Гримм (гет)

...И мы сидим на грязном деревянном полу, его белоснежная рубашка расстегнута, он привалился спиной к дивану, курит, щурится, на меня смотрит. На мне какая-то растянутая мужская футболка, найденная в его шкафу, нелепое изорванное вечернее платье валяется около дивана, я подтянула колени к подбородку, обхватила их руками, тоже курю. Между нами завеса дыма, молчание и столько воспоминаний, что становится тяжело дышать. Между нами — пепельница, полная окурков, стаканы с толстым дном и ополовиненная бутылка. Между нами — боль.

У меня волосы черные, по плечи отросшие, у меня кольцо на безымянном пальце, у меня безысходность в глазах. Мы в комнатушке грязного отеля пьем виски, сидя на полу, а к окнам липнет промозглым туманом октябрь. Нам по девятнадцать лет, а кажется — по сто пятьдесят. Мы выгорели, мы выцвели, мы устали. Меня дома ждет любящий муж, а у него... у него и дома-то своего нет.

Я не хочу сейчас думать, я не могу сейчас думать. Час тому назад он меня спас, и у меня нет по этому поводу мыслей. Потому что иногда трахаться и пить виски — лучший вариант, который только может существовать.

Он тушит очередной окурок, откидывает голову назад, взгляда не отводит. Я делаю жадный глоток из стакана, алкоголь разливается по венам, согревает вымерзлую душу. Я губы тонкие в ухмылке кривлю, а он начинает говорить, и его голос низкий хриплый по нервам моим оголенным бьет.

— А помнишь, когда-то, когда ты еще носила длинные волосы...

Я улыбаюсь. Я все помню.

* * *

Холодное серое утро касается ледяными ладонями моей кожи. На траве роса, я сняла туфли, хожу босиком, ноги уставшие разминаю. Мы новую жизнь начинаем — взрослую. Закончился Хогвартс. Закончилось детство.

Лили уже почти уснула, свернувшись клубочком на коленях у Джеймса. Поттер рассеяно ее волосы гладит, шуточками дурацкими со своими друзьями обменивается. Они как всегда вместе — Мародеры. И я с ними — дружим ведь. Голова кружится от запахов утренних и молодого вина. Мы не спали всю ночь, мы пели и танцевали, мы веселились, мы... Я улыбаюсь. Школьные годы остались в прошлом, теперь все будет по-другому. Все изменится.

— Алиса, — зовет меня Рем, и я оборачиваюсь, — Алиса, а ты что собираешься теперь делать? Уже придумала, чем заниматься будешь?

— Да, — киваю уверенно. Ответ на этот вопрос я знаю уже давным-давно, теперь даже кажется, что всю жизнь знала, с самого детства.

— Ну и что? Академия при больнице святого Мунго? — я отрицательно мотаю головой, ступаю еще несколько шагов по мокрой траве навстречу друзьям, смотрю уверенно, произношу:

— Аврорат.

И повисает полная тишина, нарушаемая только пением ранних птиц. И едва слышным насмешливым фыкраньем. Я разворачиваюсь резко, глаза сощуриваю:

— Проблемы, Блэк? — Сириус улыбается на все свои тридцать два зуба, сбрасывает мантию тяжелую с плеч, ступает несколько шагов ко мне, укутывает мои озябшие плечи в теплую ткань, по носу меня шутливо щелкает:

— Никаких проблем, Алиса. Просто ты — девчонка.

— И что с того? — хмурюсь я, поплотнее его мантию запахивая, запах терпкий мужского одеколона, алкоголя и сигаретного дыма вдыхая. Он стоит близко, слишком близко, так близко, как стоять нельзя, взгляда смеющегося от меня не отводит, пальцами заколки из моей прически вытаскивает, и длинные черные волосы рассыпаются по плечам. Наклоняется ко мне, дыханием горячим ухо мое щекочет:

— Ничего. За партой со мной сидеть будешь.

И отходит резко, а я вслед ему не смотрю, не хочу, я к небу светлеющему голову поворачиваю. Сириус уже смеется очередной шутке у меня за спиной, и смех его хриплый лающий меня обволакивает.

