Кромкой пропасти (гет)

— Я правильно поняла тебя? Ты не идёшь со мной.

Панков досадливо нахмурился: слова эти были брошены не с той ребячливо-капризной интонацией, к которой он за полтора года успел привыкнуть. Сухо и жёстко вырвались они, сопровождаемые взглядом, полным непримиримой злости.

— Катя, прошу тебя. — Он невольно развёл руками — точно перед неподатливыми присяжными на суде. — Комарова звонила, заседание перенесли на сегодня. Я никак не закончу к семи.

— Ясно. — Катя прошлась взад-вперёд, с силой вдавливая босые ноги в мягкий ворсистый ковёр. Резко остановилась:

— Саш, по-моему, хватит уже. Я как кошка, которой хвост по частям режут. Не могу.

Панков поднялся:

— Не понял.

— Пора разбегаться. Насовсем.

Он машинально сунул руку в карман пиджака за сигаретой. Остановился на полдороги, вспомнив, что уже лет десять не курит.

— Почему ж это? — Прислонившись к подоконнику, скрестил руки на груди. — Что тебя не устраивает?

— Ты, конечно. Всё остальное в порядке.

— Кто бы сомневался, — хмыкнул Панков, невольно обведя взглядом комнату. Светлая, просторная, с окнами на тихую улицу, она не шла ни в какое сравнение с душной комнаткой над Садовым кольцом, которую студентка Лапина делила с однокурсницей до того, как перебралась к нему. — Ну и чем же я заслужил твою немилость?

— Скорее уж, наоборот, — фыркнула Катя. — Это мне не удалось заслужить хоть толику твоего милостивого внимания. Я для тебя так — тень, пустое место. Вот эта хрень… — Она потянулась к его столу и взяла затрёпанный, весь чёрканный-перечёрканный Уголовный кодекс. — Вот эта хрень тебе в сто раз важнее меня.

Панков стиснул ладонями край подоконника, пытаясь сдержаться. Не наорать. Главное — не наорать.

— Во-первых, положи. Во-вторых, это моя работа, за которую я получаю деньги, и, заметь, вполне приличные. В-третьих, ты же не думаешь, что я должен за тобой целыми днями хвостом ходить?

— Мне вовсе не надо — хвостом. — Голос её дрогнул, стал тише. Сама она словно съёжилась, обхватив себя руками. — Я просто хочу быть нужной, а у меня не получается, даже в день моего рождения.

— Кать, успокойся. — Он шагнул к ней. — Вечером вернусь, и отпразднуем.

Она помотала головой, отступая:

— Нет. Я сейчас ухожу.

Панков провёл ладонью по лбу, запустил пальцы в приглаженную было шевелюру.

— Как знаешь.

Катя неуверенно замерла, точно ожидая большего сопротивления.

— Что ж ты? — полюбопытствовал он, складывая бумаги со стола в кожаный портфель. — Передумала?

— Передумала бы, Саш. Если бы чуть хуже тебя знала. — С беззвучным вздохом Катя опустилась на диван. — Уходишь уже?

— Ага. — Защёлкнув портфель, Панков направился в коридор.

— Погоди.

Обернулся через плечо:

— Что такое?

— Отдай мне билет.

Пожал плечами:

— Возьми, он в куртке. Зачем тебе?

— А ты думаешь, мне не с кем, кроме тебя, пойти на «Норд-Ост»?

Глухо хлопнула дверь. Ушёл. Конечно, а ты чего, дура, ожидала? Рухнет на колени, осыплет поцелуями и на руках понесёт тебя в театр?

Катя истерично хихикнула, представив Панкова на коленях. Уж он-то в такой позе сроду не стоял, не то что тётя Лена… С неё тогда всё и началось, вернее, с её беспутного сына Генки, в очередной раз попавшего в историю. По пьяни с ментами подрался, вот и светило лет десять на зоне. Тётя тогда рыдала, заламывала руки:

— Катенька, если его посадят, мне незачем жить! У тебя ведь есть друзья-юристы, посоветуйся, ради бога, с ними! Нам так нужен хороший адвокат — а где взять его?

Насчёт друзей тётя, как всегда, преувеличивала. Была одна знакомая с юрфака — вместе на шейпинг ходили. Но попытка ведь не пытка.

