Червивый тыквенный пирог (гет)

Рон говорит, что у глаз Гермионы появились морщинки. С годами у Рона не прибавилось такта и, кажется, свои собственные морщины он не разглядит и под страхом смерти. Он влюблен в себя, он развил эту болезнь в себе до искаженного совершенства, она цветет в нем буйным цветом, словно внутри него разлилось болото, поросшее ряской. Иногда Гермиона наяву слышит этот запах цветения, запах затхлой гнили его недостатков, вывернутых наизнанку.

Нет, Гермиона, конечно же, любит его, любит, любит, любит...

Просто терпеть его становится сложно.

Обрывается что-то внутри.

Гниет.

Разлагается.

Всё хорошо, когда дети дома. Два месяца счастья в кругу большой семьи. Два месяца солнца.

Научно доказанный факт — мёртвое портится на жаре во много раз быстрее, даже британские ученые не подвергают это сомнению.

Маленькие детали, которые прежде казались ей родными, начинают цеплять взгляд. Вода точит камень, червь точит яблоко, раздражение — сердце.

Рон никогда не отказывается от еды в гостях, словно дома его не кормят. Когда они пытаются жить отдельно, он вечно приносит от матери пакеты с домашней выпечкой, а от Флер — мукляд. Шутка в том, что Рон терпеть не может рыбу и морепродукты, еще с тех времен, как они втроем прятались по лесам и питались тем, что удалось поймать или украсть. Рон терпеть не может рыбу и мидии. Так он говорит Гермионе, демонстративно отодвигая тарелку с её стряпней, кривится. А вот то, что готовит Флер — ест с удовольствием.

Рон по-прежнему краснеет в присутствии мадам Розмерты.

Рон никогда не складывает свои вещи, он еще с детства привык к гиперзаботе Молли, выглаженным носкам и накрахмаленным простыням.

Поэтому они и переезжают в «Нору» — Гермиона, по его мнению, не справляется. Он так и заявляет, ему нечего стесняться.

Иногда Гермионе кажется, что на самом деле у нее трое детей. А она и к первому готова не была. Не наигралась. Не наработалась.

Всё происходит случайно.

То фатальное Рождество они с Роном отмечают у Поттеров. Здесь собрались и остальные Уизли, нет только Перси и Одри — они отмечают у Чарли, и Билла с Флер — они во Франции.

Все наряжены в разноцветные свитера, только Джордж в простой рубашке — без Фреда нет парных свитеров, а раз так, то какой в этом смысл? Джордж встречается с Анжелиной Джонсон, но с собой приводить он её не торопится. Анжелина, в отличие от Джинни, не собирается бросать спорт.

Джеймс тискает в объятиях клубкопуха Марселя — внучатого племянника почившего несколько лет назад Арнольда.

— Мы с Гарри хотели вам кое-что сообщить, — говорит вдруг Джинни, отчаянно краснея. Вокруг её шеи обмотана блестящая гирлянда, глаза сияют, словно огоньки на рождественской елке. Даже веснушки кажутся ярче, горят на щеках.

— Да, это... — Гарри смущенно поправляет очки и как-то обезоруживающе улыбается. — Это стало для нас настоящим сюрпризом...

— Рождественское чудо, — хихикает Джинни. Это так не похоже на Джинни, которую Гермиона знала в школе. Слишком легкомысленно, слишком наивно горит в ней это внутреннее счастье. Прошлая Джинни похоронила родного брата, близкую подругу и одноклассника. У той Джинни на шее белела вязь шрамов от пыток Кэрроу. Та Джинни навоевалась. Набегалась. Растеряла себя.

— Да говорите же, не томите, — взволнованно просит Молли, поглядывая то на Гарри, то на Джинни.

— Мы, вроде как, опять... — Гарри дергает рукой. — Мы это... беременны.

— Да вы, верно, шутите, — открывает рот Джордж. Гермиона кусает губы — сейчас начнется цирк.

— Правда? — Рон пялится на сестру, на его лице расцветает совершенно идиотская улыбка. — Не разыгрываете?

— Нет, всё точно, — Джинни накрывает ладонями живот. — Я беременна. Надеюсь, это девочка.

И улыбается, словно эта новость стала для неё самым лучшим на свете подарком. Рон сияет, прижимая к себе Джеймса, Гарри смущенно уворачивается от Джорджа, который лезет к нему с шутливыми поцелуями, и от Молли, которая всё рвется сжать его в объятиях, словно Гарри совершил какой-то подвиг, а не просто плодотворно переспал с её дочерью.