Лето касается ласково своими пальцами моего лица, ноги в траве холодной мокрой утопают, ветер волосы треплет. Мне восемнадцать. У меня вся жизнь впереди.

Встает солнце.

* * *

Не сидим мы с Сириусом за одной партой. И не потому, что не хотим, просто теоретических занятий нет у нас. В магической Британии — война, и у Министерства нет времени на теорию, молодым аврорам преподают только практику, практику и еще раз практику. Нас гоняют десять часов в сутки, мы учимся защищаться и убивать, мы на дуэлях друг с другом сцепливаемся, словно псы озлобленные один на другого кидаемся. Нас учат быть злыми, чтобы добро защищать.

За партой мы с Сириусом не сидим, а вот в напарницы он только меня и выбирает. И друг против друга стоим мы каждый день с палочками наизготовку, каждый день носимся по залу тренировочному, палим заклятиями, щиты ставим, уворачиваемся, пытаемся перехитрить, обмануть. И смеемся каждый день вместе, и смех наш отбивается от высоких сводов Аврората, смех наш Грозного Глаза Грюма раздражает, злит его, он только бросает нам едко:

— Посмотрим, как вы на поле боя смеяться будете...

Мы с Сириусом переглядываемся, смешинки в глазах пряча, и снова тренироваться идем. На нас вся группа смотрит, как на сумасшедших, а нам плевать, мы друг в друга проклятия бросаем, мы соревнуемся, как в школе соревновались — кто быстрее, кто смелее, кто хитрее? Мы не выросли совсем, не повзрослели, хоть казалось нам, что детство позади, что мы его в Хогвартсе оставили.

А после тренировок я, уставшая, переодеваюсь, косу тугую расплетаю, волосами черными встряхиваю, на улицу выхожу, воздух осенний холодный полной грудью вдыхаю. Я Сириуса жду, чтобы к Лили и Джеймсу вместе в гости пойти.

— У тебя волосы красивые, — голос чей-то незнакомый позади меня раздается, и я оборачиваюсь резко, палочку на ходу выхватывая. Передо мной парень высокий темноволосый стоит, глаза его серые внимательно меня изучают. Я палочку опускаю, в карман прячу, отвечаю резко:

— Я их обрезать хочу, в глаза лезут, обзору мешают.

— Меня Фрэнк зовут, мы в одной группе с тобой.

— Прости, совсем тебя не помню, — отвечаю скорее на автомате, рассеяно, на пальцы холодные дышу, пытаясь их согреть.

— А ты вообще хоть кого-то, кроме Блэка, помнишь? — я голову резко поднимаю, прожигаю парня злым взглядом.

— Сириус — друг, а ты — нет. Тебя я помнить не обязана.

Он смотрит внимательно, а потом улыбается простодушно:

— Я, может быть, тебе и не друг пока, но и не враг тоже. И волосы не обрезай, тебе идет такая прическа.

И он уходит прочь по мокрой осенней аллее, а я ему вслед внимательно смотрю. А потом Сириус рядом оказывается, словно ветер шальной на меня обрушивается, шутит что-то о кавалерах и поклонниках, руки мои холодные в своих горячих ладонях отогревает, дразнится, язвит. И у меня на кончике языка уже чертенок сидит, защищаюсь, и сама нападаю, с Блэком по-другому не бывает, с Блэком по-другому нельзя.

Не сидим мы с Сириусом за одной партой, но дуэли наши, оказывается, привлекают внимание всей группы.

* * *

За окнами — первый мокрый снег, ноябрь гадкий не дает нормально дышать. Я заплетаю тугую косу, к тренировке готовлюсь, когда в зал влетает Грозный Глаз. Злой, взвинченный, резкий, он кричит на всю мощь аврорской глотки, орет о том, что Пожиратели Смерти напали на какой-то городишко, что битва там сейчас, что людей не хватает и нужна помощь. Я с Блэком переглядываюсь быстро, выступаем первыми вперед, а за нами — еще несколько человек. Грюм кивает сухо, с кармана портал достает, нам протягивает.

Первая битва обрушивается на нас, словно проливной ливень. Мокрый снег испуганно кружится вокруг нас, издерганных детей, и вокруг — вспышки, крики, кровь, ругань. Вокруг — люди в черных мантиях, разноцветные лучи, сумасшедший круговорот, танец жизни и смерти.

