малфою, с которым мы и правда не виделись очень долго, а ещё никогда не общались нормально.

Я пью кофе и пытаюсь отвлечься, посмотреть в окно, где водят хороводы снежинки, танцуют, убегают от ветра. Я очень пытаюсь увидеть их сквозь тот заиндевевший кусочек окна, который не загораживает макушка сидящего передо мной Малфоя.

Он смотрит прямо мне в лицо, как будто пытается изучить его, каждый сантиметр, и мне становится неуютно под его взглядом. Потому что сейчас не лучшие мои времена — у меня морщины и синяки под глазами, у меня воронье гнездо и уже совсем не исчезающая складка между бровей. Я почти чувствую, как его взгляд останавливается на этой складке, и мне вдруг хочется, чтобы он поднял безвольно лежащую на столе руку и прикоснулся к моему лицу, прямо к этой складке, попытался разгладить её, проведя сверху вниз, и сказал что-нибудь банальное вроде: «Перестань нервничать, Гермиона» или «Посмотри, как ты устаёшь», или «Твоя работа загонит тебя в гроб». Чтобы покачал головой и пожалел — меня так давно никто не жалел.

Наверное, я вру себе, потому что, во-первых, Малфой никогда так не сделает, а во-вторых, мне хочется, чтобы так сделал кто-то другой. Мне всё равно, кто это будет. Лишь бы просто…

Меня в самом деле слишком давно никто не жалел.

Я думаю об этом и смотрю в окно, и пытаюсь не чувствовать его обжигающий взгляд.

И вдруг, ни с того ни с сего, он дёргает рукой, поднимает её над столом и...

— У тебя что-то случилось?

Рука его так и зависает над столом, и он, в конце концов, всё-таки кладёт её на место. А я думаю, что вопрос задан так, будто мы с ним каждый день разговариваем за жизнь. Как будто мы с ним — лучшие друзья. И я не успеваю себя остановить. Или не хочу себя останавливать.

— Знаешь, Рон… Он… В общем, кажется, моя жизнь летит к Мерлину в задницу…

Он усмехается в кружку с кофе и отвечает:

— Я тебя понимаю.

— Да нет, Малфой, вряд ли.

* * *

Она сидит напротив и уже пятнадцать минут рассказывает мне о своих неурядицах. Не смотрит на меня — гипнотизирует кружку, помешивая давно остывший кофе ложечкой.

Мне нравится наблюдать за ней, за её действиями, движениями. За мимолётными проявлениями эмоций на лице. Я вспоминаю ту девчонку-заучку, которую знал в школе. Девчонку, которая понятия не имела, чего хочет от жизни, которая противоречила сама себе, год за годом нарушая вместе со своими друзьями так ценимые ею правила. Девчонку, которая не смогла (или не хотела?) заполучить никого, кроме Рональда Уизли, неудачника и идиота. Которая не ухаживала за собой, день ото дня радуя школу своими нечесаными почти волосами.

Сейчас передо мной сидит взрослая уже женщина, сформировавшаяся личность. Женщина красивая. И, что немаловажно, сильная, потому что может смотреть в лицо проблемам и даже говорить о них вслух, почти не показывая собственной нервозности. Женщина, которая уже много добилась в жизни. Она сделала карьеру, построила семейное гнёздышко, воспитала детей. Она любила, а может быть, любит до сих пор своего мужа. И в том, что её муж всегда был мудаком, она не виновата. Возможно, её можно обвинить в том, что она этого не замечала, но разве можно упрекать человека за то, что он так влюблён?

Гермиона Уизли. Она совсем не похожа на Гермиону Грейнджер. Не потому что стала взрослой, а потому что стала личностью.

Она импонирует мне. Да, никогда не импонировала, а сейчас импонирует. Мне хочется её защитить, пойти и врезать Рональду Уизли, дать по морде со всей силы, чтобы не смел больше обижать её, чтобы понял, как она его любит. Сломать ему пальцы на руках, чтобы не смог больше направлять на неё палочку — никогда. Разбить ему голову, чтобы лежал на полу в собственной крови, корчился от боли…

Я встряхиваю головой, стараясь изгнать ненужные, неприятные мысли из головы, изгнать кровавые сцены и собственную жестокость. Я стараюсь встряхивать головой незаметно, чтобы Грейнджер не отвлеклась от рассказа, чтобы продолжала говорить-говорить-говорить, не только потому что мне хотелось услышать, чем всё закончилось, а потому что ей нужно было выговориться — это было видно по её лицу и по складке между бровями.

— Вот, так всё и было, — нелепо заканчивает она и выпускает, наконец, из рук ложечку. Та бьётся о края чашки, и зал кофейни заполняется мелодичным звоном, как будто уже звенят где-то совсем близко бубенцы на упряжке Санты.

Я вдруг вспоминаю, что Рождество, что праздник, а в праздник никто не должен быть несчастным. Наверное, именно поэтому я вдруг говорю, не успевая остановить себя:

— А приходи к нам в Мэнор на рождественский ужин.

— Что? — переспрашивает она, и чёртова складка между бровей становится ещё заметнее. А она смотрит на меня, смотрит испытующе, и у меня мелькает мысль, что сейчас она протянет через стол руку и прикоснётся ладонью к моему лбу. И скажет: «У тебя температура, Малфой. Ноги моей не будет в твоём доме».

— Приходи. С детьми, если хочешь. Только без мужа, — говорю я, понимая (где-то в глубине души), что только что придумал жене предлог, чтобы в очередной раз поругаться со мной. — Я думаю, Астория будет рада.

Конечно же, Грейнджер видит мою натянутую улыбку. Конечно же, я сказал глупость. Конечно же, она не придёт.

— Ладно, — говорит Грейнджер. — Хорошо. Я приду с детьми.

— Хорошо. Предупрежу Асторию.

— Она точно будет не против?

— Она будет счастлива, — вру без зазрений совести. Астория будет в бешенстве! И, что самое противное, меня даже радует этот факт.

— Отлично.

— Замечательно.

Грейнджер опускает взгляд, я тоже. Она просит миссис Олдстоун (хозяйку кофейни) принести ещё два капучино. Я беру последнюю булочку с корицей и отщипываю от неё маленькие кусочки, отправляя их прямо в рот.

Метель за окном бьётся в стёкла, и они дрожат. По-над домами нанесло сугробов почти по пояс.

Давно в Англии не было так холодно.

Давно мне не было так уютно.

Когда столько лет живёшь в браке, редко задумываешься о том, как выглядишь. Постепенно желание понравиться собственному мужу уходит на второй план, думаешь, что он любит тебя любой, раз женился на тебе. И как-то не отдаёшь себе отчёта в том, что стареешь и становишься… Нет, не страшнее, просто старше.

А ещё забываешь, что муж влюбился в молоденькую девчонку, а не в серьёзную даму с пучком на голове и пометкой на лбу «за сорок». Забываешь и теряешь бдительность.

Я никогда не отдавала себя семье полностью. Я всегда перекладывала основные обязанности матери семейства на бабушек (благо, Молли была просто создана для воспитания детей), а о многих обязанностях просто забывала. Я никогда не вела семейного бюджета — мы просто тратили деньги. Я никогда не занималась обустройством дома — дизайнеры, потребовавшие невероятные суммы за свою работу, сделали из нашего коттеджика дом мечты. Я даже никогда не готовила так, как принято готовить идеальной жене — у нас не было традиционной индейки (или что там должно быть традиционное), а торты на дни рождения готовили кондитеры в одном из ресторанов на Диагон Аллее. Так что жена из меня, если судить здраво, была никакая.

А ещё я, наверное, никогда не любила Рона так, как должна была. Точнее, не показывала ему свою любовь. Я так привыкла, что он слепо меня любит ещё с самой школы, что не ценила этого. И, наверное, я даже в постели никогда не отдавалась ему с тем жаром, с которым было нужно. Хотя, существует ли точная планка страстности в супружеской постели, мне не известно. Я никогда не ухаживала за собой — образ деловой женщины невозможно удобен именно этим. У меня даже одежда в гардеробе вся однообразная — классические юбки, классические брюки, пиджаки, несколько шёлковых шарфов и нашейных платков, туфли на трёхсантиметровом каблуке… Мой гардероб нудный и чопорный. Такой же, как я сама.

Нет, я не оправдываю Рона. Не оправдываю и никогда не смогу простить его поступок и его спокойствие, когда я обнаружила измену. Просто мне кажется, что я его понимаю. И что я сама во всём виновата. Виновата в первую очередь потому, что почти не замечала его. Любила, но не замечала день за днём. И, безусловно, Лаванда отсасывала ему с большим энтузиазмом, чем я — такая правильная и чопорная.

Наверное, так и нужно жить — нарушая правила. А я…

А мне теперь осталось только жалеть себя.

* * *

Я сижу на диване в гостиной, положив ногу на ногу, и кручу в руках чашку с кофе. Этот кофе совсем не такой, какой подавали в той кофейне, где мы сидели вчера весь вечер, слишком горький и слишком магический, с привкусом каких-то трав, магглы такой и не делают, наверное. И кружка другая, фарфоровая, маленькая, чёрная с золотом. Мой палец неудобно упирается в витой фарфоровый рисунок, и я гипнотизирую его, рассматриваю завитки изображённых на кружке цветов и чего-то там ещё. И вспоминаю мягкость капучино.

Напротив меня наматывает круги по гостиной Астория. Она говорит. Говорит-говорит-говорит без остановки, как будто внутри у неё источник энергии, и пока он не сдохнет, она будет разрезать пространство комнаты и резать мой слух своим высоким голосом, иногда срывающимся на визг.

Она считает, что я сделал плохо, когда пригласил Грейнджер, не посоветовавшись с ней, — это как же так, ведь все подобные вопросы должны решаться на семейном совете. Она считает, что я совсем отбился от рук — как же так, она меня почти не видит в последнее время. Она считает, что я становлюсь плохим мужем и плохим главой семьи, и что, если так пойдёт и дальше, ей придётся взять всё в свои руки.

— Взять что, прости? — впервые подаю я голос с тех пор, как рассказал ей о приглашении.

— Взять всё! — отвечает она. — Если ты ведёшь себя вот так со мной, если просто забываешь о своих обязанностях, я даже не могу быть уверена, что наше семейное состояние в порядке.

— Ах, вот, что тебя волнует. — Мне тошно.

— И это тоже. Мы должны обеспечить нашего сына.

— Асти, — говорю я и встаю с дивана. И беру её за руку, и подвожу к зеркалу. Красивому зеркалу в массивной серебряной раме, которое она купила где-то в Европе (в Венеции? В Праге?) во время одного из наших путешествий. — Асти, посмотри на себя.

Я вижу наше отражение в зеркале, отражение идеальной семейной пары, счастливых мужа и жену, которые точно не могут изменить друг другу. Просто потому, что они настолько идеальные, что с них можно писать портрет.

— Посмотри на себя, — я беру её руку и прикасаюсь ею к собственной щеке, пылающей. — На кого ты стала похожа, видишь? Вспомни, когда мы в последний раз выбирались куда-либо дальше Диагон Аллеи? Когда в последний раз устраивали ужин при свечах? Вспомни, Асти, вспомни, какими мы были. И посмотри, какие мы сейчас. Какой ты стала.

— Но у нас сын, Драко, — говорит она. — Это налагает некоторую ответственность.

Я только тяжело вздыхаю.

— Дело не в Скорпиусе, Асти. Дело в том, что мы изменились. Точнее, изменилась ты, я остался почти таким же. А ты теперь — курица наседка.

Она смотрит мне в глаза, там, в отражении, а я гляжу в её, светлые, бесчувственные. Она резко вырывает свою руку из моей.

— Это оскорбление, Драко.

— Это правда.

— Да… Знаешь что… Ты… — мямлит она, и я усмехаюсь.

— Видишь, ты даже не можешь меня послать, — я отхожу от неё, позволяя ей любоваться своим прекрасным отражением и дальше. — Приглашение на имя Гермионы Уизли и её детей всё-таки напиши. И семью Поттеров тоже можешь пригласить. — Я зову эльфа и прошу принести мне пальто. — Я пошёл.

— Куда? — спрашивает она как-то слишком тихо.

— А тебе это в самом деле интересно? Боюсь, что нет.

Она прикрывает лицо рукой, своей красивой ухоженной ладошкой с длинными ногтями и красивым бриллиантом на безымянном пальце. Она вздыхает и обхватывает лицо руками.

— И что же дальше? — спрашивает она. — Как мы будем дальше жить, Драко?

— А как мы жили до этого?

Асти отходит от зеркала и падает на диван.

— Разве ничего не изменится?

— Ничего, кроме нашего отношения, Астория. Ни-че-го.

Я иду к двери, на ходу натягивая кожаные перчатки. Открываю дверь, впуская в холл стаю снежинок, водой оседающих на ковровых дорожках. Поднимаю воротник плаща, выхожу, вдыхая стылый зимний воздух. Аппарирую.

* * *

Я не хочу видеть Рона, понимаете? Не хочу. Мне тошно лицезреть его всегда довольное ухмыляющееся лицо, его рыжие волосы, его нос в веснушках и вообще эти веснушки, каждую из которых я рассмотрела за время нашей семейной жизни со всей тщательностью.

Я не могу находиться в этом доме, где каждый сантиметр пространства напоминает мне о том, что было когда-то, о вечерах, проведённых втроём с только что родившейся Розой, о днях рождениях детей, о глинтвейне у камина, который варил сам Рон, когда я заболела два года назад, о сексе на кухонном столе, когда мы только купили этот коттедж…

Я не могу, не могу и не хочу вспоминать, потому что воспоминания режут меня без ножа, впиваются острым в сердце и раздирают, разрывают на части всю меня.