— Еще один внук, вот это да, — покачивает головой Артур, но глаза за стеклами очков весело поблескивают. — Ну, Молли, прибавится тебе работки. Надо же... Ух!

А Гермиона почему-то злится. То ли на Джинни, то ли на Гарри, то ли на всех Уизли вместе взятых, а может даже на себя саму. Она работает. Она старается. Она лезет из кожи вон. Она не спит ночами. Она пытается изменить мир к лучшему.

Но это Джинни для всех героиня. Та самая Джинни, чья спортивная карьера закончилась, едва успев начаться, Джинни, променявшая заголовки газет и кубки на пеленки и погремушки. Джинни, которая была так легкомысленна, что позволила себе забеременеть во второй раз, которая не оставила себе ни единого шанса вернуться в строй.

Джинни заслужила похвалы, а она, Гермиона, продвинувшая не одну поправку, протолкнувшая не один прогрессивный закон, одна из самых выдающихся молодых волшебниц Великобритании, нет.

— Ты умница, девочка, — всё чаще говорит ей Молли, едва они остаются один на один на кухне, — но не пора ли подумать о детях? Вы с Роном уже три года в браке, пора бы...

Гермиона так сильно любит Рона, что не грубит.

Молли думает, что у Гермионы что-то не так, если не с организмом в целом, то уж точно с головой. Расспрашивает целителей про последствия Круцио. Подсовывает витаминные зелья за завтраком, обедом и ужином.

Гермиона так сильно любит Рона, что благодарно улыбается, выливая все зелья в раковину.

Рон, сияет, словно начищенный до блеска золотой галлеон, и возится с маленьким Джеймсом. Рон многозначительно поглядывает на Гермиону.

— Гермиона, — шепчет Рон ей в шею, пока никто не видит. — Давай мы тоже... Хочешь?

Немного вина.

Много вина.

Взгляд Молли проговаривает отчетливо: «Видишь, девочка, как нужно?».

Гарри обнимает Джинни за талию.

Иголочка зависти, оторвавшись от ветки рождественской ели, колет в сердце. Захотелось того же. Внимания. Одобрения Молли. Рона, который носил бы на руках. Счастья, такого же, как у Джинни. Мужа, такого же, каким был Гарри.

Сдалась.

Еще вина.

Еще смелости.

Словно крадет это счастье, не под нее слепленное, а потом понимает — ошиблась. Не наигралась. Не наработалась.

Одобрение Молли получается каким-то скомканным, шатким, недолговечным. Счастье на вкус оказывается второсортным, соевым, противным, как давно заваренный чай.

Родив Розу, рвется на работу, словно из плена сбегает. Мотылем, который увидел свет, летит на окрепших крыльях к новым свершениям.

А Рон злится — так детей не воспитывают. Его мама делала не так.

Два года Гермиона держится, старается. А Джинни, словно издеваясь, вновь беременна — они с Гарри захотели девочку. Рон захотел сына.

Она так сильно его любила, что решила, будто справится.

Без работы выдерживает полгода. Хьюго нянчит в кулуарах Министерства. Розу учит читать, используя вместо Азбуки билли о правах.

Иногда приходится оставлять детей с бабушкой. Всё просто — просили, так получайте, помогите, раз обещали. Молли носится с детьми, словно с писаными торбами, а на Гермиону поглядывает косо.

Молли говорит, что Гермиона ужасная мать, Гермиона не стесняется выражений, отвечая ей.

Гермиона любит Рона, но сил терпеть дотошные замечания уже никаких нет.

Любовь тлеет, расходится по швам, копошится белыми червями в гное. Любовь тонет в быту. Благодарности, которую она испытывала к Рону за любовь к ней, и след простыл.

Осенью Роза и Хьюго уезжают в школу, для Хьюго это первый год. Гермиона хвалит новую прическу Джинни, Джинни заверяет, что ей очень нравится брошка, которая красуется у Гермионы на груди. Они улыбаются друг другу, а затем отворачиваются. Между ними пробегает чужая черная кошка. Улыбка Джинни вызывает ассоциацию с гиенами.

Рон всё еще работает в магазине приколов с Джорджем, он считает, что уже и так многого достиг. Рон пьет столько эля, что скоро отрастит себе брюхо. Рон носит эти отвратительные фиолетовые мантии, и считает себя безумно привлекательным для своих лет. Он ловит своё отражение на каждой блестящей поверхности и самодовольно ухмыляется.

