Каждый охотник желает знать, где сидит фазан (гет)

Куда бы я ни пошёл, меня везде окружал красный. В крови было всё: дом, трава, небо, солнце.

Фотограф скулил, как побитый щенок. Конечно, он сначала отказался, но я пообещал ему, что оставлю его в живых — и, видимо, труп свидетеля, рядом с которым мы вели беседу, послужил достаточным аргументом, чтобы серьёзно отнестись к моему предложению.

Аппаратура у него была потрясающая. Пока он блевал в кустах, я быстро посмотрел некоторые отснятые видеофрагменты на его ноутбуке, и остался вполне довольным. Если бы у него ещё так руки не тряслись, то вполне могло бы сойти за порядочный короткометражный фильм, впрочем, эта дрожь прибавляла моей картине артхаусности — так бы сказала моя дорогая любительница фильмов.

Пока я монтировал отснятые кадры, он по моему приказу заново отснимал все трупы, но теперь уже на фотоаппарат. Потом были пересняты некоторые моменты — пускай это заняло много времени, но зато на выходе получился истинный шедевр. Пока он устанавливал в спальне камеры, я задумчиво оттирал кровь со своих рук и ел привезённые с собой сэндвичи. Фотограф от еды отказался.

Он так орал, когда я сделал на нём первый надрез, что мне пришлось заткнуть ему рот полотенцем. Я пытался ему сказать, что я не собираюсь его убивать, но он меня не слушал и извивался на простыне как уж на сковородке — я никогда не жарил ужей, но, думаю, именно так бы оно и выглядело.

Он был красив и беспомощен, и мне не хотелось его убивать. Я только царапал его ножом, стирал кровь и надрезал снова — а у него слёзы текли из глаз, точно я ему ногу отпиливал.

Кровь была скучного красного цвета. Впитываясь в постельное бельё, она оставляла тёмные пятна.

Мне бы очень хотелось выткнуть ему глаз: ему бы пошла повязка, да и вытащенное глазное яблоко с тонким нервом, тянущимся к нему от пустой окровавленной глазницы, всегда добавляет фильму эффектности и тошнотворности. Но я боялся, что убью его этим. Если не задену мозг, когда буду выковыривать глаз тонким лезвием, если он не умрёт от болевого шока и ужаса — то он попросту не доберётся до города, потеряет слишком много крови. А ведь я дал ему слово, что не убью его.

Всё это я серьёзно объяснил ему, и он не менее серьёзно согласился со мной, что обещания надо выполнять. Потом бедняга пообещал мне, что, по прибытии в город, никому не скажет о случившемся и не побежит в полицию — тогда я отпустил его.

Я смотрел из окна, как он торопливо уезжает на своей смешной маленькой машинке — не чета тому шикарному микроавтобусу, стоящему на поляне — кстати, какого он цвета?.. На душе было светло.

На самом верху коттеджа был чердак. У самого окна на деревянной балке была распята её мать. Бедная женщина тяжело дышала с каким-то болезненным присвистом. Из её запястий уже не сочилась кровь, а тело, истыканное гвоздями, побледнело. Она была ещё жива, когда я приставил к её виску дуло пистолета.

Из ноутбука, стоящего перед ней, доносились рыдания. Я подошёл к нему и наклонился так, чтобы меня было видно по веб-камере. Рыдания стихли.

— Ты выйдешь за меня? — спросил я у неё, сидящей в тёмном маленьком и душном зале, одетой в восхитительное платье и с цветами на голове — и на протяжении нескольких часов смотрящей на то, как где-то далеко-далеко от неё медленно умирает её мать.

— Боже, — сказала она, увидев меня.

Как и следовало ожидать, положительного ответа я не получил.

— Я скоро приеду, — пообещал я и нажал на курок, а потом захлопнул ноутбук, погружая чердак во тьму.

— Хантер, — сказал я себе. — Боже, Хантер, теперь тебе предстоит самое главное.