За последнюю неделю я слишком многое пыталась забыть, слишком многое — выкинуть из головы, слишком многое — представить идеальным. Я слишком часто плакала и слишком часто жалела себя. Но вот неделя завершилась, и завтра всё будет по-другому. Почему? Потому что приезжают дети.

Я решила, что теперь буду отдавать своей семье всю себя, делать всё, что только смогу. Точнее, для той части семьи, которая у меня осталась, потому Рон в неё больше не входит — плевать, сколько лет мы прожили вместе. Я не прощу его.

И вот я, Гермиона Уизли, стою за кухонным столом и стараюсь аккуратно нарезать овощи для рагу. Да-да, я помню, как детей кормят в Хогвартсе, я знаю, что моя стряпня и рядом не валялась с изысканными блюдами, которые готовят (особенно по праздникам) школьные эльфы. Но мне просто хочется сделать приятное детям.

Ещё я думаю, что нужно будет обязательно отправиться с ними по магазинам — с ума сойти, я никогда не увлекалась шопингом, никогда не водила детей на рождественские распродажи. А ведь это, можно сказать, один из символов Рождества. Я представляю, как мы ходим от одной витрины к другой, как улыбается Роза, примеряя парадные мантии, как убегает Хьюго в магазин «Всё для квиддича», как мы заходим во «Всевозможные Вредилки», и дети набивают себе карманы всем, чем только можно…

Я думаю об этом и улыбаюсь, и нарезаю картофель ровненькими квадратиками. И даже то, что эти самые картофельные квадратики у меня получаются ровными, мне становится невообразимо хорошо.

А ещё перед глазами почему-то предстаёт лицо Малфоя. Малфоя смеющегося, в пальто нараспашку, который стоит посреди улицы с пакетами. Я даже замираю на мгновение над своими овощами — так неожиданно всплывает перед моими глазами эта картина. Малфой? О, Мерлин, мы просто поговорили с ним, с чего я вдруг решила, что мы сможем вместе ходить по магазинам, дружить?

Я встряхиваю головой и стараюсь опять думать о детях. Только настроение, кажется, всерьёз подпорчено. А потому я сосредотачиваюсь на картошке и придумываю текст заявления на отпуск. В конце концов, он мне давным-давно положен.

Как раз в тот момент, когда я перехожу от картошки к баклажанам, на мою талию вдруг ложатся чьи-то ладони. Точнее, я знаю, чьи они, но просто не хочу произносить его имя ни вслух, ни про себя — мерзко. А руки обнимают, и я чувствую, как он кладёт голову мне на плечо. Чувствую запах его парфюма — нового, я ему такой точно не дарила. Может быть, Джинни? Да куда там. Я же точно знаю, кто ему сделал этот подарок, но не хочу думать об этом. Не хочу.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я стальным, как мне кажется, тоном.

— Мирюсь, — отвечает Рон мне прямо в ухо, и моё тело покрывается мурашками. Мне хочется думать, что это мурашки отвращения.

И я думаю, неужели он такой идиот, что считает, будто помириться будет вот так просто — подойти и поцеловать? Мы же не дети, ну в самом-то деле…

Но Рон, похоже, считает иначе.

— Не трогай меня, пожалуйста, — говорю я.

Он молчит и целует в шею. А у меня внутри, кажется, затевает драку стая соплохвостов. Я стою у чёртова кухонного стола, держу в одной руке чёртов нож, а в другой — чёртов баклажан, и даже не знаю, что мне больше хочется засунуть ему в задницу — этот нож или этот баклажан.

— Не трогай. Меня. Рональд. Уизли, — делая ударение на каждом слове. Мне кажется, что от этого мои слова должны звучать устрашающе. Только, кажется, не действует, потому что он хмыкает что-то и продолжает слюнявить мне шею, и обнимает крепче, и прижимает к себе — я чувствую его тело, чувствую, как оно пылает, чувствую даже через ткань домашнего халата, какие жаркие у него ладони. Чувствую-чувствую-чувствую. Наверное, я чувствую слишком много.

А потому с громким звоном роняю нож на стол, и он, ударившись о столешницу, летит на пол. Рон отпрыгивает от меня — резко, срывая пуговицу, которую хотел расстегнуть. Отпрыгивает очень вовремя — через мгновение на то место, где стояла его нога, падает нож. Я опускаю пустые уже руки вниз, поворачиваюсь к Рону, сгорбившись. Я слишком устаю, когда общаюсь с ним, оказывается.

— Мерлиновы яйца! — кричит он. — Ты сдурела что ли?

— Просто не трогай меня, — говорю. — Никогда больше меня не трогай.

Я медленно иду в коридор, снимаю с вешалки плащ, надеваю его прямо поверх халата, втискиваю ноги в сапоги и открываю дверь.

На улице метель — почти как у меня где-то там под сердцем.

— Куда ты? — несётся мне вслед голос моего уже, кажется, не мужа. Я не отвечаю, просто выхожу и тихо прикрываю за собой дверь.

И аппарирую в знакомый с детства район, подхожу к дверям, украшенным рождественским венком и светящимися то красным, то синим гирляндам. Вдыхаю опаляющий холодом воздух, толкаю дверь и вхожу в кофейню. И почему-то совсем не удивляюсь, когда вижу за своим любимым столиком Малфоя, сидящего перед двумя дымящимися кружками.

— Привет, — просто говорит он, когда я подхожу. И голос у него такой тихий и спокойный, что я понимаю — ни у одной меня было весёлое утро.

— Как ты узнал, что я приду? — спрашиваю и падаю в свободное кресло.

— Я не знал, — говорит он и смотрит, наконец, прямо на меня. — Я надеялся.

Утвердительно качая головой, я обхватываю руками кружку с кофе (запах Амаретто ощущается подозрительно сильно) и стараюсь улыбнуться. Безрезультатно.

— Малфой, — говорит она. На меня не смотрит — куда-то за мою спину, в стену, и накручивает на палец прядку волос. — Я хочу купить квартиру. Или хотя бы снять, потому что личных денег у меня давным-давно нет.

А мне вдруг хочется спросить, зачем она мне это говорит. Почему меня должен интересовать этот факт? Нет, конечно, мы же теперь друзья — вроде как. Но… Она хочет, чтобы я ей помог?

Наверное, всё дело в том, что мне просто нужно было с кем-то поделиться своими переживаниями, рассказать кому-то, кто априори принадлежит к моей прошлой жизни, о том, как всё стало плохо, ужасно, нестерпимо неправильно. Так бывает, наверное. Но дружба… Мерлин, это слово попахивает никому сейчас не нужным переходным возрастом, когда от протянутой руки или списанной домашней работы зависит вся твоя жизнь. Что такое дружба для меня? Раньше — многое, сейчас — просто слово. Слово, к которому я привык, но которое не имеет никакого отношения к моей жизни.

— Это верное решение, — отвечаю я и понимаю, что да, в этом я не соврал — я действительно считаю это решение верным.

— У тебя нет на примете квартир?

— Нет, вряд ли, извини, Грейнджер.

— Да, верно…

Она постукивает пальцами по глянцевой поверхности стола. И я не знаю, что значит это её «верно». Мне очень хочется, чтобы она поняла то, что происходит сейчас в моей душе. Мне не до тебя, Грейнджер. У меня куча своих дел, понимаешь? У меня свои проблемы — в чём-то перекликающиеся с твоими, но на самом деле — эгоистично звучит, знаю — намного более серьёзные, чем у тебя. Я не могу тебе помочь. А она говорит:

— Действительно, что это я. Извини, — говорит и ставит всё на свои места. — Я пойду, Малфой.

Я еле заметно выдыхаю и думаю, что так лучше для всех. Нет дружбы. Есть сотрудничество. И это правильно. Но почему же я тогда чувствую себя мудаком?

Что со мной, в самом деле? Мы только начали налаживать отношения. Мы только начали понимать друг друга. «Зачем тебе это?» — шепчет внутренний голос. «Потому что…» — я пытаюсь найти хоть одну причину нашего с ней сближения. «Потому что…» Она застёгивает пальто и повязывает шарф, и вдруг шмыгает носом совсем как девчонка. «Потому что…» Смотрит на меня и улыбается, и отворачивается, и идёт к двери…

— Грейнджер! Подожди! — кричу я, и она застывает с протянутой к ручке двери рукой.

А потом я, как последний дурак, честное слово, помогаю ей переносить вещи в маленькую квартирку в Косом Переулке. И понимаю, что, наверное, это дружба и есть. Дружба взрослая, не имеющая ничего общего с тем, что было в школе и чуть позже. Дружба. Когда вопреки своим принципам безвозмездно помогаешь человеку, ставшему тебе за пару дней почему-то очень близким, а потом смеёшься вместе с ним, когда на тебя падает коробка с вещами. И тащишься в ближайшее кафе за двумя порциями обеда и целым литром кофе. И интересуешься, как отнесутся к переезду дети. И успокаиваешь своего друга после, потому что ему плохо и он плачет.

И плевать, что другом внезапно оказалась Гермиона Грейнджер.

И плевать, как это смотрится со стороны.

* * *

Весь этот день — он как будто не со мной. Все эти поиски квартиры, Малфой и переезд. Всё это слишком быстро и слишком спонтанно. И слишком на меня не похоже — никогда я так не делала, что же на меня нашло, чёрт возьми, чёрт возьми, как же так.

Малфой уходит, и я обхожу маленькую квартирку. Вожу пальцами по стенам — гостиная, кухня, спальня, ванная, спальня.

Я впервые благодарна своей всё ещё не затихающей славе героини войны — если бы ни она, хозяин квартиры точно не пустил бы меня жить сюда до того, как заключён договор купли-продажи. И мне пришлось бы ехать к родителям и рассказывать им о том, что мы расстались. «Да, мама, видишь ли, мой муж, которого я любила со школы и люблю, наверное, до сих пор, меня предал. Что такое предал? О, ну ты же понимаешь, я пришла с работы, а он в нашей спальне… Да, мама, вот так всё у меня плохо».

Или идти к Поттерам и рассказывать всё им. И видеть ошарашенный взгляд Джинни, не верящий. И нахмуренные брови Гарри. И слышать это: «Может быть, вы попытаетесь ещё раз, ведь у вас дети…» И пытаться ответить так, чтобы никого не обидеть.

Я понимаю, что завтра приедут дети, и правда всё равно вылезет наружу — грязная правда, к которой я не хочу иметь никакого отношения. И конечно же, Рон будет рассказывать всё совсем по-другому…

Рон. Я счастлива, что не видела его сегодня больше. Я рада, что он ушёл куда-то и не видел, как я позорно сбегаю. Он, наверное, проводит время с Лавандой. Мне плевать — я убеждаю себя в этом. Плевать-плевать-плевать. Как мантру, как чёртов моцион, чтобы забыть и никогда не вспоминать. Я устала — господи, так устала — быть сильной женщиной, смотреть ему в глаза без страха, не замечать его в нашем общем доме. Я хочу спокойствия хотя бы ненадолго.

Разве я многого хочу?

* * *

Есть такие люди, которые стараются выглядеть сильными, когда у них рушится жизнь. Стараются показать, как у них всё хорошо, нарочито громко смеются и нарочито небрежно общаются. Машут рукой на вопрос: «Как ты?»

Астория — одна из таких.

Я прихожу домой поздно вечером, от меня несёт тремя литрами выпитого кофе, Амеретто, на который не скупилась хозяйка кофейни, и духами Гермионы. И я, конечно же, не сразу это замечаю, только когда Асти подходит ко мне и морщит нос, и отворачивается, и опускает голову. Она садится в кресло — полы её длинного серебристого платья подметают и так чистый ковёр. Она садится в кресло, обхватив колени руками, так сидят девчонки. Так сидела она когда-то в слизеринской гостиной, и её белые коленки притягивали мой взгляд, как магнитом. Я подсаживался ближе и наблюдал, как она переворачивает страницы в книге.

И вот сейчас она сидит точно также, и на лице её никаких эмоций — с каких это пор она стала безжизненной куклой? Она смотрит в стену и ничего — ничего — мне не говорит. Ей всё равно. Точнее, она хочет показать, что ей всё равно, что она глыба льда, и никогда мне больше не удастся разжечь в ней огонь.

Когда всё пошло не так? Слишком тяжело осознавать, что любовь проходит. Но мы изменились — я понимаю это слишком ясно и не тешу себя иллюзиями. Но, наверное, всё же реагирую слишком эмоционально, хотя всегда считал, что равнодушие — для слабаков.

«Будь мужиком», — говорю я себе.

Поднимаюсь в спальню и переодеваюсь в халат. Смотрю на постель, нашу супружескую постель, и понимаю, что сегодня мне спать рядом с Асторией. Мне противно? Нет. Мне страшно. Страшно, что она будет совсем рядом, будет прижиматься ко мне своими белыми коленками и осиной талией, и её волосы будут щекотать мне лицо. Её белоснежные волосы…

Поминаю Мерлина. Потом ещё и ещё раз, всё громче. И бью со всей силы по деревянному основанию кровати, и конечно, отбиваю себе большой палец. И падаю на кровать мешком.

Всё слишком быстро и не вовремя. Завтра приезжает Скорпиус, а я совсем разучился держать лицо перед собственным сыном.