Мне не страшно. Я изворачиваюсь и нагибаюсь, я бросаю проклятия и ставлю щиты, я создаю зеркала и выбиваю палочки из рук противника. Мне не страшно. У меня просто нет времени бояться. И только мокрые волосы, которые так и не успела заплести в зале, лезут в глаза, я раздраженно убираю их свободной рукой и снова бросаюсь в бой. Это — моя работа.

Рядом лежит кто-то в грязи, кричит душераздирающе, а у меня даже времени нет присмотреться внимательнее — чужой? Нет, свой, аврор, ведь мантия ярко-красная. Человек кричит и руки окровавленные к животу прижимает, рану зажать пытается, но кровь сочится сквозь пальцы... Я смотрю на него, и уже думаю броситься на помощь, но вдруг из гущи сражающихся людей вырывается огромный черный пес. Глаза его сверкают, он рычит и скалится, он хватает раненного зубами за мантию и утаскивает его прочь.

Я обмираю, смотря завороженно вслед черному псу, больше похожему на волка, вслед умирающему человеку, который кричит так громко и так отчаянно, что слушать его невозможно, и хочется зажать уши ладонями, отгородиться, забыть увиденное, но в голове вертится лишь одна фраза, услышанная когда-то на уроке Прорицаний: «Гримм — это предвестник смерти, который появляется в образе большого черного пса. Каждый, кто увидел гримма, вскоре умрет»

— Алиса, сзади!!! — истошный крик Фрэнка бьет по ушам, я разворачиваюсь резко, успеваю поставить щит, и тут же вскидываю палочку и кричу:

— Авада Кедавра! — зеленый луч бьет Пожирателя прямо в грудь, и он падает на землю замертво. У меня дрожат руки, у меня адреналина в крови столько, что я не чувствую уже ничего, я бегу, изворачиваюсь, не обращаю внимания на то, что тяжелые ботинки вязнут в грязи, что волосы лезут в глаза, а мантия уже давным-давно намокла и сковывает движения. В моем пульсе бьется только одно: «Я хочу жить».

Я сражаюсь, я бьюсь на дуэлях, я защищаюсь. И руки у меня уже не дрожат, и я вся сейчас — инстинкты, чутье. Я сейчас — зверь. Мне восемнадцать, и я убиваю.

А потом где-то за моей спиной раздается оглушительный взрыв, и что-то тяжелое сбивает меня с ног и наваливается на меня сверху, и падают холодные камни, и все тело уже словно горит от боли, а удары все сыплятся и сыплятся... И я хочу закричать, но не могу, воздуха не хватает в легких, и я хочу плакать, но глаза абсолютно сухие. И дышать слишком сложно, что-то большое и теплое придавило меня к земле, а каменные обломки все падают и падают... Тот, кто увидел гримма, вскоре умрет. Я теряю сознание.

* * *

Яркий свет обрушивается на меня. Лучи режут глаза, и хочется зажмуриться, вернуться туда, в темноту, туда, где было спокойно и тихо, где ничего не болело, где не было чувств вообще. Сейчас же каждая клеточка моего тела кричит от боли, а накрахмаленные простыни царапают слишком чувствительную кожу.

— Алиса... — и голос знакомый молотом по вискам бьет. Поворачиваю голову, щурюсь, черты родные пытаясь разглядеть. — Слава Мерлину, ты очнулась!

Рыжие волосы Лили ловят отблески ламп, и глаза режет уже совсем невыносимо. Рядом с ней взволнованный и взъерошенный Джеймс с рукой на перевязи, смотрит на меня, хмурится, молчит, губы кусает. Набираю побольше воздуха в грудь, выдыхаю едва слышно, с трудом выговаривая слова:

— Что. Случилось?

— Вас засыпало обломками дома. У тебя кости некоторые переломаны и сотрясение. Через несколько дней будешь, как новенькая. Здесь, в Мунго, тебя быстро на ноги поставят, — улыбается тепло Эванс, но в глазах у нее — целое море тревоги, и я тону в нем, захлебываюсь его соленостью. Меня тошнит, и голова кружится, и глаза слезятся.

