Чудаки (гет)

По опыту я знаю: начинать знакомство с фразы: «Ой, а я знаю, когда ты умрешь», — не лучшая затея. Людей это пугает, смущает, а часто — просто злит.

Как-то раз я довела девчонку-третьекурсницу до слез, заявив, что жить ей осталось от силы месяц-два. Она, конечно, не поверила, закатила настоящую истерику, со слезами, руганью и размахиванием тяжелыми предметами перед самым моим носом — все как полагается. Не представляю, как я смогла выкрутиться, обойтись малой кровью. Не сама, конечно: отец, вызванный срочным письмом из самого Лондона, наговорил директору Дамблдору много разного, и меня толком не наказали. Так, пожурили немного и попросили больше младших не пугать.

Я не пугала. Ждала.

Несколько месяцев после происшествия слились в одно белесое, полное смутных тревог и ожидания, пятно. Я была уверена, что третьекурснице не жить, во всяком случае, не жить долго и счастливо. Я боялась дня ее смерти и ждала его, жаждала каждой своей клеточкой, зная: если она умрет в нужный день, мне все поверят, признают наконец, что с самого начала каждое мое слово было пусть и горькой, но правдой.

Третьекурсница не умерла ни в назначенный срок, ни позже.

Тогда я не знала, что даты могут меняться. Кто бы ни ждал нас там, наверху, мне хочется верить, что он нас любит. Да и как иначе. Ни разу смерть не становилась ближе, чем была определена изначально, только наоборот: людям давали время, отсрочивали неизбежное, разрешали еще пожить. Такое возможно только по большой любви, как мне кажется.

В те дни мне нравилось видеть даты, знать чуточку больше остальных. Теперь — нет. Моя способность — редкостное порождение магии, что-то в корне неправильное, даже мерзкое.

Именно из-за этих своих представлений, а вовсе не из-за страха, как может показаться, со временем я научилась не задерживать взгляд на ком-то слишком долго, не всматриваться, не замечать. Иногда это помогает, иногда нет.

Кто бы что ни говорил, невероятно сложно общаться с человеком как ни в чем не бывало, зная, что он умрет почти сразу по окончании школы, не успев вкусить жизнь как следует. Без семьи, без друзей.

Проще не замечать, отводить взгляд всякий раз, когда в глазах начинает рябить и дата проявляется над самой его или ее головой. Нет и нет. Взгляд в сторону, в пол, подальше, будто ничего и нет. Смотря, но не видя.

Я бы и сегодня ничего не заметила, не привлеки мое внимание одна из подруг.

— Ты погляди на этого Уизли, Молли! — губы Морин растягиваются в злой улыбке, а палец, словно перст судьбы, тычет в спину нашему однокурснику Артуру Уизли. — Форменный чудик.

Рыжая шевелюра, небрежно зачесанная назад, ярко-алый пиджак и брюки клеш в полоску. Странный, но вполне безобидный парень.

— Даже не знаю, — в моем голосе ни капли интереса.

На мне самой брюки с завышенной талией и старый вязаный свитер. По меркам Морин далеко не то, что стоит надевать в первый за долгое время выходной в Хогсмиде, но от всяких комментариев по этому поводу она все же воздерживается. Дружба — штука интересная, что уж говорить.

В голове ворох мыслей об экзаменах, танцах, Мерлин знает, о чем еще.

Мне не до пустой ругани в адрес Уизли или кого-нибудь другого. Не сегодня, не сейчас.

День слишком хорош, чтобы его портить.

Вдруг, без всякого предупреждения, Артур оборачивается и весело мне подмигивает. На самом деле, я совсем не уверена, что именно мне, но почему-то хочется думать именно так.

Его глаза — голубые и чистые, в них ни капли обиды, одни только искорки. Веселья? Я никак не могу разобрать. Увы, в смертях я разбираюсь куда лучше, чем в чужих эмоциях.

— Привет, — его лицо расцветает улыбкой. — Чудесный день, не правда ли?

— Привет.

В нем больше шести футов роста, и всякий раз при разговоре мне очень хочется встать на носочки, чтобы получше рассмотреть его лицо, заглянуть в глаза за толстыми стеклами очков.

— На танцы вечером собираетесь?

Его вопрос срывается с губ почти одновременно с презрительным смешком Морин. Я предупреждающе сжимаю ее руку, всем своим существом призывая остановиться, но она, кажется, вовсе этого не замечает и хохочет в голос — заливисто, звонко, грубо.