Знакомая эта, Олька Барсова, и отвела их с тётей к Панкову в контору. Катя для моральной поддержки шла: тётя ни на секунду не выпускала её локоть, пока Олька успокаивающе бубнила:

— Александр Кириллович у нас криминалистику ведёт, все довольны. И адвокат, я слышала, толковый. Вы не беспокойтесь: разберётся.

И на ж тебе — разобрался. Генке дали два года условно. Тогда-то, после приговора, тётя Лена и рухнула перед ним прямо посреди зала суда. Он, бедный, не то, что покраснел — пунцовым стал, как виноградина. Катя бросилась ему на помощь — тётку успокаивать. Они её вместе под белы руки до дому провожали: Генка-то к дружкам убежал, отмечать. А потом, отпоив бедняжку корвалолом и оставив под наблюдение соседки, гуляли по городу до темноты, то углубляясь в серьёзные разговоры, то хохоча, точно два подростка.

Переехала она к Панкову месяцев через семь. Вроде в шутку сказала: «Пора бы нам совместное хозяйство вести, как Шарику с Матроскиным». «Почему нет? — отозвался он, не отрываясь от толстой синей папки, в которой находилось Что-то Очень Важное. — Только, чур, избу потом не пилить».

Больно надо. Чужого она не возьмёт. Билет — это так, от безнадёги… Но с кем же пойти, в самом деле?

Лариска? А что, вариант. Очень она любит романтические истории, всякие амурчики-поцелуйчики. Но лучше бы найти спутника мужского пола. Может, Каракозов? С параллельного потока. Тоже Сашка, кстати. С лета клинья подбивает.

Кнопочки мобильника замелькали под пальцами. Пара гудков — и с того конца прорывается лихорадочное «Алло!»

— Саш, привет. Ты что, стометровку к телефону бежал? Что голос такой запыхавшийся? Ах, подтягивался. Спортсмен ты мой. Спасибо, спасибо… Нет, за уши тянуть не надо, я уже выросла. Слушай, у меня предложение. Хочешь со мной на «Норд-Ост» идти? Да, сегодня в семь. Отлично. Тогда в полседьмого у Дома культуры. И тебе спасибо, солнце!

Как всегда, на парковке у окружного суда — ни одного свободного места. Поморщившись, Панков свернул во двор. Не хотелось объезжать за километр — дождь хлестал что есть силы вперемежку со снегом, оставляя слезливые разводы на лобовом стекле. О, вот здесь, кажется, можно приткнуть…

Ветер рванул зонтик — тот надулся, как парашют. Кое-как пытаясь прикрыться, Панков побежал, перепрыгивая через лужи. «Ещё одна головомойка за сегодняшний день», — пришла в голову единственная цензурная мысль.

А в суде тепло. В суде хорошо. Можно наконец снять вымокшую куртку, провести гребешком по влажным спутанным волосам, противно холодящим лоб, и идти в зал заседаний.

Что ж такое: помощница судьи в профиль — Катька вылитая. Раньше не замечал.

Ну и пусть Катька, с ней кончено. Не стоило и связываться. Ей миллион алых роз подавай, а у него на розы аллергия. Так что…

— Прекрасно выглядите, Аллочка.

— Спасибо.

Девочка смущённо улыбается, и, проходя мимо, словно бы невзначай задевает его рукав ладошкой.

Центр на Дубровке сияет огнями. Катя поднимается по лесенке под руку с Сашей Каракозовым, крепко прижимая к груди белый букет.

Днём она отвезла на квартиру к тёте Лене с дюжину платьев, два свитера, джинсы, плеер и зубную щётку. Никаких объяснений давать не пожелала, буркнула: «Расстались» — и всё. Потом крутилась у зеркала, перемерила всю дюжину, час билась над причёской… Дождь едва всё не испортил.

Но сейчас она королева, и как верный подданный, склоняется к ней Каракозов. Сыплет комплиментами, улыбается, обмахивает её программкой, как веером: душно очень. В зале посвежее. И места самые хорошие: третий ряд, по центру.

Панкова давно пора забыть. Как она могла потратить столько времени на человека, который клиентами своим советовал ставить в спальне скрытую камеру перед тем, как заняться сексом с незнакомой женщиной, дабы потом она не могла заявить об изнасиловании и раскрутить их на деньги?

Гаснет свет.