* * *

Это утро накрывает меня с головой, врывается в мою жизнь галдящими под окнами людьми и рассветом — а я так и не сомкнула глаз ночью. Этим утром со мной только смятые простыни и куча мыслей в голове. Я встаю с кровати и шлёпаю босиком по холодному полу в ванную. Включаю воду — холодную, обжигающую. Окунаю в неё лицо. Из зеркала на меня пялится чудовище во плоти — синяки под глазами и серое лицо, и я, кажется, целую минуту смотрю на отражение и не могу осознать, что это я.

С ужасом думаю, что же будет, когда приедут дети. Как смотреть им в глаза, что говорить? Это же дети — я не смогу сказать им, что мы с отцом, кажется, разводимся. Тем более, не смогу сказать, что мы разводимся из-за его измены.

«Привет, Роза, привет, Хьюго. Знаете, ваш папа хренов мудак и переспал с Лавандой Браун — школьной блядью, а потому я решила, что жить с ним рядом — выше моего достоинства».

Отличное приветствие для вернувшихся из школы на праздники детей, я считаю.

Иду на кухню и делаю себе кофе — мой личный наркотик вот уже чёртову неделю. Прикидываю в голове планы на день — встретить детей на Кингс-Кросс, решить с Роном, как мы будем общаться с детьми на каникулах, всё же поговорить по душам с Гарри и Джинни, докупить нужные вещи и разобрать привезённые сюда.

Я выхожу в гостиную и смотрю на пустые стены, на стоящие рядами коробки с вещами. Мне вдруг становится невероятно грустно и больно. Потому что Рождество, а я всегда думала, что в Рождество все счастливы — нельзя же быть несчастным в такой праздник.

Но, наверное, у несчастных людей Рождество именно такое — в окружении пустоты.

Она ходит по магазинным рядам с очень серьёзным выражением лица — брови сдвинуты к переносице и губы сжаты в тонкую нить. В руках — корзинка, обычная корзинка маггловского супермаркета, большая и жёлтая. Пальцы обхватывают её крепко, настолько крепко, что почти белеют. Она перебирает на полке какие-то банки, а я смотрю на неё исподтишка, прячась за соседним стеллажом.

Грейнджер — очень привлекательная женщина. Не такая холодная, как Астория, не такая домашняя, как Джиневра Поттер. В ней столько женственности, что, кажется, бьёт через край. И под дых бьёт тоже. Но я не завидую тем мужчинам, что положат на неё глаз, — ясно же, что после разрыва с мужем, который она переживает так тяжело, она вряд ли сможет смотреть на кого-то из мужчин, как на потенциального партнёра. Говорят, свободные женщины за сорок ищут в особях противоположного пола только будущего мужа, но вот я наблюдаю за Грейнджер и понимаю, что передо мной стоит живое доказательство неверности этой теории.

Она берёт с полки банку с консервированными ананасами и долго читает состав (или что там ещё пишут на таких банках?), а я чувствую себя хрЕновым вуайеристом, наблюдая за ней. Мне доставляет удовольствие смотреть в её лицо, когда она не видит меня, и откуда взялось это чувство, я понятия не имею.

Я вижу, как шевелятся её губы, как ещё сильнее сдвигаются брови, как она ставит банку на место и поправляет выбившуюся из причёски прядь каштановых волос.

Я смотрю на неё уже грёбаных пятнадцать минут, и не понимаю, что я вообще здесь делаю, когда должен быть дома с женой, ждать сына и готовиться к вечернему рождественскому обеду. Но я ведь точно знаю, что Скорпиус приедет ещё не скоро, что его встретят на вокзале и что с Асторией мне быть совсем не хочется сейчас. А ещё мне почему-то глубоко плевать на то, что там будет сегодня вечером, но не плевать на Грейнджер. Откуда что взялось?

Я подхожу сзади, стараясь, чтобы она меня не заметила. Хватаю по пути самую яркую банку с ананасами и становлюсь прямо у Грейнджер за спиной. Гипнотизирую её макушку долгих пару минут, а потом спокойно так говорю:

— Возьми эти.

Она резко оборачивается, и кончики её волос задевают мою щёку — еле заметно опаляют кожу, и она начинает гореть.

— Малфой?

— Привет.

На лице её не просто удивление, а целая гамма чувств, и мне вдруг на мгновение кажется, что она сейчас скажет, что я её достал, да и сама идея следить за ней сегодня вдруг кажется мне ужасно нелепой.

— Ты меня напугал, — говорит она и отводит взгляд.

— Я не хотел, — отвечаю поникшим голосом.

— Как ты узнал, что я здесь? — интересуется она.

— Шёл за тобой от твоего дома — ты не заметила меня, когда выходила.

«Или не хотела замечать», — добавляю в уме, чувствуя себя всё большим идиотом.

Она издаёт нервный смешок:

— Ужасная ночь. Ужасное утро. Я, наверное, ничего не замечала.

Мне становится как-то легче, даже если это была просто отмазка, она означала, что Грейнджер не хочет меня обижать. А ведь это уже немало.

Мы стоим и переминаемся с ноги на ногу несколько минут, и ничего не говорим, потому что говорить-то, собственно, нечего. Я вдруг как никогда ясно понимаю, насколько мы разные люди, и уже хочу сказать что-нибудь вроде: «Ну, я пойду, рад был повидаться», когда Грейнджер вдруг протягивает руку и берёт банку, которую я всё ещё сжимаю в ладони. Пальцы её задевают мою кожу — тёплые пальцы, нежные.

— Считаешь, эти ананасы лучше? — спрашивает она со свойственной только ей, ей одной серьёзностью и вглядывается в буквы на упаковке.

— Понятия не имею, — отвечаю я и почему-то тянусь рукой к волосам, и взлохмачиваю их — как мальчишка, ну честное слово. — Мне просто понравилась этикетка.

Она смотрит на меня со смешинкой в глазах, а я вдруг замечаю синеву на веках, как будто бы она не спала всю ночь.

— Тогда ладно, — говорит она и кидает банку в корзинку. — Наверное, так лучше всего выбирать ананасы, потому что я стою здесь уже…

— Я знаю, — зачем-то прерываю я и хочу отрезать себе за это язык.

— Кхм. Что ж, — она опять отводит взгляд. — Может, поможешь мне выбрать мясо? Я в нём совсем не разбираюсь и боюсь застрять в мясном отделе до вечера, а твой метод мне кажется действенным.

— Легко, — отвечаю я и чувствую, как на моём лице появляется совершенно сумасшедшая улыбка. — Пойдём.

Она улыбается тоже, и мы идём. Я забираю у неё дурацкую магазинную корзинку. Очень хочется достать из неё банку с ананасами и расцеловать, но боюсь, меня не так поймут.

* * *

Если бы кто-то сказал мне раньше, что я буду ходить с Малфоем по магазинам за рождественскими покупками, я бы не поверила, естественно. Потому что ещё пару-тройку дней назад не представляла, что можно с ним вот так общаться и смеяться. Потому что просто невозможно — Малфой должен быть холодным и высокомерным, должен быть похож на своего папашу, треклятого сноба, на свою жену, которую я помню ещё со школы. Впрочем, Малфоя я тоже помнила ещё со школы, и тот желчный мерзкий мальчишка, вечно задирающий нос, совсем не ассоциируется у меня с этим симпатичным интересным мужчиной. И я думаю, что, может быть, жена его будет не менее милой, и сын тоже. И мне, признаться честно, очень льстит, что я общаюсь с ним.

А он — само очарование. И заставляет меня смеяться, забыв про все неурядицы. Повязывает себе на шею пушистую мишуру насыщенного малинового цвета и щеголяет в ней по магазину, скидывая в тележку (да-да, корзинки нам не хватило) всё, что попадается под руку.

— Стой, — говорит, останавливаясь прямо посреди прохода — я, задумавшись, не успеваю остановиться и налетаю на него, чувствуя щекой мягкость его кашемирового пальто. Стараюсь отойти побыстрее, а он делает вид, что всё так и должно быть. — Слушай, тебе ведь нужно украсить дом.

— Зачем? — спрашиваю.

— А дети будут у тебя сидеть в четырёх голых стенах?

— Я подумала, что детям будет лучше с отцом.

— И ты его уже предупредила?

— Зачем его предупреждать?

— Мерлин, Грейнджер! — почти кричит он, и несколько человек оборачиваются на такое странное восклицание. — Я считал тебя умной женщиной!

Я хмыкаю и разражаюсь смехом.

— Больше не считаешь? — спрашиваю, изо всех сил стараясь успокоиться.

— Ты зародила во мне сомнения на этот счёт.

Он тоже смеётся.

— Ладно, — говорит в итоге. — Как хочешь, но мне всё же кажется, что Уизел будет не очень счастлив лицезреть ваших чад все рождественские каникулы. Особенно учитывая последние новости в «Пророке».

— Что за новости? — я слушаю в пол уха и продолжаю улыбаться. Снимаю с полки такую же пушистую, как у Малфоя, зелёную мишуру и повязываю себе на шею.

— Браун разводится с мужем.

— Что? — теперь мой черёд остановится посреди прохода. Он не замечает этого и продолжает катить тележку вперёд, и что-то говорит дальше — я не слышу. В ушах будто пелена, вата, туман в моих ушах и перед глазами тоже. И я вдруг представляю, как Лаванда селится в моём доме и меняет занавески в гостиной, и мне вдруг становится так нестерпимо горько от этого факта, что очень хочется осесть на пол и разреветься. Или запустить самой себе Авадой в лоб, и я, кажется, действительно тянусь в карман за палочкой…

Меня обхватывают сильные руки и пытаются поднять с пола. И кто-то что-то шепчет мне прямо в ухо — голос твёрдый, но нежный. И что-то со мной точно не так, но мне плевать — пусть летит всё к чертям, к Мерлину в задницу пусть летит. Плевать.

* * *

Она оседает на пол и, кажется, лезет в карман за палочкой — зачем, не пойму. Я бросаю тележку и подлетаю к ней, задеваю локтём продукты на полке, кажется, крупы какие-то, упаковки летят на пол, и содержимое их рассыпается по полу белым конфетти. Я падаю рядом с Грейнджер и тормошу её.

— Чёрт, Грейнджер. Гермиона, мать твою, ну что же ты, ну нельзя же так. Ну зачем же ты… Всё будет хорошо, понимаешь? Я обещаю тебе это, чёрт возьми, только приди в себя.

Я хочу вырвать себе язык, потому что не должен был говорить про развод Браун, потому что «меньше знаешь — крепче спишь», это ведь просто залог личного счастья, чёрт побери. И как я мог быть таким придурком, как я мог так неосторожно ляпнуть…

А к нам уже подбегает работница магазина и спрашивает, нужно ли вызвать скорую. Я смотрю на Грейнджер — глаза у неё пустые, как у мёртвой, честное слово. Приподнимаю её и говорю, что не нужно скорой, что я сам справлюсь, что у неё просто нервы, и девушка в красно-жёлтой форме магазина недоверчиво на меня смотрит. А я лишь прошу её выбранные нами продукты перенести к кассе. И когда она, ошарашенная, уходит, незаметно привожу Грейнджер в чувство заклинанием.

Она встряхивает головой и смотрит на меня, а я продолжаю обнимать её и поддерживать. Лицо её очень близко, совсем рядом, бледное и уставшее.

— Как ты? — спрашиваю, и она просто кивает.

Помогаю ей подняться и, обняв за плечи, веду к выходу, не забыв расплатиться с кассиршей и прихватить пакеты с покупками. Только потом понимаю, что рассыпанную крупу и всё ещё болтающуюся у нас на шеях мишуру нам, видимо, от шока простили…

* * *

В кафе душно, но холодно. Или мне так только кажется? Я обхватываю плечи руками, растираю их, занемевшие, такими же занемевшими ладонями. Напротив Малфой, но я не смотрю на него, не могу просто. Я смотрю в большую кружку, в которой, вопреки устоявшейся традиции, чай с мятой, а не кофе с Амаретто.

Я чувствую, что мне нужно что-то сказать, извиниться перед Малфоем за всплеск своих эмоций, за эту ребяческую выходку, за это… За это не понятно что. Но язык будто прилип к нёбу, во рту сухо и мерзко. Я судорожно обхватываю кружку руками, делаю поспешный глоток, обжигая губы и полость рта, но почти не замечаю этого, делаю ещё один. И поспешно бурчу под нос:

— Прости, Малфой.

— Что? — переспрашивает он, и я всё-таки поднимаю на него взгляд.

Он абсолютно спокоен, откинулся на спинку стула и с каким-то невероятным достоинством пьёт чай. И весь он такой обычно идеальный и невозмутимый, что мне хочется провалиться сквозь землю и вылететь на другом её конце, что там, Тихий океан? Я согласна.

Но конечно же, я никуда не проваливаюсь. Вместо этого прочищаю горло и уже более внятно говорю:

— Прости.

Он удивлённо вскидывает брови.

— За что?

— Расклеилась совсем, — опускаю я голову. — Нельзя так.

— Брось. Это нормальная реакция. Я сам виноват, надо было держать язык за зубами. Так что… Это ты меня прости.

— Да ладно, даже хорошо, что я узнала это от тебя, а не от него.