— Уж точно не с тобой.

— Прости, мы…

Я хочу сказать что-то еще, что-то хорошее, важное, но замолкаю на полуслове, давлюсь словами.

Это вновь происходит: дата, будто выведенная зелеными чернилами, пылает над его головой. Дата его смерти. Далекая, страшная.

Я судорожно выдыхаю, но не потому что вновь всмотрелась слишком внимательно и узнала лишнего, а потому что дата моей смерти точь-в-точь такая же.

— Жаль-жаль, — его улыбка становится чуточку бледнее, будто выцветает, линяет на солнце.

Морин все хихикает, а я никак не могу подобрать нужные слова. Начинать более близкое знакомство с фразы: «О, милый Артур, а вы знаете, что мы с Вами умрем в один день? Только не волнуйтесь — не сейчас, а через много-много лет, когда оба поседеем и превратимся в дряхлых, ворчливых стариков», — не кажется мне сколь-нибудь хорошей идей. Я ведь не хочу его напугать.

Артур примирительно пожимает плечами и, так и не дождавшись ответа, ускоряет шаг и растворяется в толпе сокурсников.

Я начинаю ощущать горечь на самом кончике языка, хотя с самого утра и маковую росинку во рту не держала.

После тонны прочитанных журналов, что тайком таскала мне Морин, невольно думается, что это нечто психологическое и причина вовсе не в еде, а в Уизли, что бы это не значило.

Мы с Морин, на которую я все еще злюсь, хоть и стараюсь не показывать вида, идем в «Сладкое королевство», где я долго стою у стойки с леденцами, пытаясь выбрать по одному на каждый цвет радуги.

— И что ты так с этим Уизли носишься, не понимаю, — в руках Морин мятый пакет жевательных конфет.

Дешевый, уродливый, шуршащий. Я бы никогда не купила такие, они наверняка горчат и жуются не лучше резины.

— Он мой однокурсник и решительно ничего плохого мне не сделал, — слоги острые, дробные, в голосе — сталь, но Морин вновь не понимает, что это предупреждение, знак, что разговор мне неприятен.

— Все эти гриффиндорцы, право, какие-то странные. Чудаки, одним словом.

— Я, между прочим, одна из них.

— Молли, я не тебя конкретно имела в виду, — торопливо исправляется Морин, с негодованием отбрасывая пакет в сторону, будто только сейчас его замечает. — Ты хотя бы не одеваешься как этот заморыш Уизли. Такое ощущение, что он собирался в темноте. А может, он в тайне ото всех подрабатывает клоуном в цирке, чтобы хоть как-то поддержать свою разорившуюся никудышную семейку?

Шутка выходит совершенно не смешной.

Слова обжигают что-то внутри, будто обдают кипятком, и я вмиг взрываюсь. Слова льются с языка раньше, чем я успеваю их как следует взвесить и обдумать.

— Если тебе нечего сказать, просто молчи, ладно, Морин? Ты со своим слизеринским занудством уже… Надоела. Пусть одевается, как хочет, тебе-то какое до этого дело?

Прикрываю глаза и глубоко-глубоко дышу. Чувство несправедливости, почти детской обиды царапает изнутри, впивается в кожу острыми краями.

Хоть мы с Морин и дружны еще с дошкольных времен, любить ее я, увы, не могу. Мы будто говорим на разных, чужеродных, враждебных друг другу языках.

Я открываю глаза и не вижу ее рядом. Она, конечно, убежала, как делала всякий раз, когда развитие событий шло не по ее, продуманному и прокрученному в голове, сценарию. В воздухе слабо пахнет фиалковой водой и слезами, но совесть меня не мучает.

Выхожу на улицу и, развернув один из леденцов, по обыкновению начинаю его грызть — шумно, мерзко, с удовольствием. Прохожие оборачиваются, пялятся, но мне все равно. Хруст такой громкий, что я не слышу собственных мыслей, что уж говорить о чьих-то замечаниях.

Горечь на языке не уходит, но становится самую чуточку слаже, приятней.

До самых танцев заняться мне нечем, и я слоняюсь по деревне, рассматривая витрины и приценяясь к вещам, которые никогда не куплю.

Все меняется, как только я переступаю порог «Шапки-невидимки».

Одна из вещей заставляет мое сердце трепетать, и я ее покупаю, не задумываясь о том, как буду оправдываться перед братьями за потраченную сверх нормы сумму, вообще ни о чем не думая.