— «Вас» — это кого? — спрашиваю, хрипя. Джеймс хмурится еще больше, Лили испуганно с ним переглядывается.

— Понимаешь... Фрэнк тебя от обломков своим телом закрыл. Он тоже тут, в Мунго. Только вот совсем плох. У него-то, похоже, и одной косточки целой не осталось... Без сознания.

У меня сил почти не осталось, у меня отчаяние ядом внутри разливается, чувство вины душу мою отравляет, страх сердце в железном кулаке сжимает. У меня все тело болит, и простыни кожу царапают, у меня шум в голове, и свет мне глаза ножами режет. И перед тем, как погрузиться в спасительную темноту, спрашиваю тихо:

— Сириус?

Лили смотрит внимательно, Джеймс ухмыляется.

— Раны зализывает. Жив, что ему станется.

Жив. И можно вздохнуть с облегчением.

Свет снова меркнет.

* * *

Я прихожу к Фрэнку в Мунго каждый день. Он лежит, недвижный, на белых простынях, люди в лимонных халатах вокруг него кружат, накачивают зельями его, головами задумчиво кивают. У Фрэнка и вправду костей целых почти не осталось, да еще и легкое повреждено, и целитель во время очередного обхода говорит задумчиво:

— Может, и хорошо, что в сознание не приходит. Мы ему кости постепенно сращиваем, такой адской боли и врагу не пожелаешь.

Я сижу возле койки, смотрю на лицо его серое безжизненное и думаю, что я бы врагу столько мучений не только пожелала бы, а еще и собственноручно пожелание свое исполнила. У меня горечь во рту, я рядом с Фрэнком сижу пятый день, пальцы побелевшие в кулаки стискиваю. Я об одном Мерлина прошу — только бы с Фрэнком все было хорошо.

А по ночам я просыпаюсь в поту холодном, мне сны снятся, и каждый — о зеленых лучах, крови и застывших глазах. Каждый — о боли, что все тело твое пронизывает, об обломках, что засыпают тебя, о воздухе, которого не хватает катастрофически. И в каждом сне ко мне гримм черный подходит, за мантию хватает и тащит куда-то, хоть я кричу что есть мочи: «Но ведь я жива! Жива, слышишь?!» Но пес упрямый, тащит меня от войны и сражений, и все мое сопротивление напрасно... Гримм забирает меня с собой.

И вдруг ресницы Фрэнка вздрагивают, он глаза открывает, голову ко мне поворачивает.

— У тебя волосы красивые, — улыбается мне едва заметно.

Кажется, я плачу.

* * *

А битвы теперь стали обыденностью.

Зима набирает обороты, и черные мантии на белом снегу — словно кляксы. Сириус смеется, что так в них попасть легче, но сам чернее тучи ходит. У него шрамов прибавилось, у меня — отчаянья. Он язвит и за косу меня дергает, я язык ему показываю и ужинать с Фрэнком иду.

И только ночами снова и снова одно и то же, кровь, и грязь, и крики, и гримма черного завывания. У меня душа медленно-медленно горит, я убила за эти дни уже стольких, что могу открыть свое персональное кладбище.

Девятнадцать мне исполняется четвертого января, и в подарок мне похоронка приходит. Марлин Маккинон, хохотушка и хулиганка, уже никогда не бросит в меня подушкой. Марлин Маккинон, которая так отчаянно прогуливала половину занятий в Хогвартсе, но все равно получала самые высокие балы, уже никогда не дернет меня за косу, дразнясь. Марлин Маккинон, которая всегда успевала словить снитч быстрее противника, уже никогда не сядет на метлу.

Я не плачу, что вы, я совсем не плачу. У меня слезы закончились, уже нет в моем организме горько-соленой воды, я не могу и не хочу реветь. Я в комнате своей закрываюсь, всевозможными Запирающими заклятиями дверь заблокировав. Я с кулаками на стены бросаюсь, сбивая костяшки пальцев в кровь о холодный камень. Я боли не чувствую — совсем.

— Ну где же ты, гримм?! — рычу бессильно яростно. — Почему не забираешь меня?! Почему близких моих за собой утаскиваешь?!