…Господи, ну зачем она сюда пришла! Каждое слово со сцены — как удар под дых. Да ещё Каракозов со своими комментариями.

— Кать, слушай, прикольно-то как! У героев имена, как у нас. Знак судьбы, а?

Имена, да.

Она крепче сжимает губы и запрокидывает голову, не давая вытечь слезинке. В ушах звенят слова героини:

В душе моей холодный снежный ком,

И греюсь я последним угольком,

Но тлеет он едва-едва...

Прощенья нет ошибке роковой,

Не вправе я считать себя живой,

Пока моя любовь жива.

Катя сцепляет пальцы, врезая ногти в ладони. Каракозов тянется погладить её плечо — отстраняется.

Любовь моя, что столько лет была

Защитой от неверия и зла,

Любовь, любовь,

Которую я предала.

Предала…

— Судебное следствие объявляется законченным.

Стукнув молоточком по столу, судья Матвеева направляется к двери. Собирает бумажки круглый, будто шарик, прокурор, конвойные выводят из клетки подзащитного. Десятый час уже, засиделись. Панков не сразу попадает в рукава куртки, берёт портфель… Домой неохота — а куда ещё? Выспаться надо.

В тёсном коридоре уныло мигает зелёная лампочка, от голых стен гулко отдаются шаги. Так, к следующей среде подготовить речь. Ему есть что сказать, и он скажет. Но сначала — спать.

— Инна Константиновна, Александр Кириллович! Вы слышали? Жуть какая!

Цокот каблучков молотит по ушам. Матвеевская помощница растрёпана, глаза блестят… Ну и что за сногсшибательную сплетню принесла на хвосте?

— «Норд-Ост» захватили! — выпаливает она со смешанным чувством ужаса и восторга.

— Аллочка, Аллочка, поспокойнее, — укоризненно качает головой судья. — Какой «Норд-Ост», кто захватил?

— Да мюзикл! Я сама его на прошлой неделе смотрела! В Центре на Дубровке. Там сейчас и актёров, и зрителей в заложниках держат. Чечены, представляете? Требуют закончить войну. Да вы телевизор включите! Сейчас везде только об этом и говорят.

— Господи, что творится… — вздохнула судья. — Можно подумать, у нас дикий аул, а не столица. В Грозном и то спокойнее. Занесёшь мои бумаги в кабинет? А то я очень тороплюсь. Всего доброго, Александр Кириллович, до завтра.

Панков молча кивнул.

Проводя коллег взглядом, опустился на лавку, ощупью вынул мобильник. Заледеневшими пальцами набрал номер.

Несколько клейких секунд — и на том конце провода механически потрескивает: «Аппарат вызываемого абонента отключён или находится…»

Отбой.

Да нет, может, она ещё не пошла. Она могла психануть, передумать. Какой там у тётки телефон?

— Алё! Елена Ивановна?

Сквозь шуршание и треск он слышит короткий резкий всхлип и понимает: это всё.

— Саша… Саша, она ушла. Туда, на спектакль, с парнем каким-то. Я звонила ей пять минут назад. Она взяла трубку, сказала: «Тётя, прости, я…» И оборвалось. У неё телефон отобрали! Она там сейчас, среди этих… нелюдей…

— Так, хватит. Я сейчас приеду. За новостями следите.

— Нет-нет! Я уже одеваюсь. Еду туда. Моя Катенька — у террористов, а я буду сидеть?!

Панков прикусил язык, не давая сорваться с губ самому последнему мату.

— Елена Ивановна, вы ей ничем не поможете. Здание наверняка оцеплено — вас просто не пустят.

— Всё равно! — стоном отдалось в ушах. — Я буду рядом. Я буду молиться за неё.

— Дома молитесь! — рявкнул Панков. Поздно: тётка положила трубку.

Да что ж такое.

Подошёл к окну, прижался лбом к холодному запотевшему стеклу. Ни огонька.

Катя. Катька, чтоб тебе день и ночь икалось! Жива ли ты?

Грёбаный суд. Грёбаная Матвеева со своим вечно меняющимся расписанием. Почему не плюнул, почему не пошёл на спектакль?

А что бы изменилось? Что он, в одиночку раскидал бы этих выродков?

Да хоть закрыл бы собой в нужную секунду. Пусть бы в него — со всей дури, из двух стволов. Только не в неё.