Я делаю ещё глоток и вдруг ухмыляюсь абсурдности ситуации. За окном — предрождественское утро, в кружке — чай с мятой. Мы с Малфоем сидим друг напротив друга в кафе и извиняемся не пойми за что. Вечером я собираюсь идти с детьми к нему на рождественскую вечеринку, а снег за окном всё равно продолжает медленно падать, и Земля не собирается останавливаться, не закончив оборот вокруг солнца. Мироздание, кажется, зашло в тупик или просто смеётся над нами, покуривая что-то не очень разрешённое британским законодательством. Мне всё ещё душно и зябко, но неимоверно хорошо. Жизнь не желает налаживаться и идти своим чередом, но меня это теперь мало волнует. Малфой подаётся вперёд и ставит локти на стол.

— Мы обязаны украсить твой дом перед приездом детей.

Я хочу спросить, а почему он не украшает свой дом к приезду ребёнка, но затыкаюсь, потому что с мирозданием шутки плохи, особенно когда оно не в себе. Если Малфой хочет и даже сам предлагает — я не буду против его компании, потому что она мне приятна. А потому я просто киваю и залпом допиваю остатки чая. Вынимаю из сумочки кошелёк — я всё ещё помню, что он заплатил в магазине (боже, Малфой заплатил в маггловском магазине маггловскими деньгами, в этом мире точно что-то идёт не так), кидаю на стол несколько фунтов и просто интересуюсь:

— Куда пойдём?

— Знаю я одно местечко…

Он улыбается. Я посылаю мироздание куда подальше, потому что оно посылает куда подальше мою логику.

Этот магазин совершенно не похож на маггловский, он магический до мозга костей. Над моей головой кружатся разноцветные звёзды и огромные снежинки, и когда я ловлю одну, она обжигает холодом ладонь и начинает таять, будто её и правда только что забрали с улицы и просто увеличили заклинанием.

Малфой идёт впереди меня, локтями прокладывая себе дорогу в многолюдной толпе, и я снова ловлю себя на мысли, что это всё нереально и пройдёт как морок, стоит мне только неосторожно закрыть глаза. Но каждый раз, когда я моргаю, его спина, обтянутая серым пальто, всё ещё маячит впереди меня, и я вцепляюсь в неё взглядом покрепче, чтобы не потерять в толпе. Мне хочется поймать его руку, как в детстве ловила мамину, и идти вслед за ним хоть целую вечность, потому что он уводит меня в волшебный мир — красочный, праздничный, рождественский. Мир, который не чета тому, что поджидает меня в реальной жизни. И это ощущение волшебства почти такое же сильное, как в одиннадцать лет, когда я оказалась на платформе Кингз Кросс и увидела перед собой выплёвывающий в небо клубы сизого дыма Хогвартс-Экспресс.

Малфой оборачивается и улыбается, видя что-то только ему понятное на моём лице. И я не могу не улыбнуться в ответ, а он говорит:

— Ты похожа на маленькую девчонку.

Какой-то мужчина справа вдруг преграждает мне дорогу, зазевавшись на витрину магазина «Всё для квиддича», я утыкаюсь лицом в пахнущий пряным парфюмом и сигаретным дымом пиджак, а когда выползаю, наконец, из этого пиджачного плена, понимаю, что потеряла Малфоя из виду. Оборачиваюсь по сторонам, закусываю губу и стараюсь разглядеть среди людей его, того самого, который нужен мне сейчас больше всех на свете, со светлыми волосами и одетого в серое.

Мою ладонь вдруг обхватывают тёплые пальцы, я поворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с ним. У него длинные ресницы, светлые, почти неразличимые на фоне бледной кожи.

— Ну точно как маленькая, — тихо говорит он, глядя мне в глаза. — Тебя нужно вести за руку, чтобы не потерялась.

И мне хочется сказать: «Да, Малфой, веди меня за руку». Но я только улыбаюсь и покрепче сжимаю его ладонь в своей.

Мне жизненно важно не потеряться.

* * *

Я тяну её по «Рождественскому парку» — крытой магической ярмарке, которая разместилась на окраине Лондона в одном из старых полузаброшенных павильонов. Астория старалась затащить меня сюда неоднократно — за рождественскими подарками, украшениями и ещё непонятно чем, но я раз за разом находил причины, по которым не могу этого сделать. А теперь веду Грейнджер, выискивая среди лавок с детства любимый магазин игрушек и украшений. Мать водила меня туда в детстве — там продавались исключительно дорогущие ёлочные игрушки ручной работы. Мне было всё равно, что покупать — эти рождественские выходы в свет были единственной «детской» отдушиной от затхлой чопорности дома, строгости отца, показного равнодушия матери.

Ладонь Грейнджер такая горячая, что мне кажется, будто на моей коже после этих прикосновений останется ожог. Я представляю эти красные жуткие рубцы и сжимаю руку Грейнджер ещё сильнее.

А потом перед моими глазами возникает знакомая с детства вывеска, и красивые белоснежные ангелы в витрине заставляют резко остановиться и громко выдохнуть. Я чувствую себя мальчишкой, который ещё не умеет колдовать, не был в Хогвартсе, не познал ненависть к Гарри Поттеру и Круциатусы Волдеморта. Я чувствую себя совсем маленьким и, широко улыбаясь, поворачиваюсь к Грейнджер и выдыхаю:

— Пришли.

А потом она ходит мимо полок, проводя кончиками пальцев по резным украшениям, удивлённо распахивает рот, натыкаясь взглядом на пушистую маленькую ёлку, усыпанную настоящим нетающим снегом. Аккуратно поглаживает поверхность огромных гладких ёлочных шаров, переливающихся всеми цветами радуги…

Я смотрю на её детский восторг, и не могу сдержать улыбку. А когда продавец, упаковывая в хрустящие пакеты то, что понравилось Грейнджер (я сам указывал на эти предметы, потому что Грейнджер никогда бы не позволила себе такие дорогостоящие мелочи), спрашивает:

— Вы с супругой не хотели бы взять ещё и вот эти шары? Вашим детям они обязательно понравятся.

Я улыбаюсь ещё шире и говорю:

— Да. Да, мы хотели бы. Запакуйте, пожалуйста.

* * *

Малфой отмахивается, когда я лезу за кошельком. Я не знаю, сколько стоила вся эта красота, но мешочек, протянутый продавцу, выглядит настолько внушительным, что мне даже становится страшно. Я продумываю в уме, что Малфой может спросить с меня за такую сумму, ведь одно дело — оплатить продукты в магазине, и совсем другое — выложить наверняка немалую сумму за эти невероятно красивые игрушки.

Он смотрит на меня понимающе и, наклонившись к уху, чтобы не услышал продавец, шепчет:

— Успокойся, Грейнджер. Считай, что это подарок на Рождество.

Я улыбаюсь через силу и заверяю:

— Я отдам. Только… После развода, Малфой, я обязательно отдам.

Он только отмахивается, как от какой-то мелочи.

А потом мы выходим на улицу и, зачем-то простояв несколько минут под усилившимся снегопадом, аппарируем прямо к дверям моей новой квартирки, ключ в замке не хочет поворачиваться в моих почему-то дрожащих пальцах. Малфой выхватывает его и сам вставляет в замочную скважину, с лёгкостью поворачивает и почти заталкивает меня внутрь. Ставит пакет на пол, потом вдруг оборачивается и, схватив мои ладони, подносит их ко рту. И говорит, так буднично, словно делает так каждый день:

— Совсем замёрзла.

Я ошарашено вздыхаю, а он дует на мои ладони и трёт их своими.

И когда это прекращается, я отвожу взгляд и никак не могу его поднять.

— Эй, Грейнджер, отомри. У нас куча работы, а времени осталось не так много.

Я киваю и поспешно стягиваю шарф. Ощущение нереальности происходящего уверенно селиться где-то под рёбрами.

* * *

Она ставит чайник, а я ставлю на столик в углу ёлку, ту самую, небольшую и красивую, покрытую нетающим снегом.

Пакеты шуршат под пальцами, наполняя комнату приятным хрустом. Я зажигаю камин в углу — маленький и какой-то невзрачный. Скептически смотрю на него и думаю, что стоит подыскать Грейнджер какую-нибудь другую квартиру, более приемлемую. Но она с такой радостью смотрит на пламя, что я понимаю — она вцепилась в эту квартирку руками и ногами, точно решив сделать из неё дом — свой собственный, который не нужно будет ни с кем делить. Которого у неё никогда не было.

Она говорит:

— О, Мерлин, какая красота, Драко!

А я, делая вид, что не заметил непривычного обращения, говорю:

— На столик как раз можно будет положить подарки.

Распаковывая покупки, я выкладываю их на диван и стол, внимательно рассматриваю, потом хватаю упаковку с шарами и устремляюсь к ёлке. Она улыбается, хватает резных ангелов и устремляется вслед за мной.

Во всём происходящем есть что-то непривычное и сугубо личное, будто мы делим на двоих какое-то таинство, совершаем безумное священнодействие на двоих. Я вдруг понимаю, что с десяти лет не наряжал ёлку и не украшал дом — когда пошёл в Хогвартс, этим каждое Рождество занимались эльфы. Я осматриваю гостиную, думая, что окна можно будет разрисовать морозными узорами, под потолок повесить мигающие гирлянды, протянуть нити мишуры по стенам. И обязательно поставить огромную хрустальную вазу с оранжевыми мандаринами на стол.

Смотрю на Грейнджер, и думаю, что её тоже нужно украсить — косметикой, элегантным платьем и улыбкой, чтобы затмила на сегодняшнем вечере в Мэноре всех до одной женщин. Так хочется, чтобы она улыбалась и чувствовала себя красивой, нужной, любимой.

Она утыкается лицом в пушистую и мягкую, похожую на плюшевую, мишуру, а я утыкаюсь взглядом в её радостное лицо и никак не могу понять, что с нами происходит.

Я не знаю эту женщину, она не похожа на Гермиону Грейнджер, знакомую мне со школы. Она абсолютно другая, но от этого кажущаяся настолько привлекательной, что мне хочется выбежать и поспешно закрыть за собой дверь. Я не знаю, как к ней отношусь, я запутался в собственных мыслях, эмоциях и ощущениях и не уверен, что хочу распутываться. Возможно, впервые в жизни мне захотелось пустить всё на самотёк, оставить так, как есть, и будь что будет. Я знаю, что это ребячество чистой воды, полностью отдаю себе в этом отчёт. Я догадываюсь, что вообще всё моё нынешнее поведение — это ребячество, но ничего не могу с собой поделать. Возможно, потому что на улице Рождество, и мне как никогда хочется праздника — маленького, личного, безумного праздника. Потому что на улице Рождество, а я давно разучился верить в чудеса.

Он носится по комнате, украшая её к Рождеству. Усадил меня на диван с чашкой кофе в руке, и постоянно подходит за советами. И, пожалуй, только он, Драко Малфой, может смотреться вполне гармонично, но не теряя достоинства, вот так — с намотанной вокруг шеи мишурой и позолоченной звездой в руках. И вполне мирно, но очень даже светски, спрашивать:

— Думаешь, золотая подойдёт?

Я смеюсь про себя, на деле позволяя губам лишь немного растянуться в улыбке.

— Думаю, подойдёт.

И он кивает, водружая её на верхушку ёлки. Моей новой, красивейшей ёлки в моей новой квартире.

Часы отбивают три часа дня, а мне кажется, что мы с ним сидим так уже всю вечность, что всю вечность носились по магазинам и смеялись, как дети. На деле же — только полдня. И мне хочется, чтобы сегодня тянулось вечно.

Малфой недовольно смотрит на часы и говорит:

— Через час тебе нужно быть на вокзале.

Я киваю. Мне действительно не хочется никуда уходить. Малфой подарил мне это так давно не испытываемое чувство довольства собственной жизнью. И я благодарна ему настолько, что, кажется, сейчас брошусь на шею и буду долго-долго обнимать. Но взрослые люди так не делают, я ещё помню об этом, а потому просто встаю с дивана, подхожу к нему и, взяв за руку, тихо говорю:

— Спасибо.

— За что? — удивляется он.

— Это был чудесный день.

Он улыбается уголками губ, внимательно смотрит мне в глаза, потом мямлит что-то о том, что ему пора, вытягивает руку из моих пальцев и надевает пальто. И уже стоя в дверях, оставляя меня одну в этом новом доме, который стал домом только благодаря ему, говорит:

— Надень сегодня зелёное.

И когда дверь за ним закрывается, я зарываюсь руками в волосы и вспоминаю, что сегодня — бал в Малфой-Мэноре. И могу, наконец, выдохнуть, потому что — и это невероятно важно — мы ещё увидимся. Увидимся сегодня вечером. И может быть, и после будем видеться тоже.

* * *

Я аппарирую к дому и первое, что вижу — это недовольную Асторию. На самом деле, мне абсолютно всё равно, что она может мне сказать. Я знаю, что, что бы это ни было, это будет что-то неприятное. А ещё знаю, что оно в любом случае не сможет испортить мне настроение и помешать думать о том, о чём я думал. А именно — о Грейнджер. О её глазах и губах. Губах, которые мне захотелось поцеловать там, в её квартире, когда мы стояли посреди комнаты, и она благодарила меня.

Я прокручиваю перед глазами произошедшее в десятый раз, стараясь понять своё отношение к происходящему. Я думаю только об этом и не смотрю — не хочу смотреть — на Асторию.

— Где ты был? — спрашивает она, складывая руки на груди, и мне кажется, для полноты образа ей не хватает сковороды в руках и поношенного халата — тогда она будет в точности Молли Уизли. Я хмыкаю, представляя себе эту картину, и смешок выводит Асти из себя ещё сильнее, будто ей на голову вылили ушат ледяной воды, испортивший ей причёску, и холодные капли ползут вниз по спине, заставляя ёжиться.