Она его любит, любит, любит. Только напоминает себе об этом всё чаще.

Гермиона сидит на чердаке рядом с престарелым упырем и читает старые письма Виктора. Упырь надувает пузыри и жует конверты. Гермиона размазывает по щекам злые слезы. И не в Викторе дело, не о нем она жалеет, а о себе. Любовь грозится вот-вот совершить выкидыш. А глупо-то как, Мерлин и Моргана, как же глупо.

Недовольные настоящим, как правило, рвутся расковырять ранку прошлого. И Гермиона не исключение.

На документах ставит роспись автоматически, а мыслями далеко-далеко.

Вспоминает себя, маленькую, растрепанную, злую, угловатую. Вспоминает девочку с крупными передними зубами, которую каждый день видела в зеркале, вспоминает свои слезы, Рона вспоминает. И слезы, и Рон в то время — синонимы. Это потом он полюбит её, а тогда ведь почти ненавидит, втаптывает в грязь при любой возможности, сторонится.

Но это в прошлом, это всё несерьезно, пусть и больно когда-то было. Забылось. Отмерло.

Почему-то вспоминается ночь, когда ушел Рон. Слёзы, его ревность. Тогда думала — не простит никогда. Но простила. Осталась с ним, потому что Рон любил, потому что выбрал её. В глубине души она была всё той же маленькой девочкой, которая так хотела, чтобы её заметили. Девочка выросла.

— Приходи на ужин, — просит Гермиона, встречая Гарри в коридоре Министерства. — Приходите, — поправляется она быстро.

— Джинни уехала, у неё встреча с бывшим составом «Гарпий», — хмурится Гарри.

— А Рон в ночную смену, — вспоминает Гермиона. — Но ты всё равно приходи. Ладно?

Гарри пожимает плечами. Они никогда не умели разговаривать не о тайнах, Волдеморте, а после — работе. Один на один они почти всегда молчат. Гарри это знает, и по его глазам видно, что он сомневается, но затем он кивает.

Они ведь друзья. Неужели не найдут тему? Смешно даже.

— Тогда в семь? — предлагает она смущенно.

— Ладно, — легко соглашается он.

Только потом Гермиона вспоминает, что дома Молли и Артур. Сколько раз она предлагала Рону переехать, а всё впустую.

— Будешь ужинать, девочка? — Молли не подпускает Гермиону к плите, говорит, не стесняясь, что не обязательно быть талантливой во всем.

— Нет, спасибо.

— Куда-то собралась? — Молли следует за ней попятам, заглядывает в их с Роном спальню и демонстративно кривится — Гермиона по ее мнению неправильно застилает постель.

— В гости, — коротко отвечает Гермиона. — Извините, но я собираюсь переодеться, — и хлопает дверью.

Рассматривает себя в зеркале — упомянутые Роном морщинки едва заметные, у самых уголков глаз, и в этом нет ничего удивительного — она давно уже не девочка, но у Рона ведь по микроскопу в каждом зрачке, он не мог не заметить. Гладкие волосы уложены в прическу, на губах темнеет помада. Гермиона тянет за ниточку заклинания, и вот волосы буйной каштановой гривой рассыпаются по плечам. Тыльной стороной ладони вытирает помаду. Молодеет, становясь собой.

Джинни и Гарри по-прежнему живут в Лондоне, так им проще добираться до работы, но летом они обычно перебираются в Тинворт, в прекрасный двухэтажный коттедж. Аппарируя прямо на крыльцо дома на площади Гриммо, 12, Гермиона привычно вздрагивает от нахлынувших воспоминаний. Ей кажется, что крепкая рука Яксли держит её за плечо...

Но внутри дом совершенно преобразился. Не совсем во вкусе Гермионы, но в интерьере чувствуется стиль — Джинни вложила в обстановку дома всю свою душу. У Гермионы неприятно сосет под ложечкой, такое чувство, что Джинни рядом, и от этого почему-то неуютно.

— А я думал, ты меня к себе пригласила? — Гарри вешает на крючок её пальто. — Вот, собирался уже аппарировать.

— Это ведь ничего, что я пришла? — Гермиона одергивает рукав свитера — купленного, вязку Молли она давно перестала носить.

— Иногда ты задаешь глупые вопросы, — Гарри качает головой. — Пойду, поставлю чайник и что-нибудь поищу на ужин. Ты знаешь, где тапочки.