И только молчание мне ответом служит. Волна ярости отступает, и остается только боль. И она выедает меня изнутри, и я забиваюсь в самый дальний уголок комнаты, прячусь там, словно загнанный зверек. Я сижу там, обхватив колени руками, и шепчу тихо-тихо: «Ну что же ты, Марлин? Ну как же так, а? Ну как же я без тебя?..»

Мне девятнадцать, и жить мне уже совсем не хочется.

И когда дверь с грохотом открывается, а по глазам бьет яркий свет, я даже не поворачиваю головы. Кто-то подходит медленно ко мне, опускается рядом, и меня обволакивает запах знакомый терпкий.

— Курить будешь? — голос лающий низкий над ухом раздается. От Сириуса несет алкоголем, сигаретами и одеколоном, и я вспоминаю тот наш последний хогвартский рассвет. Тот рассвет, который обещал нам взрослую жизнь. Жизнь, полную перспектив.

— А помогает? — спрашиваю я, не поворачиваясь к нему. Я на него смотреть не хочу, я лучше запах его вдыхать буду.

— Нихера не помогает. Душа от сигареты болеть меньше не станет.

— Тогда зачем?

— Люди любят себя по всякому убивать, чтобы не мертветь, — говорит он, и я слышу, как щелкает зажигалка. Поворачиваюсь, в глаза ему заглядываю, он смотрит открыто, пачку протягивает. Я беру сигарету, подкуриваю, дым сизый вдыхаю.

— Гадость редкостная, — выкашливаю, но сигарету не выбрасываю, затягиваюсь жадно еще. Сириус усмехается. — Блэк, слышишь? А что сделать, чтобы душа не болела?

— Избавься от нее, — пожимает он плечами, — тогда и болеть не будет.

— А сделать это как? — от сигареты в горле першит и горчит, но я затягиваюсь еще и еще, заглатывая дым.

— Есть легенда, что душа человека хранится в его волосах, — произносит задумчиво Сириус и поднимается на ноги. — Не сиди на холодном полу, Алиса, простудишься. А я пойду напьюсь, потому что жить как-то совсем погано стало.

Он идет медленно-медленно, а я так отчаянно на спину его гляжу, так крикнуть хочу, чтобы не уходил, не бросал меня один на один с сигаретным дымом и душой моей от боли обезумевшей. Но я молчу и губы кусаю, я вторую сигарету подкуриваю, дрожь в руках унять пытаюсь.

— С Днем рождения, Алиса, — говорит он на пороге, и дверь за собой закрывает. Я с размаху кулаком о стену бью. Я боли физической не чувствую, зато душа моя на части разрывается.

И только когда забытая Сириусом пачка сигарет пустеет, а в комнате уже не видно ничего от дыма, я поднимаюсь на ноги и нетвердой походкой к столу иду, из ящика ножницы старые тупые вытаскиваю. Замираю на секунду, потом резко себя за волосы хватаю, уверенно первый раз лезвиями ржавыми локон отрезаю. А потом повторяю это еще, и еще, и еще... пряди черными змеями опадают у моих ног, кричит моя душа, расставаться со мной не хочет. Но я избавляюсь от нее, иначе просто не выдержу этого, не выдержу этой боли, сойду с ума, свихнусь окончательно. Я с душой своей прощаюсь, и в горле у меня клубок колючий, который никак проглотить не могу.

— Алиса, ты что сделала?! — позади меня еще один знакомый голос раздается, и я оборачиваюсь, с Фрэнком взглядом встречаюсь. — Девочка моя, ты зачем так себя обкорнала?!

Он подбегает ко мне, в объятия свои меня сгребает. А я — словно кукла тряпичная, в руках его сникаю безвольно. Делай со мной что угодно, Фрэнк, мне уже все равно, я без души теперь. А он гладит лицо мое и волосы, обрезанные неровно, он смотрит на меня с тревогой, он прижимает меня к себе так сильно, что косточки мои хрустят. Он в глаза мне заглядывает, а там — пустота, там боли больше нет, одно отчаянье.

И он целует меня, целует осторожно, едва губами своими касаясь моих губ пересохших. Я закрываю глаза.

И битвы уже стали обыденностью, и вокруг нас погибают люди, и у меня уже есть свое персональное кладбище.