Катя!

Телефон теперь куда-то сунул, не найти. А, вон, под лавкой…

Едва стоит согнуться, спину простреливает острой болью. Сводит лопатки. Панков с усилием распрямляется, сжимая в потной ладони «Сименс».

Да возьми же ты трубку, урод. Возьми…

— Алё, Денис Геннадьевич? Панков беспокоит.

— Слушаю, — донёсся до него хриплый бас. — Стряслось чего?

— Я насчёт «Норд-Оста». Там сейчас в заложниках мой знакомый.

— Вон оно что… Ничем не могу помочь. Наши сейчас пытаются выйти на связь с террористами — пока безуспешно. — Майор ФСБ Филимонов помолчал и как-то коротко, резко выдохнул. — Нутром чую: не выйдет ничего, штурмом надо брать.

— И плевать на трупы?

— Трупы мы ещё вернее получим, если будем тянуть. Как зовут твоего знакомого?

— Екатерина Лапина.

— Я попробую что-нибудь разузнать.

Панков уткнулся затылком в голую шершавую стену.

— Заранее спасибо.

— Ладно, не благодари…

Дождь перестал. Минуту назад, пять, десять — Панков не заметил. Он не взял машину, не поехал домой — и на Дубровку не поехал. Сколько времени уже так нарезал круги по центру?

Если что, Филимонов позвонит. А сидеть, уткнувшись в экран… С утра к нему психиатричку вызовут, не иначе.

Тонкие тёплые пальцы проворно обматывали вокруг его шеи колючий шерстяной шарф. Саша вздрагивал, ёжился:

— Не хочу. Чешется, аж сил нет.

Быстрый поцелуй в пылающий от жара лоб:

— А ты терпи. Тридцать восемь и пять — это не шутка.

— Ерунда, — кривился он. — Завтра на работу пойду.

Тихий щекочущий смешок прямо в ухо:

— Пойдёшь, конечно. Поэтому сегодня надо полечиться. Ну-ка… — зашуршала пакетами. — Это тебе тётя Лена передала, чтобы ты поправлялся скорее.

На банку малинового варенья Саша глянул с интересом.

— А что, я чайку бы попил.

— Щас!

Только и взметнулись за её спиной полы китайского алого халата.

Саша прикрыл глаза: от жара веки наливались свинцом. Футболка нещадно липла к коже, да ещё этот шарф… Не выдержал, рванул узел на себя.

— Что ты делаешь? — укоризненно выдохнула Катя. Поставила дымящуюся чашку на тумбочку, присела рядом. — Дай, поправлю. Тебе тепло нужно.

Он хотел возразить, но собственный нос предал: не дал вымолвить ни слова громким «Аап-чхи!»

— Будь здоров.

— Да уж, не помешало бы…

Горячий чай обжёг больное горло, Саша поморщился.

— Ложку дай.

— Вот, я принесла.

Так-то лучше, мелкими глотками… Сладкое тепло, разливаясь внутри, нежит, убаюкивает. Катя подвигает подушку.

— Ты приляг. Нужно выспаться, и всё пройдёт.

— Мне ещё дело прочесть, двенадцать томов… — сонно бормочет он, покорно пристраиваясь под толстым пуховым одеялом. И сквозь подступающую дрёму сильнее прижимает горячий лоб к тонким прохладным пальцам.

Пальцы пахнут летом.

Мобильник надрывно взвыл, Панков торопливо полез под молнию кармана.

— Слушаю.

— Саш, с террористами ведутся переговоры. Они отпустили двадцать шесть человек — твоей Лапиной среди них нет.

— Можете что-то сделать? Чтобы её отпустили?

Филимонов невесело фыркнул.

— Как ты себе это представляешь? Я даже не вхожу в руководство операцией.

— Понятно. Что ещё?

— Пятеро сбежали. Артисты. Наверху медлят, не хотят предпринимать активных действий. Торгуются с Бараевым. Мы пока даже не знаем точно численность террористов. — После паузы Филимонов грустно, устало добавил:

— Такие дела.

— Спасибо, Денис Геннадьевич. Держите меня в курсе.

Палец скользнул на кнопку «Отбой».

Он смотрел вниз, в темноту. Ветер нёс в лицо затхлую сырость с воды. Ноги давно промокли, в горле начинало першить, но он всё стоял, перегнувшись грудью через перила.