— Гулял, — отвечаю я просто, борясь с желанием добавить что-то глупое вроде «А что, нельзя?»

Конечно же, мне нельзя. Конечно же, это глупо. Конечно же, Астория против.

— Скорпиус приедет через час, — констатирует она.

— Я знаю.

— Скорпиус приедет через час, а ты насквозь пропах чужими духами и улыбаешься, как идиот. Ты вообще думаешь о том, что делаешь?

Так вот в чём дело, понимаю я. И мне до ужаса интересно, что именно больше бесит Асторию — то, что я пахну чужими духами, или то, что я улыбаюсь, как не улыбался уже очень давно. Я смотрю на себя в висящее сбоку зеркало и соглашаюсь — да, как идиот. Я выгляжу как полный идиот. А может быть, Асторию бесит то, что я улыбаюсь, потому что был с другой женщиной?

— Не волнуйся, у меня есть целый час, чтобы привести себя в порядок, — я ухмыляюсь ещё шире и, проходя мимо неё, поднимаюсь по лестнице. И мне действительно всё равно, что она там думает и что может мне сказать.

Намного важнее — разобраться в том, что я чувствую к Грейнджер. И в том, что мне теперь с этими новообразовавшимися чувствами делать.

* * *

На Кингс Кросс привычная суета и сутолока. Суматошная толпа, сюрреалистично раскрашенная в красно-бело-разноцветно-рождественское, то и дело пытается увести меня от входа на платформу 9 и 3/4, и я нехотя вспоминаю то, как вёл меня по магазину Малфой — уверенно и надёжно, крепко держа за руку. Когда я всё-таки подхожу к барьеру, от звучащего из динамиков фоном рождественского гимна уже начинает побаливать голова.

Проходя на платформу, я сразу начинаю озираться в поисках Рона. Я почему-то уверена, что он обязательно появится, не может же он забыть про детей. Пусть изменяет мне — я уже почти смирилась. Но на детей такие вещи, как разрыв родителей, не должны влиять никогда.

— Гермиона! — окликают меня, и я, вздрогнув всем телом, поворачиваюсь. Гарри стоит справа, обнимая Джинни за талию, и машет мне рукой. Я улыбаюсь, чувствуя невероятное облегчение, и иду к ним.

— Привет, — говорю, и Джинни привычно целует меня в щёку. — Как вы?

— О, отлично, — заверяет миссис Поттер. — А ты?

Дружеский обмен любезностями, на самом деле, то, чем мне сейчас совсем не хочется заниматься. Тем более — с Поттерами.

— Я… Хорошо, — говорю осторожно, пытаясь по лицам понять, знают ли они о том, что произошло в нашей семье. Но потом Гарри спрашивает, где я потеряла Рона, и я понимаю, что он ничего им не сказал.

— Рон… Он… Я не знаю, где он, — выдыхаю это сквозь зубы. Я не привыкла врать друзьям. Я знаю, что с Роном всё кончено. А значит, я просто обязана им рассказать. Рассказать вообще хотя бы кому-то, кто давно и отлично меня знает, кому-то, кто не является странно ведущим себя, непривычным Малфоем.

Джинни удивлённо смотрит на меня, на потом вдруг улыбается и говорит:

— Отличная шутка, Гермиона.

А потом я чувствую, как меня обнимают сзади, как целуют в висок, и тихий голос говорит:

— Не смей больше бегать от меня, милая.

Я смотрю на своих друзей, на Гарри и Джинни, с которыми мы дружим семьями, с которыми нас связывает куда больше, чем большинство семей, с которыми мы вместе воспитывали детей, с которыми делились всем и всегда — и горестями и радостями. Я смотрю на них и понимаю, что это будет слишком сложно — рассказать им правду. Намного сложнее, чем я думала изначально. Но врать им… Никогда.

А потому я вырываюсь из уверенных объятий Рональда, поворачиваюсь к нему и говорю:

— Нам нужно решить, у кого из нас будут жить дети на Рождественских каникулах.

И больше всего я счастлива в этот момент тому факту, что стою спиной к Гарри и Джин. Просто не хочу видеть их ошарашенные лица и читать в них немые вопросы, видеть в них укор.

— Что за хрень, — со злостью говорит Рон. — Конечно, они будут жить с нами. В нашем доме.

— С вами? То есть, с тобой и Лавандой? — спрашиваю я, сразу желая расставить все точки над i.

— С нами — то есть с тобой и мной. Заканчивай, Гермиона, всё это глупо.

Я молча гипнотизирую его взбешённым взглядом — неужели он действительно думает, что для меня это всё просто так?

— Кхм. Ребята, я могу узнать, что здесь вообще происходит? — спрашивает Гарри за моей спиной.

Губы Рона растягиваются в улыбке, и он буднично отвечает:

— Не обращайте внимания. Гермиона встала не с той ноги.

Я чувствую, как поднимается внутри меня злость, целая волна неконтролируемой злости, и мне хочется врезать своему всё ещё мужу, оставляя под глазом огромный синяк. Вместо этого я поворачиваюсь к Поттерам и, тоже улыбнувшись, тем же будничным тоном говорю:

— О, всё просто. Рональд Уизли изменял мне с Лавандой Браун (или как там её фамилия в замужестве?), прямо у нас дома, в нашей супружеской постели. И так уж вышло, что однажды я не вовремя вернулась домой с работы и застала их. После чего Рональд предложил мне жить так, как мы жили раньше, и закрыть глаза на произошедшее недоразумение. Вот только переехать в другую спальню, что в нашей им с Лавандой больше никто не смел помешать.

Я смотрю на своих друзей — Джинни неверяще приоткрыла рот и переводит взгляд с меня на Рона, Гарри пожал губы так, что они превратились в тонкую ниточку, и сжал кулаки.

— Не может быть, — говорит в итоге Джин.

— Ещё как может, — хмыкаю я, стараясь подавить истерический хохот, рвущийся из груди. — Вот такая рождественская идиллия.

Потом я не успеваю ничего заметить, всё происходит слишком быстро: Гарри подаётся вперёд, краем глаза я вижу его занесённый кулак, а через мгновение Рон уже лежит на вычищенном от снега асфальте платформы и прижимает к левому глазу руку. И смотрит из-под бровей то на Гарри, то на меня. Я удивлённо моргаю несколько раз, потом поворачиваюсь и поднимаю ладонь со словами:

— Спасибо. Знаешь, уже неделю руки чесались сделать то же самое.

И Гарри пожимает мне руку.

— Всегда пожалуйста, — говорит. — Обращайся, если что.

Мы улыбаемся друг другу, и я говорю:

— Обязательно.

И точно знаю, что этот дурацкий диалог навсегда останется в моём сердце. А Гарри смотрит на Рона и говорит:

— Ты всегда был мне другом, почти братом. И я не хочу потерять такого друга, как ты. Но, надеюсь, ты понимаешь, что вёл себя, как последняя свинья. Гермиона мне тоже друг, и я не мог за неё не заступиться.

Джинни вдруг нервно хихикает и помогает Рону встать с земли.

А потом мы молча стоим и смотрим друг на друга. И нам нечего абсолютно сказать. Вдалеке гудит Хогвартс-Экспресс, вырывая нас из собственных мыслей, и я нервно выдыхаю.

— Сегодня дети будут у меня, — вполне спокойно, чем невероятно горжусь, заявляю Рону. — Если захочешь их забрать завтра, сообщи совой.

Он, как ни странно, молча кивает.

— Что вы им скажете? — тихо спрашивает Джинни. Я только пожимаю плечами. Она не продолжает расспрашивать или давать советы, за что я ей невероятно благодарна. Я вообще благодарна им — обоим, и даже немного стыжусь за то, что боялась рассказать. За то, что сомневалась, что они поверят. И не верила в то, что встанут на мою сторону.

Магглы говорят, что друг познаётся в беде. И я чертовски согласна с магглами.

Я всегда очень радовалась тому факту, что мои дети умственными способностями пошли именно в меня. Нет, я никогда не считала Рональда глупым, просто… Разные люди хороши в разных вещах. Мама с детства говорила мне, что найти мужа — с моими-то мозгами — мне будет крайне проблематично. А потом, после войны, когда я нашла их в Австралии и вернула память, мама была просто в шоке. Потому что я стояла перед ним рука об руку с Роном, простым парнем Роном, которому точно было не добиться докторских степеней, который не мог отличить пуэрториканца от пуританина и в слове «амортенция» делал три ошибки. Мама смотрела на то, как он с интересом осматривает телевизор и микроволновку, и улыбалась. А потом, когда мы остались вдвоём, сказала как-то грустно, что сердцу не прикажешь, но она всё равно рада, безумно рада за меня и всё такое.

Мне всегда казалось, что ей хотелось видеть рядом со мной кого-то другого, более достойного с её точки зрения. Но я ведь с детства была здравомыслящей — иногда даже чрезмерно, а потому понимала, что моя точка зрения может расходиться с маминой. И вышла замуж. И мама никогда и ничего мне не говорила по поводу моего мужа и моей жизни. Только поджимала губы, когда я прибегала к ней в слезах и рассказывала о том, что Рон снова завалил письменный экзамен в Аврорате и мне пришлось идти договариваться с Кингсли, и что я должна была это сделать, потому что Рон гордый и самолюбивый, а мне хочется, чтобы он всегда верил в свои силы и думал, что всего добился сам. Я плакала, а мама заваривала ромашковый чай и гладила меня по волосам. И ничего не говорила, только поджимала губы.

Потом я перестала бегать к маме. Не потому, что жизнь наладилась и Рон, наконец, начал решать свои проблемы сам. Просто здраво рассудила, что у родителей тоже могут быть собственные проблемы, а мои — это мелочи, к которым я давно привыкла. Тогда мне казалось, что я плачу уже скорее по инерции, будто когда-то давно, сразу после свадьбы, меня пнули вперёд, сказал делать то и это, и я, подобно маленькому шарику, катилась, катилась и качусь до сих пор. Уже медленно и аккуратно. По инерции.

Роза и Хьюго — самые лучшие дети, какие только могут быть. Наверное, все родители говорят так, но я действительно в этом убеждена. Мои дети умные и красивые, милые и ласковые, самые лучшие на земле.

Когда они выходят из поезда — Роза отчитывает Хьюго за что-то, потрясая в воздухе указательным пальцем, а он идёт, опустив голову, — я только улыбаюсь и смотрю на них, и не могу насмотреться. К ним присоединяется Джеймс, который за руку тянет сестрёнку, Лили, и смеётся о чём-то. В руках у них сумки, и шарфы разных цветов развеваются на лёгком ветру и от ходьбы. Джинни сбоку от меня машет все процессии рукой, привлекая внимание. Дети улыбаются и спешат к нам.

Рон выходит вперёд и ловит Розу и Хьюго на подходе, обнимает сына и жмёт ему руку, как взрослому, а я смотрю на это и понимаю две очень важных вещи: во-первых, что мой сын и правда вырос, и правда стал взрослым, а во-вторых, то, что Рон, несмотря ни на что, всё же отличный отец. Потом он поднимает Розу над землёй, кружит, и они смеются, волосы её растрепались, и я останавливаю себя, когда в голову закрадывается мысль отругать Розу за отсутствие головного убора.

Когда я смотрю на них — таких — я не знаю, как мы им всё расскажем. И мне страшно, мне очень страшно.

Потом они подходят ко мне и обнимают с двух сторон, прижимаются покрепче и тепло дышат в шею, и нет ничего на свете лучше, чем их объятья.

Я смотрю на Рона, прямо ему в глаза. Он положил руки в карманы и как-то грустно опустил голову, наблюдая за нами. И я, наверное, впервые с того самого проклятого дня готова простить его. Пусть только подойдёт и извиниться, и обнимет нас тоже, всех вместе. Наверное, это — проявление слабости, но я действительно люблю его до сих пор.

Впрочем, Рон так и не подходит.

* * *

Я надеваю серый костюм-тройку и повязываю на шею чёрный галстук. Белая рубашка, чёрные лакированные туфли. Провожу по волосам расчёской, укладывая их, чтобы не топорщились.

Из зеркала на меня смотрит уверенный в себе мужчина, у которого есть всё, который доволен собственной жизнь, который добился всего, чего хотел. Я рад этому зрелищу, потому что, когда только пришёл, из зеркала на меня посматривал мальчишка — с взъерошенными волосами, без галстука, с улыбкой на лице. Впрочем, тоже счастливый и довольный. Этого мальчишку я не видел там уже сотню лет, с самой школы, курса с пятого. На шестом в моей жизни появился Лорд, и это событие заставило резко повзрослеть.

Я точно помню весь этот период взросления, почти досконально, почти по минутам. Когда тебе перестают быть важными какие-то события и действия, вроде полётов — ещё вчера ты бы отдал всё за то, чтобы взять Нимбус и взлететь в воздух, слушая завывания ветра в ушах, а сегодня… Сегодня у тебя есть дела поважнее, да и сам процесс перестал доставлять удовольствие.

В детстве человек радуется очень многому, даже самым мелочам. Я до сих пор не могу понять, хорошо это или плохо. Это просто по-другому, и когда ты становишься взрослым, ты перестаёшь это понимать. У тебя просто в голове не укладывается, как любимое блюдо на завтрак может поднять тебе настроение на целый день, как заработанный десяток баллов для факультета может заставить гордиться, как улыбка девушки может поднять тебя до небес… Теперь я этого не понимаю.