Марлин лежит где-то изувеченная и неживая, Сириус напивается до зеленых чертей в ближайшем пабе, Фрэнк целует меня осторожно в пересохшие губы.

* * *

Весна кажется больной и лихорадочной, и мы с Сириусом снова смеемся. Правда, смеемся мы чаще всего зло, хрипло и отчаянно, но если бы не было этого смеха неестественного, и нас бы давным-давно не было. Мы снова и снова с Пожирателями сцепливаемся, и прятаться приходится, и нападать. И мне уже кажется, что я совсем чувствительность к смертям потеряла. Уже не снятся мне по ночам покойники, и кровь по ночам мне тоже не снится. Может, я просто слишком мало сплю, может, привыкла, может, без души и вправду жить легче. Волосы мои короткие ветер треплет, Сириус смеется зло отчаянно, Фрэнк за руку меня держит и говорит тихо на ухо, что любит.

Грозный Глаз Грюм уже не кричит на нас, он теперь на свежаках отрывается. На нас только смотрит грустно, мол, потерянные люди уже, обгорелые, пустые. А у нас в глазах уже и вправду огонь догорает, у нас сил нет. Мы зелеными лучами разбрасываемся, мы — роботы, мы — пешки в какой-то слишком хитроумной игре. Мы со злом боремся, сами злыми становясь.

А весна вокруг слишком зеленая, слишком пьянящая, слишком яркая. Весна вокруг лихорадочная, и я ее пить жадно пытаюсь, вдыхать в себя поглубже. Ведь кто знает, может, это последняя моя весна.

А после одной из битв мы сидим с Фрэнком в каком-то саду, и вокруг цветут яблони, и запах такой сладкий, что кружится голова. Фрэнк рану мне залечивает, меня заклятием режущим задело, и руки у него в крови алой, и он смотрит на меня обеспокоенно.

— Алиса, выходи за меня, — выдыхает внезапно. Я смотрю на него удрученно — какая может быть свадьба, если война вокруг, смерть и весна больная? Какая может быть свадьба, если у меня души уже нет?

— Алиса, выходи за меня, — повторяет он упрямо. — Выходи за меня, ведь завтра может быть уже поздно. Ведь завтра может не наступить. Алиса, выходи за меня, я ведь тебя люблю.

Я смотрю на него удивленно и головой киваю.

Я курю уже постоянно, Сириус со мной почти не разговаривает, а Фрэнк зовет замуж.

У меня души нет. Я соглашаюсь.

* * *

Свадьба у нас тихая, ее и свадьбой-то не назовешь. Просто несколько друзей, собравшихся в одном помещении, просто счастливые родители, напрочь забывшие о том, что вокруг — война. Просто я — улыбающаяся, просто Фрэнк — сияющий. Джеймс и Лили, Ремус, несколько друзей из Ордена, несколько — из Аврората. Сириус на свадьбу не пришел, да я, впрочем, его и не звала.

Вот только в комнате душно, и дышать совсем нечем. Июнь жаркий, пыльный, тягучий, июнь похож на патоку густую приторную, тянется и тянется, не закончится никак. Я хватаю жадно воздух спертый, вдыхаю его, но грудь словно кольцами металлическими кто-то сковал, и дышать уж слишком тяжело.

Я выхожу во двор, и здесь воздух хоть немного свежее. Я прохожусь медленно дорожками между деревьями, от солнца беспощадного уставшими, платье мое белое длинное по земле волочится, но поднимать я его не хочу, мне и так хорошо. Во дворе тихо, сюда не долетает негромкий смех из дома, и ничто тут не нарушает спокойствия моего.

И вдруг я резко останавливаюсь. Из кустов на меня смотрят пронзительно два горящих глаза. Тихо-тихо хрустит ветка, и мне навстречу большой черный медведеподобный пес выходит.

— Привет, — говорю. — Забрать меня пришел? А я тебя уже давно жду.

Я не убегаю, я ждала его, гримма, который явился мне давным-давно, еще в ноябре. Но пес не двигается с места, просто смотрит на меня внимательно, и в глазах его я улавливаю вдруг что-то больное, надломленное, обреченное. В глазах его я вдруг улавливаю что-то человеческое.

