Разговор. С Богом ли? (джен)

Пахнет ладаном. Горят свечи — сотни свечей. Сквозь окна, украшенные витражами, лениво падает солнечный свет. Он здесь в тишине, как обычно один. Его руки сложены в молитве, губы чуть двигаются, обычно он говорит еле слышным шепотом. Глаза прикрыты, сквозь неплотно сомкнутые веки он видит все: и трепет свечей, и яркие солнечные блики; слышит чуть звенящую блаженную тишину, и молится.

В мыслях многое: судьбы людей, что его окружают, их дела и поступки, их мысли и чувства, чаще всего лживые и мерзкие. От этого становится противно, но и он сам грешен. Драйзер тяжело вздыхает, слегка прикусывая губы, и снова молится, снова едва шевелятся губы, снова и снова он просит для всех, и для себя тоже. Просит понимания, прозрения, действовать так, как подсказывает сердце, просит очищения от грехов и еще раз прозрения, понимания, просит справедливости для всех и торжества истины и морали.

— Человек безграничен в своих возможностях, так почему же он лжет и выворачивается? — раз за разом вопрошает он, приходя в этот Храм Веры, хотя сам прекрасно знает ответ. Это удобнее, проще и стало нормой поведения. Это горько, мучительно горько, осознавать и принимать, как должное. Но еще горше понимать, что он мало отличается от всех тех, за кого он молится.

Крамольные мысли приходят не сразу, захватывая разум постепенно. Исподволь, грешными путями просачиваются в сознание, очерняя веру, пытаясь изменить его мораль, поменять плюс на минус и окончательно сломить веру.

Драйзер закрывает глаза, до боли сжимая руки в молитвенной позе и гонит бесовское прочь. Хранитель... Как он сейчас жалок, в своей неравной борьбе, отчаянно пытающийся доказать что-то самому себе, лукаво думая одно и делая совсем другое. Он мучается в невозможности высказать это кому, кроме Бога, и страдает, чувствуя себя загнанным в клетку. А потом вся злость, все та чернота, что так долго копится в его душе, вырывается наружу, на ни в чем не повинных людей. Хранитель...

— Теодор! Ты еще долго? Колени не устали? — в самый важный момент душевных терзаний слышит он знакомый звонкий голос Джека. Лондон быстрым шагом идет по проходу и останавливается у первой лавочки, опираясь на ее спинку рукой. — Просил меня подъехать к трем, а сейчас уже половина четвертого. Ты решил тут поселиться и принять сан? Или вымолить прощение для всех грешников этого мира сразу?

Хранитель хмурит брови, но поднимается с колен и неловко растирает затекшую спину. Вышло действительно неудобно. Задумался, ушел в себя... А Бога так и не почувствовал...

— Так поздно? Извини, я слишком... задумался, — он смотрит на алтарь, на трепет свечей, на яркие блики на полу, и ему становится не по себе. Стыдно за те мысли, что посещают его слишком часто. И это только раздражает. Где та благость, которая спускалась на него с Небес раньше? Он больше не чувствует ее. Грешник.

Джек критично оглядывает Хранителя и машет рукой по направлению выхода. Ему всегда неуютно в подобных стенах, слишком много черноты за спиной и на душе, но Лондон старается об этом не думать. Он живет, как умеет. И все так живут. Что в этом плохого? Но все же он торопится уйти побыстрее, мало ли что. Все-таки Храм...

Драйзер следует за ним на некотором расстоянии, все такой же нахмуренный и сосредоточенный. Джеку такое положение вещей категорически не нравится, словно на его глазах рушится один их столпов мира, что поддерживает вселенную в равновесии. А это неправильно. Есть такие люди, как он. А есть такие, как Хранитель. Вот так — правильно.

— Знаешь, я тут на днях прочитал одну книгу, там было одно любопытное высказывание, — словно между делом говорит Лондон, когда они спускаются по ступеням на улицу. — И подумал, что тебе будет интересно его услышать.

Он останавливается, долго роется в карманах в поисках зажигалки и, наконец, закуривает. Драйзер поневоле стоит рядом, ожидая продолжения , и несколько нервно постукивает носком ботинка.

— И? — торопит он, пока еще не очень понимаю, что интересного для него можно найти в бизнес-планах и экономических журналах, которые обычно читает Лондон.

— Там была такая ситуация: бежит зло, за ним гонится добро, с какой уж целью, не знаю, но, наверное, чтобы догнать, покарать или объяснить злу, что оно не право, и отпустить, — неважно. А впереди газон, такой обычный газон с обычной травкой, зло бежит прямо по газону, а добро тормозит. И хотя таблички "по газонам не ходить" нет, добро не может вот так просто нарушить что-то для себя, оно кричит злу "остановись! ", но зло, ехидно посмеиваясь, убегает. Так вот, ты — то самое добро, которое все же побежит по зеленому газону. Сделает усилие над собой и в итоге зло нагонит. Потому что если ты живешь среди зла, нельзя быть совсем белым и пушистым. Это не только глупо, неразумно, но и опасно. Если хочешь кого-то спаси, надо учиться жертвовать. Пусть даже примятой травой. Понимаешь?

Он не смотрит на собеседника, только крутит в пальцах сигарету и спускается вниз, туда, где припарковал машину. На душе становится как-то особенно легко и спокойно, церковь остается позади, и он снова чувствует уверенность в себе.

Драйзер, молча, идет за ним, обдумывая сказанное Джеком. На последней ступеньке он на миг задерживается и оглядывается. Высокой стрелой в небо взмывают стены собора, играет в виражах солнечные блики, над острым шпилем — совершенно чистое голубое небо, нетронутое ни единым облачком. Хранитель смотрит на это великолепие, каждый раз восхищающее его своей простотой, но сегодня, после слов Джека что-то меняется в его взглядах, и он ступает на мостовую каким-то совершенно другим человеком.

Пристегиваясь, он смотрит на Джека, поворачивающего ключ зажигания, и не понимает, как этот человек, обычно далекий от подобных проблем, так ясно и кратко мог выразить то, о чем Драйзер думал не один день.

— Лучше стало? — смеется Предприниматель и подмигивает. — Тогда сначала в бар, а потом заглянем в дом терпимости?

— Джек!!! — возмущается Хранитель, бросая на молодого человека суровый взгляд, призванный испепелить на месте, и они оба смеются. Машина стремительно срывается с места. А в витражных окнах храма по-прежнему играет солнце. Все правильно.