Теперь моя взрослая жизнь больше похожа на отлаженный механизм, в котором нет места лишним эмоциям и глупым желаниям. Каждое моё действие будто отмерено мерным стаканчиком из лаборатории Снейпа, и если дозу чего-либо увеличить, зелье моей жизни обязательно взорвётся или протухнет. И никому абсолютно не важно, что мне, может быть, давным-давно не хватает взрыва.

Каждый день я живу словно по инерции, выполняют ряд заведённых когда-то действий и не смею отступить от этого распорядка дня. Почти каждый человек, проснувшись утром, привычно идёт в ванную, умывается и чистит зубы, заправляет постель и завтракает овсянкой или тостами, а потом отправляется на работу. Давно привычный набор действий, выполняющийся на автомате, чтобы не успеть задуматься. У меня на автомате проходит вся жизнь, я точно знаю, что будет завтра, послезавтра, через неделю и через год. Иногда мне кажется, что, задумайся я немного, и буду знать точную дату своей смерти и цвет гроба, в который меня положат. И материал, из которого будет сделан платочек, которым Асти будет утирать слёзы.

Иногда мне становится так тошно от всего этого, что хочется выйти на крышу поместья и сигануть вниз. Но я вовремя вспоминаю, что таких действий нет в моём расписании, и возвращаюсь к жизни.

А то, что происходит со мной в последнее время, всего лишь исключение из правил. Этакий душевный отпуск, а отпуски, как известно, имеют привычку заканчиваться.

Как отец, я от всей души желаю, чтобы у Скорпиуса никогда не было так — так глупо и так обыденно. А пока пусть у него всё будет по-детски, причём, в отличие от того, как было в моей жизни, как можно дольше. Он ещё успеет повзрослеть и выбрать свой собственный путь.

Астория всё равно всегда настаивала, чтобы при сыне я был идеальным. Этаким примером для подражания. А мне всегда было не понятно, почему я должен быть для него примером, разве он сам не может стать личностью? Единственным, ни на кого не похожим? Неужели она всерьёз думает, что наш сын слишком слаб для этого?

Я спускаюсь из спальни в гостиную — Скорпиус должен прибыть через десяток минут. По всему дому носятся эльфы, подготавливаясь к вечернему приёму. Неприязненный взгляд Астории обжигает меня, словно калёным железом.

Я улыбаюсь уголками губ, вспоминая, что вечером увижу Грейнджер.

* * *

— А где Альбус? — спрашивает Джинни.

— Сейчас подойдёт, они там со Скорпиусом договариваются о встрече на каникулах, — поясняет Лили.

Я улыбаюсь, услышав имя Скорпиуса. Я видела его всего пару раз, когда он приезжал погостить к Поттерам, и я заскакивала к ним в обеденный перерыв и вечером. Тогда он мало меня интересовал, а сейчас… Сейчас что-то изменилось во мне, и этот мальчик стал важным, как бывает важным что-то дорогое сердцу близкого тебе человека.

Я снова вспоминаю сегодняшнее утро — начавшееся головной болью и острым чувством жалости к себе, оно принесло мне, пожалуй, лучшие впечатления за долгое время. И тот факт, что в этом был виноват Малфой, почему-то не казался таким уж безумным или ужасным. Я привыкла к Драко за каких-то несколько дней, и теперь… Я просто не знаю, что мне думать, я запуталась.

А тем временем Гарри чешет затылок и говорит:

— Так они увидятся сегодня вечером. Малфои пригласили нас на ежегодный Рождественский бал в их поместье. Джеймс, пойди, позови брата.

Джеймс кивает и убегает, а глаза девчонок расширяются, и Лили восклицает:

— О! Бал у Малфоев! Это же… О, Мерлин, мама, мне нечего надеть!

Я улыбаюсь, смотря на неё — Лили всегда была слишком романтичной, слишком помешанной на балах и нарядах. Но я смотрю на Розу, и вижу предвкушение и в её глазах тоже. Похоже, бал у Малфоев — событие действительно из ряда вон.

— Там же собирается весь высший свет! Это же… Это как попасть на приём к Королеве, ну правда же! — продолжает Лили. — Мамочка, неужели, правда? Я и не мечтала!

Джинни улыбается и кивает. Я глажу Розу по волосам и тихо спрашиваю:

— А ты хочешь пойти?

Она удивлённо смотрит на меня и говорит:

— Мам, мы не можем заявиться к Малфоям просто так, без приглашения. Туда не пускают абы кого.

Я ухмыляюсь её здравомыслию:

— Ты считаешь меня абы кем?

— Нет, конечно, но…

— Просто скажи, хочется ли тебе пойти.

— Конечно.

— Тогда нам нужно озаботиться твоим вечерним нарядом, верно?

Она смотрит ещё более удивлённо — казалось бы, куда уж больше.

— Неужели?..

— Приглашение на три персоны лежит на моём журнальном столике. Драко лично отдал мне их утром.

Дальше на платформе происходит немая сцена — на меня смотрят все, и взрослые, и дети. А потом они говорят разом, одновременно:

Роза:

— Мамочка, как замечательно!

Лили:

— Роза, мы пойдём вместе!

Хьюго:

— Что, и я тоже?

Джинни:

— На троих?

Гарри:

— Гермиона, ты общаешься с Малфоем?

Рон:

— Драко? С каких это пор он Драко?

Я молча закрываю и открываю рот, переводя взгляд с одного на другого. Потом Роза касается моей ладони рукой и тихонько спрашивает:

— А действительно, почему приглашения на троих, мам?

И я снова не нахожусь, что сказать, только бросаю испуганный взгляд на Рона.

— Пап? — дёргает его за рукав Хьюго.

— Знаете… — я отмираю и запускаю руку в волосы. — Пожалуй, нам пора. Давайте, ребята, аппарируем отсюда сразу в Косой переулок.

— Но нам ведь надо оставить вещи дома, — удивляется Роза.

— Да, дома, — повторяю я. Потом тяжело сглатываю и смотрю ей прямо в глаза. И мечтаю, Мерлин, помоги, я ещё никогда и ни о чём так не мечтала, чтобы моя девочка меня поняла. Просто поняла и приняла всё, как есть. — На этих каникулах вы будете жить в Косом переулке. В моей квартире.

В последнее время мне казалось, что я живу по инерции. По инерции ем, сплю и хожу на работу. Кажется, в последнее время, благодаря Рону, Лаванде, Малфою и ещё не пойми чему, моя жизнь стала… О, судя по ошарашенным лицам Розы и Хьюго, моя жизнь стала куда более интересной и весёлой.

Квартира встречает нас тишиной и приятным потрескивание дров в камине. Роза и Хьюго ставят чемоданы и, стягивая шарфы и перчатки, удивлённо смотрят по сторонам, осматриваются и смущённо переглядываются. Я бросаю ключи на тумбочку и, стянув сапоги, прохожу в гостиную. Становлюсь посреди неё и, сложив руки на груди, поворачиваюсь к детям — ожидаю вердикта.

Хьюго только смешно хлюпает носом, а я сразу хмурюсь и вспоминаю, есть ли у меня Перченое. Роза снимает пальто и вешает на вешалку, потом входит и становится напротив, в точности повторяя мою позу — руки на груди, неуверенный и одновременно чуть нагловатый взгляд.

— Ну как? — первой не выдерживаю я.

— Неплохо, — отвечает Роза и продолжает смотреть мне в лицо, будто хочет увидеть там что-то очень для неё важное.

— Не Бог весь что, — сокрушённо говорю я. — Но я была ограничена в финансах. Мне и так помогли.

— Нет, это правда неплохо, мам, но, знаешь ли, я привыкла к нашему дому. К своей комнате, к старым игрушкам и плакату с «Пушками Педдл» над кроватью. К своему шкафу и своим вещам.

— Мы сможем отправиться домой, чтобы забрать необходимые тебе вещи. Хоть сейчас, — отвечаю я и опускаю взгляд.

— Я бы предпочла, чтобы ты просто нам всё рассказала. Мы ведь достойны того, чтобы это узнать, верно?

Я открываю рот, чтобы сказать ей о том, что не хочу выливать на неё эту грязь. Что они с Хьюго ещё маленькие, чтобы знать об этом, но… Вовремя замолкаю, потому что вспоминаю свои шестнадцать и свои семнадцать. Вспоминаю смерть Дамблдора, Битву за Хогвартс и охоту за хоркруксами. Вспоминаю, что ещё раньше было сражение в Министерстве Магии, когда мы полезли туда вшестером против толпы Упивающихся — с Гарри, Роном, Джинни, Невиллом и Луной. И, Мерлин Великий, я вспоминаю, что если бы хоть кто-то сказал мне тогда, что я слишком маленькая для подобного, я бы просто… Нет, не врезала бы, но приложила Ступефаем — это точно. От души и с удовольствием. И всё равно бы всё выяснила. А потому…

Я просто качаю головой, притягиваю Розу к себе, а она брыкается и упирается. Открываю рот снова, но она перебивает:

— Не говори мне, что мы слишком маленькие и не поймём!

— Даже и не думала! Точнее, думала, но…

— Что?

— Вспомнила себя в вашем возрасте.

Хьюго, стоящий за моей спиной и рассматривающий ёлочку, громко хмыкает после этой фразы, разряжая обстановку. И говорит:

— О, да, Роззи как раз в этом году перешла к изучению новейшей магической истории.

— Да? — я смотрю на неё. — И как?

— Это было бы нудно — как и все лекции Биннса. Если бы только это не было о вас.

Я киваю и говорю:

— Пойдёмте пить чай.

И они идут за мной следом в кухню.

Когда я ставлю чайник на плиту и достаю новенькие фарфоровые чашечки, из которых ещё никто никогда не пил, мои руки чуть подрагивают. Я знаю, что у меня умные дети, и они обязательно всё поймут, но это очень сложно — рассказывать им о собственной личной жизни. Это, наверное, неправильно, потому что должно быть наоборот. У меня нет выхода, я знаю. Поэтому я просто ставлю перед ними чашки и наливаю заварку. Достаю хлеб, булочки, сахар, мёд и джем. Наливаю кипяток из закипевшего чайника, а потом долго гремлю посудой в шкафу.

Потом тянуть уже некуда, и я сажусь за стон, по другую сторону от детей — смотрящей исподлобья Розы и дующего на горячий чай Хьюго.

— Итак? — напоминает Роза.

— Итак, — повторяю я за ней. — Я буду говорить с вами, как со взрослыми, хорошо? Ведь вы и правда выросли. И поэтому надеюсь, что вы поймёте меня, а если не поймёте, просто не будете… В общем, если захотите, отправитесь к отцу хоть прямо сейчас. Я должна была поинтересоваться у вас заранее о желаниях…

Эта мысль приходит внезапно, и я понимаю, что тащить их сюда, не спросив, была неправильно и глупо. И снова отвожу взгляд, наблюдая за тем, как кружатся чайные листья в прозрачном стеклянном заварочном чайнике.

— Мам, — Хьюго кладёт руку на мою ладонь. — Сначала расскажи, а уже потом…

Что «потом», он не говорит, а я собираюсь с силами и спрашиваю:

— Помните Лаванду Браун?

Без подробностей рассказ выходит коротким и безэмоциональным. Никогда не могла подумать, что мне придётся говорить вот такое собственным детям. И я стараюсь держаться изо всех сил, чтобы казаться хладнокровной, чтобы показать, что уже всё хорошо и не стоит меня жалеть. Но видимо, в моём лице есть что-то такое, что заставляет Розу подняться, подойти и, присев на корточки у моего стула, заключить в объятья, уткнуться лицом мне в живот и сидеть так, поглаживая пальцами кожу через слои одежды.

А Хьюго говорит:

— Он, безусловно, был не прав. Потому что ты у нас самая лучшая.

Он говорит это спокойно и чётко, будто отвечает на уроке. Но я вижу, как раздуваются его ноздри от гнева. Я слишком хорошо знаю своих детей, и знаю, что Роза, такая рациональная снаружи, сейчас готова разреветься — вместо меня. А Хьюго, который никогда не отличался терпимостью, сейчас сжимает в кармане палочку и думает, а подключён ли мой дом к каминной сети.

У меня падает с плеч гора — в который раз уже за сегодняшний день, и я улыбаюсь от уха до уха, обнимаю в ответ Розу и глажу её по волосам. И, серьёзно посмотрев на Хьюго, говорю:

— Тебе шестнадцать. Если ты проклинёшь его на каникулах, тебе сделаю предупреждение за магию вне школы. Я, конечно, воспользуюсь своим служебным положением, чтобы у тебя не было проблем, но ты знаешь, как я не люблю им пользоваться. А ещё он всё-таки твой отец.

— Но он…

— Он допустил ошибку, но, может быть, это и к лучшему.

— К лучшему?! — почти кричит Роза и резко поднимает голову. Ну, я же говорила, глаза на мокром месте. — Это не может быть к лучшему.

— Считаешь, мне было бы приятнее обманываться всю оставшуюся жизнь? Считать, что у нас крепкая семья, что у нас любовь и взаимопонимание?

— Нет, конечно, — шепчет Роза.

— Вот и я так не считаю. И давайте вы не будете относиться к отцу как-то по-другому, ладно? Он любит вас, и я не хочу, чтобы вы вдруг из-за меня стали его ненавидеть, — я целую Розу в макушку, а потом опять обращаюсь к Хьюго: — Успокойся. Дядя Гарри сегодня уже дал твоему папе в глаз. Так что доставай руку из кармана и перестань придумывать зловещие планы. Я отмщена.