— Ведь гримм всегда появляется тому, кто умереть должен, — говорю я. — Гримм всегда был предвестником смерти. Чем же я особена?

Пес разворачивается и уходит, а я остаюсь одна во дворе. Я стою и смотрю туда, где только что стоял черный гримм, завывание которого мне когда-то снилось. Может быть, он не забирает того, кто со смертью своей смирился? А может, я мертва уже давным-давно?

— Вот ты где! — за руку меня Фрэнк берет, и я улыбаюсь ему уже привычно. — Пойдем в дом, там тебя уже обыскались все! Джеймс Лили предложение сделал!

У меня платье белое длинное, у Лили кольцо обручальное на пальце, у Сириуса... Не знаю я, что у Сириуса. Сириус на свадьбу не пришел.

* * *

У Поттеров свадьба громкая, большая, яркая. У Поттеров на свадьбе половина магического населения Британии гуляет, они празднуют так, чтобы помнили все долго, может — до конца жизни. И все это напоминает пир во время чумы, и мне тошно и одиноко. Я одна сегодня, Фрэнк на дежурстве в Аврорате. У меня в руках бокал шампанского кислого, а платье вечернее неудобное дышать нормально не дает. Мне сбежать отсюда хочется, но не имею права на это, должна улыбаться, и невесту-красавицу расхваливать, и жениха-счастливчика поздравлять, и с шафером-шутником вместе смеяться.

Смеяться у нас с Сириусом уже совсем не получается, и вижу я, что у него сил уже тоже почти не осталось, что галстук-бабочка в шею ему впивается, душит, воздуху пройти не дает. Сириус смотрит на лучшего друга, и в глазах у него столько горечи, что в ней можно утопиться.

А в окно вдруг стучит сова, к ее лапке конверт привязан, а на конверте имя мое стоит. Мне Фрэнк пишет. Пишет, что Эдгара Боунса только что нашли в какой-то подворотне мертвого, что тело его когтями разодрано, что в Аврорате почти уверены, что это оборотни постарались. И в глазах у меня темнеет, и к горлу подкатывает тошнота, и сил у меня хватает только на то, чтобы выбраться на крыльцо гудящего дома, не переставая улыбаться.

Холодный октябрь обнимает мои голые плечи, я хватаюсь руками за косяк дверей, чтобы не упасть. Все неправильно, все не так, и я не понимаю, как там, в доме, могут веселиться и пить шампанское, как Лили может так лучезарно улыбаться, а Джеймс может так искренне шутить. У меня нет сил, я вымотана, я даже холода сейчас не чувствую, я сбрасываю туфли на высоких каблуках, отбрасываю их куда-то в сторону. Я ногами босыми по холодному камню ступаю, я успокоится не могу, я сигарету дрожащими руками из пачки достаю, дымом судорожно затягиваюсь.

— Простудишься ведь, — голос лающий ни с чем не перепутать, и я поворачиваюсь резко, оскаливаюсь зло:

— Проблемы, Блэк? — он смотрит на меня взглядом долгим уставшим, он мантию тяжелую с плеч стаскивает и меня в нее укутывает. Плечи озябшие в тепле расслабляются.

— Никаких проблем, Алиса, — шепчет едва слышно, пальцами долгими волосы мои, отросшие по плечи, перебирает. Он стоит слишком близко, непозволительно близко, так, как стоять нельзя. Он смотрит внимательно, вот только чертиков в его взгляде уже давным-давно не видно.

— Эдгар мертв, — выдыхаю я и цепляюсь пальцами в его рубашку. Ткань жалобно трещит. Он замирает на секунду, потом притягивает меня к себе, сильно-сильно притягивает, а потом мы аппарируем куда-то, и мне уже по большому счету все равно, куда.

А когда наши ноги касаются твердой почвы, я понимаю, что оказалась в грязной комнатушке какого-то дешевого отеля. Но это уже не имеет никакого значения, ведь за окном промозглый холодный октябрь, Эдгар мертв, а Сириус прижимает меня к себе слишком близко. Мне больно, мне больно так, что хочется крушить все вокруг, но вместо этого я мантию тяжелую с плеч скидываю и к Сириусу за поцелуем тянусь.