Гермиона знает — в тумбочке возле двери, на нижней полке.

Шаркая ногами — тапочки великоваты, Гермиона идет в гостиную. На камине у Поттеров — маленький алтарь поклонения детям. Десятки снимков, с которых усмехается белозубый Джеймс, хмурится Альбус, машет руками Лили Луна, у которой не хватает пары молочных зубов. Есть даже парочка фотографий Тедди, и одна, в золотой рамке, семейная — все Уизли.

— Джинни обожает фотографии, — говорит Гарри, возникая на пороге с двумя чашками в руках. — А мне наша каминная полка всегда напоминает о сотне розовых физиономий Дадли.

Гермиона берет из его рук чашку, сталкиваясь с ним пальцами, и снова смотрит на фотографии. Она никогда не задумывалась над этим, но ведь у Лили второе имя — Луна, не Гермиона. Это Джинни выбирала имя, Гермиона не сомневается, стало быть — Луна значит для неё больше. Это не обидно, учитывая, через что Луна и Джинни прошли, просто немножечко чуждо. Рон крестный Джеймса, Невилл — Альбуса. Луне они доверили дочь. И только она, Гермиона, лишняя в этом распределении ответственности и предсмертных обещаний.

— О чем ты думаешь? — спрашивает Гарри.

— Почему Луна, а не я? — шепчет она, отважившись. Просто катастрофически нужно знать, чем же она хуже, почему недостойна, чего ей не хватает. Почему он снова выбрал другую.

Вопрос беспощадный. Ответ по жестокости может сравниться с утоплением котят. Джинни смотрит на неё с фотографии, и её взгляд пробирает до печенок.

— Я думал, это для тебя очевидно, — ворчит Гарри в ответ. Гермиона смотрит на него непонимающе, но Гарри ищет взглядом часы.

— Я заказал ужин патронусом. Сейчас вернусь.

Гермиона крепче сжимает чашку в руках и садится в кресло. Это любимое место Джинни во всем доме, Гермиона чувствует мрачное удовлетворение.

Гарри возвращается через пару минут, в руках у него пакет с эмблемой «Дырявого котла».

— Надеюсь, ты не имеешь ничего против тыквенного пирога на ужин, — говорит Гарри, быстро накрывая на стол. — Это специальное предложение дня, а у меня как раз была скидка. Когда Джинни нет дома, всегда покупаю что-нибудь сладкое. Но, наверное, нужно было спросить у тебя? — он косится на Гермиону.

— Обожаю тыквенный пирог, — заверяет его Гермиона. На самом деле, она не ела ничего подобного еще с тех пор, как училась в Хогвартсе — Молли питает странную неприязнь к тыквенному запаху, поэтому в «Норе» тыкву видят только на Хэллоуин.

Некоторое время они едят молча. Гарри поглядывает на Гермиону, и явно силится придумать тему для разговора. Неловкое молчание густеет, его уже можно резать ножом.

Пирог вкусный, жирный. Только тыква немного горчит на языке.

— Так...ээ... У вас с Роном всё нормально? — мнется Гарри, доливая ей чаю.

— Почему ты спрашиваешь? — Гермиона меланхолично размешивает сахар в чашке.

— Ты одна, — пожимает плечами Гарри. — Не помню, когда в последний раз мы с тобой вот так сидели только вдвоем.

— На четвертом курсе, — вспоминает Гермиона.

— Мы ели гренки на берегу озера? — фыркает Гарри. Гермиона удивленно поднимает бровь — неужели помнит.

— Такое было и после... — тянет он. — Помнишь, в лесу...

И замолкает. Они давно не говорили о временах погони за крестражами, и, если честно, Гермионе совсем не хочется ворошить в памяти воспоминания о тех кошмарных днях.

Гермиона режет пирог.

— Ты прав, — говорит она через какое-то время. — У нас не всё хорошо.

— А Рон об этом хоть знает? — Гарри смотрит на неё внимательно.

— То есть?

— Ты только не обижайся, Гермиона, но даже у самых умных волшебниц в голове те же закидоны, что и у обычных женщин. Вот и спрашиваю.

— Думаешь, я всё придумала? — спрашивает она.

— Думаю, что всё обязательно решится само собой, — уверенно отвечает Гарри. — Хочешь еще чаю?

— Нет, — Гермиона крутит на пальце обручальное кольцо.

— Выброси это всё из головы, — советует Гарри. — Вот увидишь, всё будет хорошо.

Гермиона пожимает плечами, Гарри ей улыбается.