Я улыбаюсь, и Хьюго и правда достаёт руку из кармана, чуть покраснев. Потом резко поднимается и подходит к нам с Розой, обнимает меня с другой стороны и говорит:

— У нас дружная семья, мама. Даже если папа думает по-другому.

Я плавлюсь в их объятьях, словно кусок масла на раскалённой сковороде. И думаю, какие же они у меня замечательные. И какие же взрослые.

* * *

Когда мы с Розой тянем Хьюго к магазину мадам Малкин, он только закатывает глаза и шепчет что-то там про «только через его труп». Роза заявляет, что с лёгкостью может это устроить и тянется за палочкой, Хьюго потешно поднимает руки, а потом падает прямо в снег, держась за горло и закатывая глаза. Подрезает Розу, и она падает с ним рядом, безуспешно барахтаясь с надежде подняться. Они смеются и в снегу с ног до головы. И я сначала вспоминаю, что у Хьюго насморк, а Роза без шапки, но смотрю на них — и смеюсь тоже.

Подаю им руки, чтобы поднять, но они вдвоём утягивают меня за собой, и вот я, Гермиона Уизли, героиня войны, занимающая на данный момент не последнюю должность в Отделе Правопорядка в Министерстве, сидит в снегу, а её милые дети стараются засунуть ей за шиворот побольше снега… Проходящий мимо волшебник в высокой шляпе, запорошенной снегом, чинно приподнял её, когда я посмотрела на него, какая-то дама широко улыбнулась и покачала головой.

Я, наконец, поднялась и, смеясь, взмахнула палочкой, высушивая одежду. К мадам Малкин мы входим под руку — на пару с Розой с обеих сторон удерживаем Хьюго, чтобы он не сбежал пить кофе в ближайшую кофейню, как заверяет.

А следующие полчаса Хьюго приходится сидеть в кресле и рассматривать сестру и маму в разных мантиях, когда мы выходим из примерочных. И это было бы поистине ужасным времяпрепровождением, если бы досуг его не скрашивала молоденькая помощница престарелой мадам Малкин, поившая его кофе и кокетливо накручивавшая на палец прядь волос.

И когда Хьюго видит, как я появляюсь в зелёном в пол платье с открытой спиной, кофе попадает ему не в то горло.

— Чуть поднимите волосы, мадам, вот так, выпустив только пряди. Сейчас подберём вам туфли в тон и ещё, мне кажется, нужны перчатки, как вы считаете? А мантию возьмём серебристую, на меху, — причитает мадам Малкин, стоя рядом со мной у зеркала и поднимая мои волосы к затылку.

— Бери это, мам, — шепчет Хьюго, а выглядывающая из примерочной Роза издаёт восхищённое «О!»

— Да, — улыбаюсь я мадам Малкин. Потом смотрю на собственное отражение и ещё раз повторяю: — Да, это идеально.

Драко Малфой и в этом оказывается прав.

* * *

Оставшийся вечер мы проводим в Косом переулке — покупаем какие-то мелочи вроде огромного шара, в котором на маленький домик с горящими окнами падают снежинки, потом поднимаются сами по себе и падают вновь. Заходим в «WWW», и Роза надолго останавливается у витрины с любовными зельями, а Хьюго отправляется сразу к чудо-фейерверкам. Я стою и смотрю на них, не отрываясь, и даже не замечаю, как рядом появляется Джордж, становится, сложив руки на груди, а потом, через какое-то время, будто собравшись с силами, говорит, что ему жаль, что у нас с Роном так получилось. И что, может быть, мы подумаем, да и… Я улыбаюсь, удивляясь тому, как быстро в семействе Уизли распространяются сплетни, и качаю головой, показывая, что никакого «да и» нет и быть не может. Джордж понимающе кивает и говорит, что все покупки за его счёт — в дополнение к подаркам детям, которые они обязательно найдут под ёлкой наутро. И вообще, очень хорошо, что Джинни сообщила о том, что произошло, и сказала их новый адрес, потому что, «согласись, Гермиона, было бы ужасно, если бы ребята остались почти без подарков в Рождество, это же Рождество, ну в самом же деле!» И вообще, Молли сказала, чтобы они обязательно заглянули в Нору на каникулах, и я, конечно же, с ними, Молли связала шарф, который обязательно мне понравится. Я грустно улыбаюсь и действительно радуюсь, когда Джордж перед уходом кладёт руку мне на плечо. Теперь всё точно кончилось — Уизли в курсе, назад пути нет. Но, Мерлин, они поняли и приняли, они согласны, они не отворачиваются от меня из-за того, что разрушила семью их брата, их сына, одного из Уизли — не только по фамилии, как я сама.

А потом мы с ребятами сидим в кофейне, пьём горячий кофе с зефиринками, и Хьюго пытается выловить их пальцем, а Роза шипит, что это некультурно, и смотрит по сторонам, надеясь, что никто не замечает дремучести её брата.

Я и правда совсем забыла, каково это — сидеть с ними втроём и просто наслаждаться жизнью. Только рядом с ними кажется, что жизнь бьёт ключом и никогда не остановится. Раньше ещё так же было с Роном, но думать об этом не хочется. Прошло — ну и ладно, будет новое, обязательно будет. А если не будет — у меня есть дети.

Роза заказывает пирожные — корзиночки, в которых горкой возвышается целая тонна взбитых сливок, а поверх лежит огромная клубничина. Она откусывает кусочки, вымазывая губы, и Хьюго смеётся, спрашивая, кто их них ещё и некультурный, а Роза даёт ему несильную затрещину. Я знаю, что они в шутку, что они так — для меня, чтобы я постоянно смотрела только на них и не смела даже думать о чём-то другом. О своём муже или Лаванде Браун. Или они двоих вместе.

Возня длиться ещё какое-то время, а я только смотрю на них и фыркаю в кружку, сжимая её обеими руками и грея озябшие пальцы.

Потом Хьюго смотрит на часы и говорит, что до Малфоев остаётся час, и Роза ахает, роняя кружку — остатки кофе проливаются по скатерти. А Роза вскакивает, не замечая, и кричит, что им же ещё одеваться и собираться и, Боже мой, Боже мой, это же приём у Малфоев, а не какой-нибудь захудалый министерский! Хьюго смеётся и закатывает глаза. Я смеюсь тоже и, бросив на стол пару галлеонов, хватаю детей и аппарирую домой.

И тоже потешаюсь, как и Хьюго, над мандражом и предвкушением Розы. И никому не говорю, что чувствую себя почти так же.

Как истинный Малфой, Скорпиус, появляясь в гостиной, натягивает на лицо скучающее выражение лица и только чопорно кивает мне и Астории. Та, стараясь показаться радушной матерью — да, именно показаться, я понимаю это с отчётливостью — раскрывает объятья и обнимает сына, аккуратно целует в макушку, приглаживая следом волосы, будто больше всего на свете боится испортить ему причёску.

Да Мерлин дери! — думаю я. Как будто кого-то вообще волнует эта причёска! Мы не видели сына почти полгода — это слишком долгий срок для того, чтобы заботиться о его причёске при встрече.

Я смотрю на своего сына и думаю, когда же мы превратили его в этого вот… истукана. И как долго ещё мы будем мучить его этим всем? Я был не очень хорошим отцов, прекрасно отдаю себе в этом отчёт. Получше Люциуса. Наверное. По крайней мере, мне бы очень хотелось, чтобы я был лучше. Для Люциуса важнее всегда было держать лицо — ни вздохнуть, ни плюнуть без соблюдения правил этикета. Это говорить можно, а вот это нельзя. Перед этим прогибаться, а этого опускать. Стоит ли говорить, что большая часть его постулатов была не то чтобы кардинально неверной, но точно не принесла ничего очень уж хорошего в мою жизнь. В конце концов, аристократия — это не врождённое чувство превосходства над всем миром. Это, в первую очередь, уважение самого себя. И иногда мне кажется, что всяческие нувориши, чьё родовое древо не годится и в подмётки нашему, ведут себя на порядок аристократичнее, чем вся моя грёбаная семейка.

Все эти мысли проносятся в моей голове в какие-то считанные секунды, так быстро, чтобы я не успел сориентироваться и в последний момент остановить себя. Потому что сразу после этого я подхожу к замершему посреди гостиной и положившему руки глубоко в карманы Скорпиусу и обнимаю его со всей силы. Обнимаю так, как всегда хотелось, чтобы меня обнял Люциус — крепко, похлопывая по спине. И говорю:

— Привет, Скорпиус. Я ужасно скучал.

Астория прожигает меня взглядом, будто хочет таким образом оставить обожжённый след на обоях за моей спиной. А Скорпиус смотрит чуть удивлённо, прямо в глаза. Потом улыбается, крепко обнимает меня в ответ и отвечает:

— Я тоже скучал, пап.

А потом мы, не сговариваясь, раскланиваемся перед Асторией и уходим наверх. Официальное объяснение уходу — подготовка к праздничному ужину. Я знаю, что Асти ничего не скажет на это — ведь это Супер Крутой Бал у Малфоев, и мы обязательно должны к нему приготовиться. Иногда мне кажется, что сейчас в нашей семейной жизни ей не нужно больше ничего, кроме вот этого показного — самые лучшие приёмы, самые лучшие мантии, самый красивый и умный сын, самый успешный муж… Самая Счастливая Семья — и обязательно с заглавных букв, так и запишите, Астория не согласна на меньшее.

Может быть, именно поэтому тот факт, что всё у нас начало рушиться — а оно рушиться медленно, но верно, и кирпичи нашей жизни облетают, подобно осенним листьям, — она отреагировала так тяжело. Может быть, именно поэтому она меня так ненавидит теперь. Потому что, когда долго пытаешься убедить всех в собственной идеальности, в том, что твои решения верны, сам начинаешь в это верить. Уж мне ли не знать.

Я захожу вместе со Скорпиусом в его комнату, оглядываюсь и провожу подушечками пальцев по вычурной ряби обоев. Потом ухмыляюсь совершенно, как мне кажется, по-мальчишески и падаю на его кровать. Покрывало подо мной мнётся и идёт складками, и если бы Асти увидела это всё, её бы хватил удар, уверен. Но, чёрт возьми, надо как-то прекращать жить с оглядкой на Асторию. Она даже не Люциус, чтобы её побаиваться. И она уж точно не идеал для подражания.

Скорпиус бросает на меня ещё один удивлённый взгляд, потом ухмыляется:

— Ты принял с утра Веселящей настойки?

Я закатываю глаза:

— Нет, всего лишь пересмотрел некоторые свои взгляды на нашу жизнь.

— И как? Удачно?

Я складываю руки на груди и улыбаюсь сам себе — всё-таки, если Скорпи умудряется задавать мне вот такие вопросы, я был не безнадёжным отцом. По крайней мере, я в своё время точно не смог бы спросить вот такое у Люциуса.

— Надеюсь на это, — отвечаю я. Потом становлюсь серьёзным и спрашиваю: — Как ты, сын?

Он машет рукой и открывает уже доставленный сундук с вещами.

— Как всегда. Уроки, друзья, домашние задания, девчонки…

— О, ну, надеюсь, именно в такой последовательности.

Он выуживает из сундука стопку рубашек и кладёт на полку в шкафу.

— Да, примерно, — отвечает. Потом вдруг резко оборачивается и выдыхает, будто решившись: — Я правильно понял, что Поттеры будут сегодня на нашем ежегодном обеде?

Я улыбаюсь краешками губ, поражаясь, как быстро у нас разносятся сплетни:

— Правильно.

Он отрывисто кивает, потом опускает взгляд к полу:

— Слушай, я же знаю, как ты к ним относишься. Я знаю, что отец Ала — не самая приятная для тебя фигура. И если ты это только из-за того, что я с ним дружу, ты это зря. Я не хочу портить вам с мамой вечер.

— Скорпи, послушай. Ты дружишь с Альбусом Северусом не первый год, верно? И я никогда не приглашал их раньше. Ты не думаешь, что если бы дело было в тебе и в твоей дружбе, я бы сделал это раньше?

Как по мне, так эти слова довольно-таки обидны, и я пытаюсь сгладить впечатления:

— Дело не в том, что я не хочу видеть твоих друзей в своём доме. Это твоя жизнь, и ты волен дружить с кем угодно — я никогда не скажу тебе ни слова. Но ты сам сказал, что мои отношения с Поттером… — я хмыкаю и поправляю сам себя: — С Гарри Поттером никогда не были близки даже к просто приятельским. Поэтому, несмотря ни на его влиятельное положение в обществе, ни на твою дружбу с его сыном, он и его жена так ни разу и не удостоились приглашения в Мэнор.

Я смотрю на него серьёзно, надеясь, что он поймёт. К моему счастью, Скорпиус кивает, а потом внезапно ухмыляется совершенно залихватской улыбкой и спрашивает, привычно чуть растягивая гласные:

— Так что же изменилось, папа?

Я пожимаю плечами:

— Так уж вышло, что я пригласил Гермиону Уизли и решил, что, раз уж беда не приходит одна, то нужно обеспечить ей компанию заранее, — я смотрю в его удивлённое лицо и начинаю хохотать.

— Ты пригласил Уизли? Кого-то с фамилией Уизли? О, Мерлин, отец, мама не убила тебя?

— Как видишь, нет, — я продолжаю смеяться.

— Тогда тебя убьёт Люциус. Однозначно. Она же гряз…

— Скорпиус! — моё веселье пропадает так же быстро, как и появляется. — Ты действительно хочешь, чтобы я отправил тебя сейчас в ванную мыть рот с мыло?

Он приподнимает бровь, но потом чуть склоняет голову и стальным голосом говорит:

— Извини, отец.