Он подождёт Катьку. Пусть она придёт и заохает, отчитает его. Потащит домой, запихнёт под горячий душ, укутает в этот злосчастный шарф. А потом уложит на диван, на тридцать три перины тёти Лены, и вытянется рядышком, щекоча частым дыханием его грудь.

Он даже, может быть, наутро пошлёт на три буквы суд, и прокуратуру, и всех клиентов, и они вместе пойдут бродить по Москве. Как тогда. Когда-то.

Ты только вернись, чучело гороховое, курица, дура с кукольными глазами…

Катюшонок, вернись.

…Едва включился свет, возвещая антракт, она поднялась и быстрыми шагами направилась в коридор. Каракозов — растерянный, недоумевающий — двинулся за ней.

— Кать! Кать, куда ты?

Не обернулась, на ходу доставая номерок из сумочки.

— Да постой!

Рванувшись, схватил её за руку.

— Саш, прости. — Вскинула на него блестящие от слёз глаза. — Мне правда лучше уйти.

— Да в чём дело-то? — с досадой выпалил он. — Что стряслось? Спектакль не нравится — так давай в другое место пойдём.

— Нравится. — Она резко потёрла ладонью веко, забыв, что размазывает тени. — Очень нравится. Но у нас с тобой ничего не выйдет, прости.

— Да почему? — Голос едва не срывается на крик. Он трясёт её руку так, что она морщится от боли — беззвучно. — Сначала ты меня срываешь из дома, твердишь, что соскучилась, а теперь выбрасываешь, как… Как обёртку от конфеты!

Глухо выдавливает:

— Я тебя не использовала. И не хочу использовать. Ещё раз прости.

Разворачивается и медленно, тяжело ступая, идёт к противоположному выходу.

Убил бы, честное слово.

Кате всё равно. По-свински поступила с Каракозовым — а как иначе? Она просто не должна была с ним идти.

Дождь режет лицо, ботинки хлюпают по лужам, под лакированную подошву начинает просачиваться ледяная вода. Ноют ладони, расцарапанные в кровь.

Кровь. Не иначе, она виновата. Горячая, упрямая хохлацкая кровь бабки Ганны стукнула в голову — и вылетели слова. Таких слов назад не возьмёшь.

Мимо с рёвом проносится заляпанный чёрный джип. Сердце глухо бухает где-то в районе пяток: не зацепил на волосок, наверное.

Едва отшатнулась, прижалась к стене — второй.

Катя проводит рукой по мокрому лбу. Бурчит: «Пьянчуги», — и бредёт дальше.

Собственно, всё равно, куда брести. Только не к Сашке: уходя — уходи. И не к тётке с её квохтаньем. Подруги тоже начнут выспрашивать, вздыхать, лезть с советами…

А на улице холодно, как ни странно. Только сейчас заметила, когда левый ботинок в очередной раз хлебнул грязи.

Прямо напротив — неоновая вывеска: «Кафе Осьминожка». Там, по крайней мере, сухо и чисто, думается Кате. Она сворачивает к переходу.

…Всё неимоверно чужое, далёкое и расплывчатое: клетчатая скатерть, букет васильков в вазочке, ажурный передник официантки. Напиться бы — но имеется уже такой опыт. К больному духу прибавится больное тело. Поэтому чашку кофе, пожалуйста. Да-да, без сахара. И счёт.

Катя лезет в сумочку за кошельком и невольно упирается взглядом в пылающий экран. Тринадцать пропущенных вызовов — неужели Каракозов?

Тётя Лена. Ей-то чего понадобилось?

— Алё. Тёть, прости, я мобильник на беззвучный поставила. Что стряслось? Алё. Ты меня слышишь? Алё!

Ничего. Глухой чёрный экран. Разрядился, видать.

Ну и ладно. Катя принимается за горячее терпкое пойло.

Она цедит по глоточку, время от времени вскидывая взгляд на круглый чёрный циферблат. Ещё только пол-одиннадцатого — и часу не прошло. Ещё можно сидеть и сидеть.

Пробегающая мимо официантка роняет синенькую книжечку — бумажки разлетаются по полу. Она нагибается, торопливо шарит рукой, и Катя видит, как вздрагивают худые плечики.