— Знаешь, что? — он вдруг бросает салфетку на стол и решительно встает. — Давай, поднимайся, сейчас я тебя развеселю.

Его глаза горят решимостью.

— Гарри? — фыркает Гермиона, пока тот носится по комнате в поисках чего-то.

— Вот! — он демонстрирует старенькое радио. — Помнишь? Это то самое, из палатки.

Он сидит на полу и крутит ручки приемника.

Радио ловит какую-то заунывную песню.

— Что угодно, только не Селестину Уорбек, — ворчит Гарри, продолжая крутить ручки. — О, как тебе?

Он поднимается и протягивает ей руку. Всё, как много лет назад, только они уже взрослые, и с каминной полки сурово смотрит картонная Джинни. А пустота в груди такая же, и снова из-за Рона.

— Давай, — настойчиво говорит Гарри и Гермиона подчиняется. Он высокий, не долговязый, как Рон, просто высокий, и ей не приходится так уж задирать голову, чтобы смотреть ему в глаза.

— Уже и забыл, что ты такая кучерявая, — смеется Гарри и тянется рукой к её волосам, заправляет прядь за ухо. Гермиона выдыхает.

Песня медленная, резкая. От Гарри пахнет тыквенным пирогом и травяным чаем.

Он не умеет танцевать, никогда не умел. Даже на свадьбе Гермионы и Рона, когда Гарри вдруг пригласил её танцевать, они просто топтались на месте, держась за руки.

Вот и сейчас, они просто раскачиваются в такт мелодии. Песня заканчивается как-то неожиданно, оборвавшись на надрывной ноте, а они так и стоят, прижавшись друг к другу.

— Всё будет хорошо, — снова говорит Гарри. Гермиона обнимает его за шею.

Она любит Рона, она любит Рона, она любит Рона...

Она приподнимается на носки и легонько касается губами его горьких губ. Она никогда не смела надеяться...

Он отвечает, но всего лишь мгновение.

— Гермиона, — говорит он тихо. Гермиона открывает глаза. Её щеки горят. А в его голосе — нотки, такие странные нотки, и...

Гарри держит её за подбородок, Рон никогда так не делает. У Рона руки в веснушках. У Гарри — смуглые.

Они как-то скомкано прощаются — Гарри протягивает ей завернутый в салфетку кусок пирога, Гермиона машинально берет. Гермиону мучит вопрос, на который она так и не получила ответа. Пальто Гермионы пропахло духами Джинни. На языке горчит.

— Гермиона, — Гарри останавливает её, когда она уже собирается аппарировать. — Я ведь так и не ответил...

Он держит её за запястье и может отсчитать пульс.

— Неужели ты, правда, не знаешь?

Гермиона качает головой. Даже если и знает — пусть скажет.

— Ты и так была бы рядом.

Гермиона смотрит на него, кусая губы. Эти слова нужно хорошенько обдумать.

— Гермиона...

Она аппарирует. Иголка колет сердце, на языке горчит.

Когда приходит Рон, она молчит, только крепче вцепляется в одеяло. Первый ботинок летит в стену, второй ботинок летит в стену.

Злость точит сердце.

Гарри думает, что она никуда не денется. Гарри думает, что она его с потрохами. Его. Конечно, она его. Она его подруга. Она его семья. Нотки в его голосе — да, конечно, таким же тоном её собственный папа отчитывал за проступки в детстве. Бежала слишком быстро и разбила коленку: Гермиона, ну ты же умная девочка, нужно быть аккуратней...

А Рон думает...

Рон вообще ни о чем не думает. Просто храпит рядом, не сняв даже мантию. Она противного фиолетового цвета, даже в темноте хорошо видно. Во сне двигается ближе.

Утром Молли гремит тарелками. У Гермионы выходной, но если она не встанет сейчас и не поможет, то ей объявят бойкот.

Рон спит с открытым ртом.

— Выспалась? — заботливо осведомляется Молли. — Задай курам мешанки, там, у двери, в ведре, не стой без дела.

— И вам доброе утро, — отвечает Гермиона и выходит во двор.

Ей хочется плакать, но она не плачет. И уйти она никогда не решится. Куда от себя уйти?

Рон хотя бы любит её. И она...

В пироге из тыквы копошатся черви. Гермиона обнаруживает этот неприятный факт, когда шарит по карманам своего пальто.

Смеяться хочется от глупости.

Она ведь, дура, думала, что это любовь гнила.