И отворачивается. Я сажусь в кровати и тяжело вздыхаю.

— Что на тебя нашло?

Он не торопиться отвечать. Я ещё раз вздыхаю, сцепляю пальцы в замок и делаю ещё одну попытку:

— Ты действительно считаешь, что называть так настолько уважаемого в магическом мире человека — это нормально? Человека, который, к тому же, намного старше тебя по возрасту. И племянник которого является твоим лучшим другом.

— Я думал, что с тобой я могу говорить, о чём угодно.

— Ты можешь. И я прекрасно понимаю, что ничто не заставит тебя перестать называть её так про себя, если тебе хочется, но… Знаешь, я просто прошу тебя думать своей головой. Не повторять моих ошибок. И не принимать на веру всё, что твердит тебе Люциус. Ты уже достаточно взрослый человек, чтобы иметь собственное мнение.

Я встаю с кровати и подхожу к двери. Потом оборачиваюсь и смотрю в его спину — он стоит лицом к шкафу, и плечи его слегка поникли.

Я снова ухмыляюсь — почти через силу:

— Правила Люциуса тебе в любом случае не подойдут. И не только потому, что уже безнадёжно устарели, ведь Люциус у нас сам, как ты знаешь, уже не первой свежести, — я слышу, как Скорпиус хмыкает, и на душе сразу становится легче. Скорпиус ждёт некоторое время продолжения, но мне нужно, чтобы он обернулся, поэтому я молчу и жду, опершись на дверной косяк плечом, скрестив руки на груди.

Он наконец оборачивается:

— Почему же тогда? — спрашивает и робко улыбается. Я знаю, что Малфои не особо умеют извиняться, это у нас фамильная черта такая. Но знаю, что такая улыбка — чистая и открытая, которую мы позволяем себе не так уж часто, — означает именно попытку извинения. Я чуть склоняю голову и отвечаю:

— Ну, наверное, потому, что в списке его правил обязательно одним из первых пунктов идёт «Не дружить с Поттерами». Он не говорил тебе?

Скорпиус ухмыляется и отвечает:

— Говорил, да.

— Вот видишь, — я открываю дверь и уже на выходе склоняюсь к нему и шепчу на ухо: — Тебе осталось только совершить мезальянс и жениться не на чистокровной волшебнице с белоснежными волосами, и тогда нас всех вместе точно выжгут с фамильного древа. Только не говори маме, что я подал тебе такую шикарную идею, ладно?

Я подмигиваю ему и выхожу. Я слышу его заливистый смех из-за закрытой двери и сам не могу сдержаться от смеха, направляясь в свою комнату.

И уже там, закрыв за собой дверь и прислонившись к ней спиной, смотря в висящее напротив меня на стене огромное зеркало в полный рот, я впервые понимаю, что в последнее время сам был бы не против совершить этот невероятно глупый по меркам семейства Малфоев поступок. Нет, не завести дружбу с Поттерами, хотя, судя по всему, именно к этому и идёт. А совершить мезальянс. И не только потому, что Астория и её понятия о счастливой семейной жизни уже сидят в печёнках, а потому что пассия для мезальянса у меня, похоже, уже есть. Ни разу не чистокровная и совсем уж не блондинка. Зато положение в обществе у неё, пожалуй, очень достойное.

Я думаю, а не успокоит ли этот факт отца… Когда понимаю, о чём вообще думаю.

И это плохо, очень плохо — что я с совершенной лёгкостью допускаю такие мысли.

Я обхватываю голову руками и тихо сползаю на пол.

Блядь.

Это всё очень и очень плохо.

— Милый, ты готов? — раздаётся слащавый голос Астории из-за двери. Когда, ну когда она успела стать вот такой? Я женился на другой женщине!

— Да, я скоро.

— Поторопись. Скоро начнут приходить гости.

Я откидываю голову назад и прикрываю глаза.

Это всё невероятно херово.

Роза продолжает носиться по квартире, будто её покусали какие-то неведомые Хагридовы зверушки — не то дракклы, не то какие-нибудь пчёлы-убийцы. Когда она проносится маленьким рыжим смерчем мимо меня в сторону ванной, я только и успеваю прижаться к стене спиной, стараясь слиться с ней. Хьюго выглядывает из гостиной — уже одетый в новую с иголочки тёмно-синюю мантию и такой же в цвет костюм. Выглядывает, ухмыляется, качает головой и смотрит на меня, возводя глаза к потолку. Я улыбаюсь, прикрывая рот рукой — как будто у нас с сыном есть вот такая тайна на двоих, смешная, но недоступная всем смертным. Тайна о том, как Роза Уизли мечтает попасть на приём к Малфоям.

От её безумного бега по комнатам, громких причитаний и всего остального маленькая квартирка будто становится ещё меньше в размерах — воздуха начинает не хватать, и я запираюсь в комнате, глубоко дыша и разглядывая висящее на плечиках платье. Напряжение, которым заражает Роза, разливается в душе неприятными скручивающими узлами — кажется, ещё мгновение, и я сорвусь, сделав что-то невероятно глупое. Но вспомнив, что я не семнадцатилетняя Роза, я просто тяжело выдыхаю, прикрыв глаза, и собираюсь с мыслями.

И когда я надеваю платье и становлюсь напротив зеркала, чтобы сделать причёску и макияж, я стараюсь убедить себя в том, что не происходит ничего экстраординарного — просто очередной приём, просто куча народу, который будет пожирать меня глазами и оценивать мой вечерний туалет и то, как я изменилась. Я стараюсь не проводить неприятных параллелей — всего лишь вечер, не первый и не последний в моей богатой на публичные события жизни.

Всего лишь вечер. Я замираю с расчёской в руках.

Всего лишь Малфой.

Всего лишь.

* * *

Люди всё идут и идут, и нет им конца и края. Мы стоим, как каменные истуканы, перед входом — Скорпиус натянул на лицо точную копию моей вежливой улыбки и пожимает руки входящим в дом гостям. И что мне стоит стоять вот так спокойно, а не подпрыгивать на месте от нетерпения, знает, наверное, только Мерлин.

Кажется, Астория единственная, кто получает удовольствие от всего процесса — руки её порхают, то и дело поправляя причёску, ресницы томно опускаются, когда в дом входит Забини под руку с какой-то новой довольно смазливой девушкой, пальцы тянутся к красному шёлку платья Паркинсон, поглаживая ткань, а губы тихо, совсем по-дружески шепчут что-то там про «как мило ты сегодня выглядишь». Паркинсон кидает на меня красноречивый взгляд и, ухмыляясь, на мгновение закатывает глаза. Я смеюсь одними глазами — да, Панси, пожалуй, лучше всех понимает, насколько премерзко и глянцево моя жена может себя вести.

Я всматриваюсь в то и дело аппарирующих к порогу и пребывающих камином гостей, стараясь высмотреть Грейнджер, но её как назло нет. Часы пробивают пять вечера, и толпа пребывающих начинает редеть. Аппарирует чета Поттеров — я замечаю, как подбирается Скорпиус и еле удерживает себя от того, чтобы помахать рукой Альбусу. Я всматриваюсь в лицо этого мальчишки, чуть не пропуская протянутую ко мне руку Министра, — у младшего Поттера такие же взъерошенные, как у папаши, волосы, но взгляд цепкий и серьёзный. Пожалуй, он слегка раскованный для слизеринца, но я вспоминаю, что он всё-таки Поттер, а это в любом случае должно оставить след. Старший сын, Джеймс — почти копия Гарри в его возрасте. Широкие плечи, широкая улыбка и, видимо, душа тоже широкая. Широкие взгляды — туда же: я слышал, что мальчишка играет за «Ос» и встречается с журналистом светской колонки «Пророка». Мужчиной, да — весь в отца, так же любит нарушать правила и ставить законы магического мира вверх дном, а весь магический мир на уши. Впрочем, Поттер может позволить себе сына-гея — у него ещё один наследник и дочь.

Поттеры подходят, прерывая мои размышления, Астория сдержанно улыбается Уизлетте и заверяет — не очень правдоподобно — что очень рада их видеть. Старший Поттер протягивает мне ладонь, и я отвечаю на крепкое рукопожатие.

— Малфой.

— Поттер.

Мерлин, как серьёзно и чинно.

— Спасибо за приглашение, — говорит он ровно. — Лили мечтала побывать у вас.

Я замечаю, как щёки девчонки покрываются красными пятнами.

— Не стоит, — отвечаю в тон Поттеру. А потом в каком-то странном порыве обращаюсь уже к Лили: — Рад, что смог доставить вам удовольствие в Рождество, мисс.

Я знаю, что звучит это очень пафосно, и поэтому улыбаюсь уголками губ, и девчонка оттаивает — лицо озаряется широкое улыбкой.

— Благодарю, — выдыхает она.

Когда Поттеры проходят в зал, я замечаю чуть пришибленный вид Скорпиуса и поджатые губы Астории, и если с поведением второй всё понятно, то вот поведение первого мне совершенно непонятно.

Я обещаю себе подумать об этом потом, понаблюдать за сыном, а потом всматриваюсь в пребывающих через камин — там мелькает зелёное. К сожалению, это только Нотт — располневший, одетый в тёмно-зелёный костюм-тройку и напоминающий замшелый булыжник. Он вытягивает из камина жену и отряхивает золу со штанины, а я ухмыляюсь его внезапно проснувшейся неуклюжести, потом тяну руку — всё-таки ему я действительно рад…

И конечно же, пропускаю тот самый момент, когда на пороге появляется Грейнджер в компании сына и дочери.

Скорпиус пихает меня локтём в бок, я перевожу на него недовольный взгляд, но тут же смотрю, что привлекло его внимание, и замираю на каких-то пару мгновений — сердце, кажется, пропускает пару ударов, как пишут в дешевом бульварном чтиве, на которое подсела Астория. Но сердце и правда замирает — иначе почему же так тяжело дышать, что хочется потянуться и ослабить узел галстука.

А Грейнджер поправляет выбившуюся из причёски прядь, улыбается зажато, будто девчонка, та самая, из моего далёкого прошлого — на Святочном Балу под руку с Виктором Крамом, впервые выпрямившая волосы и надевшая что-то, кроме школьной формы. Я смотрю прямо ей в лицо и ловлю взгляд. Она свой отводит и вцепляется в локоть дочери, будто в спасательный круг, а я не могу ничего с собой поделать — на лице расцветает улыбка.

Я стою рядом с сыном и женой и улыбаюсь, как форменный идиот, только потому, что Грейнджер надела зелёное.

* * *

Я ненавижу опаздывать. Мне кажется, что пунктуальность — это одно из тех самых качеств, которым действительно стоит обучать в Хогвартсе. Убрать, например, Прорицания, и поставить обязательным предметом.

Именно поэтому тот факт, что Роза задерживает нас, потому что у неё пошла стрелка на колготках, меня невероятно бесит. Я стою у входной двери, сложив руки на груди и постукивая носком туфли по полу, и еле сдерживаюсь, чтобы не рассказать дочери громко и подробно о том, что меньше нужно было носиться — тогда бы ничего не порвалось, не расползлось и вообще. Тогда всё было бы нормально, уверена я. Но когда Роза вообще слушала такие мои разговоры.

Хьюго, развалившись на диване, читает журнал о квиддиче, шмыгает носом и таскает из вазочки на столе мандарины — кажется, уже четвёртый или пятый. Я напоминаю себе заняться его насморком и отвадить от поедания цитрусовых — у него же аллергия. Но все эти мысли идут привычным рутинным фоном, как нечто неважное. Потому что на самом деле важно сейчас только одно — мы опаздываем к Малфоям.

Часы на стене пробивают пять, и я, не выдерживая, всё-таки выкрикиваю:

— Роза, ну сколько можно! Мы же опаздываем!

Она выбегает, запыхавшаяся и покрасневшая. Я подхожу, поправляю её причёску, хватаю за руку Хьюго и аппарирую, чтобы не успеть задуматься и накрутить себя ещё больше. Роза тихо охает, когда мы оказываемся на пороге Малфой-Мэнора, и я судорожно осматриваю её — аппарировать в таком раздрае вообще-то глупо и недальновидно. Но Роза цела, просто чуть кружится голова, и с Хьюго тоже всё хорошо, а потому тянуть уже некуда, и я поднимаю взгляд.

Хозяева стоят в холле, миссис Малфой улыбается какой-то даме, сжимая её руки в своих ладонях, Драко смотрит с нетерпением в сторону камина, а его сын — прямо на меня, и пихает отца в бок. Малфой смотрит на него, потому сразу на меня, и у меня прерывается дыхание — так много, слишком много в его взгляде. А может быть, мне только кажется, потому что в следующее мгновение он уже такой же, как всегда, только улыбается широко. И я не могу оторвать взгляд и, кажется, краснею. Потом одёргиваю себя, смотрю в пол и сжимаю локоть Розы — слишком сильно, потому что она шипит сквозь зубы.

— Извини, — шепчу я. — Прости.

И снова смотрю на Малфоя. А он, кажется, взгляд и не отводил — всё так же улыбается и глядит поверх голов стоящей перед нами пожилой пары.

Я не могу ничего с собой поделать — улыбаюсь в ответ, и, проводя пальцами по подолу платья, сжимая струящуюся ткань, то ли проклинаю, то ли благословляю тот день, когда Малфой зашёл в злосчастную кофейню.

Потому что чувствовать себя влюблённой девчонкой от одного только его взгляда — это глупо. Глупо, нерационально и даже, пожалуй, неприлично.