— У вас что-то случилось? — спрашивает меланхолично, ожидая в ответ резкое «спасибо, ничего» — или душещипательную любовную историю вроде её собственной.

Но голубые глаза блондиночки до краёв полным мучительным страхом.

— Да. Вы извините. У меня сестра гримёршей работает в Центре на Дубровке.

— И что? — Катя вопросительно хмурит брови.

— Вы не знаете? Его террористы захватили…

Ну где же эта остановка, где?

Катя летит, не разбирая дороги. Домой, скорее домой. Она давно уже должна была выйти к дороге — или к метро, если, конечно, оно ещё работает. А вот заплутала в лабиринте дворов. Потерялась.

Надо было у этой девочки в кафе попросить телефон. Позвонить, сказать, что с ней всё хорошо, что она жива, что сейчас вернётся… Здесь и просить некого. Дома глядят тёмными слепыми окнами, в синильном мерцании фонарей — ни души. За каждым углом затаилось по тени — вот-вот набросятся, вонзят когти.

Вздрогнув всем телом, Катя ускорила шаг. Едва не свалилась в полуоткрытый люк, обогнула покосившуюся лавочку — ложе бомжа, и вырвалась к мосту.

Там, у самых перил, какой-то человек. И ей, готовой взвыть от страха и одиночества, всё равно уже, маньяк он там или не маньяк. Она в секунду перебегает пустую дорогу и негромко кашляет.

— Извините, можно вас спросить?

— Катя, — выдавливает он хриплым шёпотом. И хватается рукой за перила так, что перекладина прогибается и скрипит.

Она молча глядит в его лихорадочно пылающее лицо распахнутыми глазами — и так же, не проронив ни звука, кидается, зарывается щекой в мокрый воротник его куртки.

Жёсткие сильные руки обвили, стиснули так, что, кажется, вот-вот хрустнут рёбра — но она только судорожно выдыхает, прижимаясь ещё сильней.

Тёплой волной к уху:

— Ты всё-таки сбежала.

— Да, сбежала, сбежала, — шепчет она, захлёбываясь слезами. — Сбежала от него, он мне не нужен, никто больше…

— Подожди. — Жёсткие подушечки пальцев приподнимают её подбородок. — А террористы?

— Да не было никаких террористов… То есть я не видела… Я ушла раньше, и злилась, и не хотела тебе звонить. Я даже не знала ничего.

В водоросли волос на затылке зарывается его обжигающе-горячая ладонь. Ближе. Ещё ближе.

Его судорожно сдерживаемое дыхание касается её губ, язык неспешно стирает горько-солёные следы на щеках.

Она тянется к его губам — впиться, слиться, впитать его всего, без остатка. Рука скользит ей под куртку, гладит дрожащие худенькие плечи, скользит вниз, к груди, легонько сжимает сквозь шёлковую ткань острый сосок. Катя потерянно стонет, подаётся к нему всем телом, вжимаясь бёдрами в его обтянутый джинсами пах.

— Кать, — хрипло выдыхает он. — Я не могу так… Я тебя прямо здесь…

В кармане подаёт голос мобильник. Панков прикусывает губу, сдерживая рвущиеся наружу ругательства.

— Алё. Денис Геннадьевич? Ещё пятерых отпустили, говорите? Отбой. Да, всё уже в порядке, друг мой нашёлся. Спасибо вам. Да-да, всего хорошего.

Она опускает голову ему на плечо:

— Так ты искал меня.

— Да я чуть с ума не сошёл! — фыркает он. — Фиг ты ещё куда пойдёшь без меня.

Обескровленные холодом губы изгибаются в довольной улыбке:

— А ты иди со мной. И я буду только счастлива.

— Замёрзла совсем… — Он растирает её пальцы в ладонях, подносит ко рту, слегка покусывает подушечки.

— Как будто ты не замёрз.

— Чёрт, а машина возле суда осталась. Далеко идти. Такси сейчас не дождёшься.

— По-моему, тут рядом какая-то гостиница. Пойдём поищем. Только тёте сперва отзвонюсь.

В полуоткрытую форточку рвётся ночная свежесть. Он глотает её жадно, отчаянно, стаскивая на ощупь в полутьме узкое платье с влажной Катиной спины.

— Оставь так, — шепчет она сквозь стиснутые зубы. — Скорей уже…

Ещё раз — вверх. Треснуло всё-таки... Плевать.