Он целует жестко и больно, и я цепляюсь за него, как за последнюю свою надежду, как за последний цветной сон. Сириус пахнет алкоголем, сигаретами и мужским одеколоном терпким, Сириус платье тесное нелепое с меня стаскивает, Сириус меня за ягодицы хватает, над землей поднимает, и я отзываюсь, ногами его обвиваю. Я кусаю губы его, и он рычит приглушенно, почти по-звериному, я дрожу, словно в лихорадке, я целую Сириуса, а по щекам моим — слезы градом. Он к кровати меня несет, бросает на простыни, сам сверху наваливается. И мне чувствовать его хочется еще сильнее, еще больнее, еще крепче, еще ярче. Я ногтями отчаянно ему в кожу впиваюсь, я двигаюсь резко, рвано, я дышу прерывисто, и внутри уже все готово к взрыву, и мне хочется кричать.

И я кричу — громко, надрывно. И Сириус кричит вместе со мной, сильнейший оргазм накрывает нас одновременно, и глаза мои уже совсем ничего не видят, только темноту.

А потом Сириус встает, штаны натягивает, рубашку набрасывает. Подает мне какую-то футболку, и я послушно надеваю ее прямо на голое тело.

— Пить будешь? — спрашивает тихо, а я киваю. Боль в груди уже не режет ножом, она еле-еле горит там, уже не туманя разум. Блэк достает из шкафа бутылку и два стакана, наполняет их янтарной жидкостью, один мне протягивает.

— Пей, Алиса. Пей.

Виски обжигает, виски успокаивает, виски раны мои заливает. Я пью и чувствую, что спасена.

И мы сидим на грязном деревянном полу, его белоснежная рубашка расстегнута, он привалился спиной к дивану, курит, щурится, на меня смотрит. На мне какая-то растянутая мужская футболка, найденная в его шкафу, нелепое изорванное вечернее платье валяется около дивана, я подтянула колени к подбородку, обхватила их руками, тоже курю. Между нами завеса дыма, молчание и столько воспоминаний, что становится тяжело дышать. Между нами — пепельница, полная окурков, стаканы с толстым дном и ополовиненная бутылка. Между нами — боль.

У меня волосы черные, по плечи отросшие, у меня кольцо на безымянном пальце, у меня безысходность в глазах. Мы в комнатушке грязного отеля пьем виски, сидя на полу, а к окнам липнет промозглым туманом октябрь. Нам по девятнадцать лет, а кажется — по сто пятьдесят. Мы выгорели, мы выцвели, мы устали. Меня дома ждет любящий муж, а у него... у него и дома-то своего нет.

Я не хочу сейчас думать, я не могу сейчас думать. Час тому назад он меня спас, и у меня нет по этому поводу мыслей. Потому что иногда трахаться и пить виски — лучший вариант, который только может существовать.

Он тушит очередной окурок, откидывает голову назад, взгляда не отводит. Я делаю жадный глоток из стакана, алкоголь разливается по венам, согревает вымерзлую душу. Я губы тонкие в ухмылке кривлю, а он начинает говорить, и его голос низкий хриплый по нервам моим оголенным бьет.

— А помнишь, когда-то, когда ты еще носила длинные волосы, мы с тобой смеяться искренне умели?

— Помню, — киваю я и улыбаюсь едва заметно. — Знаешь, а я гримма видела. Дважды. В первом бою своем и на свадьбе. Как думаешь, почему он меня к себе не забирает?

Сириус смотрит на меня внимательно, хмурится, затягивается глубоко. И только потом выговаривает тихо:

— Гримм не всегда предвестник смерти. Он, иногда, еще и души спасает.

— Почему же он мою не спас? — я улыбаюсь горько и глоток из стакана делаю.

— А нам с тобой, Алиса, души не нужны. Нам без них легче будет.

— Блэк, — шепчу я уж совсем тихо. — Блэк, ко мне снова боль вернулась. Мне снова так внутри болит все, что дышать невозможно. Что делать, Блэк?

Он ухмыляется грустно, смотрит на меня обреченно.

— А ты просто волосы обрежь. Хочешь, ножницы принесу?