Покупка греет мне душу, и к началу танцев я почти забываю о ссоре с Морин.

Словно маленькая девочка, тайком собирающаяся на первое свидание, старательно, но неумело, рисую на глазах стрелки-ласточки и подвожу губы. Косметика не моя, а подруги, и я не чувствую себя более уверенной и уж тем более красивой.

Я дрожу словно осиновый лист и ничего не могу с этим поделать.

Стоя у стенки, в компании таких же девчонок без пары — смущенных, розовощеких — я все ищу его глазами, но не нахожу.

Он подкрадывается незаметно, в момент, когда моя надежда истончается и тает, на третьем танце.

— Потанцуем?

Мое сердце вспархивает, делает головокружительный кульбит и тут же с шумом ухает вниз. Я вдруг вспоминаю нечто важное.

— Кажется, я не умею танцевать, — краска смущения приливает к лицу, я прячу глаза и прижимаю сверток с покупкой к груди, крепко-крепко, словно я рыцарь, а это мой щит. А Артур — дракон, конечно.

Гитары выводят замысловатую, незнакомую мелодию. Ритм рваный, сбитый, но мне нравится.

— Да ладно тебе, танцевать все умеют, — он шутливо изображает несколько простых движений. — Пойдем.

Коротко киваю, и мы, взявшись за руки, идем танцевать. У меня получается не очень хорошо, пару раз я сильно наступаю Артуру на ногу, но он и носом не ведет.

Мне хорошо и радостно, до момента, когда это вновь происходит.

Музыкальная группа, пятеро ребят чуть старше нас, умрут меньше чем через год, и это не кажется мне сколь-нибудь справедливым.

Изо всех сил сдерживая крик, я вырываюсь из живой, разгоряченной толпы сокурсников и бегу, не разбирая дороги.

Я не понимаю, что Артур бежит за мной, не слышу его криков.

— Да стой же, — его рука касается моей, стискивает ее сильно, но совсем не грубо, просто останавливая.

— Я не вернусь туда, не хочу, противно, — шепчу я, — просто не могу туда вернуться.

Нервным движением провожу по губам, стирая помаду. Мне хочется убрать ее всю, без остатка, соскрести вместе с кожей, но не выходит.

Артур кивает, трудно сказать чему именно, и протягивает мне забытый сверток с недавней покупкой. Молча, без тени улыбки.

Конечно, по-хорошему я должна объяснить ему свое поведение. Рассказать о «даре», доставшемся от бабки, о том, что увидела на танцполе и почему сбежала, но я не могу. Горло будто сжимает спазм.

Артур не может этого знать, но как будто чувствует. Без всякого на то предлога он заводит разговор о своей коллекции маггловских приспособлений, названия которых вспыхивают в моей голове ярким пламенем и тут же гаснут, забываются.

— Я бы хотела на них посмотреть, — задумчиво шепчу я, — когда-нибудь.

Он улыбается и подходит близко-близко. В его дыхании мята.

Все хорошо, я точно это знаю, чувствую, но все равно боюсь, дрожу всем телом. Сверток выпадает из рук, и из него показывается край яркого, в желтую клетку, пальто.

Завтра обязательно его надену. Не знаю, подойдет ли оно к алому пиджаку Артура, но это не так уж важно. Мы что-нибудь придумаем.

— Вот шуму-то будет, — улыбается Артур, внимательно рассматривая обновку, с явным одобрением. — Морин точно не оценит.

— Морин волнует меня меньше всего, правда.

Что же тогда волнует, и сама не знаю. А может, не хочет признаваться. Некоторые вещи куда более ценны, пока их не произносят вслух, правда?

Его губы близко. У них вкус огненно-желтых лимонных леденцов. Точь-в-точь таких же, как я покупала сегодня в «Сладком королевстве»

Земля кружится, и кажется, что еще немного и взлетишь.

— Если я скажу тебе, что мы с тобой умрем в один день, ты очень испугаешься?

Артур смотрит на меня, мягко улыбаясь. Я не знаю, верит ли он мне, не знаю, о чем он думает. Мне страшно, но я терпеливо закусываю губу и жду ответа. Сердце пропускает несколько ударов, бьется где-то в горле.

Его сухой отказ от нас, которых толком и не было, меня убьет. Кажется. Но это ничего, я ведь знаю: даже мертвые люди порой выживают.

— Все гриффиндорцы такие чудаки, — его ладонь, мягкая и теплая, на моей щеке. — С нас спрос невелик.