Накрывает её собой, оперевшись на локти, вытянувшись. Губы скользят вниз, вдоль тоненькой венки на шее, где часто-часто колотится пульс. Ещё ниже — кожа гладкая, вожделенно-прохладная… Коснуться кончиком языка твёрдой горошинки, улыбнуться, скорее ощутив, чем расслышав резкий вздох. Накрыть, прихватить губами, обвести… Ещё. Ещё.

Сдавленный стон — и её ладонь ложится на застёжку джинсов, с силой дёргает. Молнию вниз. Он кое-как пытается помочь ей стянуть с него мокрую налипшую ткань, одновременно прикусывая нежную кожу в ямочке у бедра. Так, ещё немного развести ей коленки, подхватить под ягодицы — и скользнуть языком во влажную тёплую глубину.

Полувсхлипы-полувскрики рвутся безудержно, её тонкие пальцы исступлённо комкают жёсткую хлопковую простыню. Она сейчас такая открытая, беззащитная… настоящая. Живая. И чтоб он хоть когда-нибудь ещё её отпустил.

Он отстраняет в самый последний момент. Из тяжело вздымающейся груди её вырывается стон протеста, пальцы до боли вцепляются ему в волосы. Короткий смешок — и он отбрасывает, наконец, болтающиеся на щиколотке джинсы, входя в неё сразу до конца.

Глубже, сильнее. Она яростно подаётся ему навстречу, возвращая поцелуи, скользя руками по спине, по груди, зарываясь в тёмную курчавые заросли. Он уже не может и не хочет сдерживаться, глухо, коротко вскрикивая. И когда её пронзает неистовая дрожь, она стискивает, обхватывает его так, что тьма ослепительно взрывается изнутри перед глазами, и он запрокидывает голову, вцепившись в её запястья — точно пловец, хватающийся за последнюю соломинку, принимая надвигающийся шквал.

— Саш…

Лицом в подушку, сквозь сон:

— Ну что стряслось?

— Ничего.

Перышко скользнуло ото лба к носу, пощекотало. Он не выдержал:

— Апчхи! Да в чём дело-то?

— Утро уже. А я не знаю, на чём нам теперь до дома добираться из этой глухомани.

— Ничего себе глухомань, почти центр… А сколько времени?

— Без пяти двенадцать.

Он аж подскочил на постели.

— Твою!.. У меня ж через полчаса встреча с клиентом! — Ошалело оглянулся. — И куда я вчера брюки закинул?

Не выдержав, Катя негромко хихикнула.

— Кажется, они на подоконнике. Немного выше — и вылетели бы в форточку. Представляешь, бомжам какая радость?

— Не представляю. — Он покрутил головой, разминая затёкшие мышцы. — Бежать надо, и поскорее… Ну почему ты меня раньше не разбудила?

Катерина со скептической усмешкой наблюдала, как он, прыгая на одной ноге, натягивает джинсы, застёгивает смятую рубашку, пытается пригладить растрёпанные тёмные пряди, то и дело бросая взгляд на часы.

Вот наконец набросил куртку, поднял небрежно брошенный в углу портфель, шагнул к выходу… Обернулся. Тёплые карие глаза глянули настойчиво и серьёзно:

— Поезжай домой, Кать. К нам домой. Я через три часа вернусь. И мы с тобой пойдём гулять... куда-нибудь. Куда хочешь.

— Сейчас не лучшее время для выхода в свет, — покачала она головой.

— Тогда просто посидим. Отметим, наконец, твой День рождения… Я ведь так

и не вручил тебе подарок! — хлопнул он себя по лбу. — Как вернусь — сразу же.

— Ну хорошо.

— Кстати. — Он как-то досадливо нахмурился, потёр ладони друг об друга, словно решаясь на что-то ужасно трудное и болезненное, вроде анализа крови. — Давно хотел тебе сказать, а всё времени не было. В общем, это… — Наморщив нос, буркнул совсем уж невразумительно:

— Люблю тебя.

И выскочил из номера.

Катя посидела на развороченной кровати, потёрла виски. Шагнув к окну, распахнула створку настежь, приложила руки рупором ко рту:

— Сашка!

Знакомая фигура в чёрной куртке обернулась, на лице мелькнула тень тревоги:

— Что?

— И я тебя — представляешь?