Полузащита (гет)

Перед важными матчами Пашка шлёт мне смс-ку — так уж у нас заведено. Именно мне, не Галке, не Лиде и не Ире. То ли у меня рука лёгкая, то ли номер счастливый, то ли ещё что…

А сегодня вот позвонил прямо из раздевалки. И такое брякнул, что я уже полчаса сижу перед телевизором и пытаюсь разобраться в тех завалах, что я успешно нагородила в собственной жизни. Не без Пашкиной, кстати, помощи.

Это же он, мой ненаглядный сосед, предложил мне тогда, в марте, вырубить на участке вишняк. Я ещё удивилась: с чего это Кравчука на сельхозработы потянуло? Дача у него роскошнее всех в посёлке, штат прислуги под десяток. Это мы с мамой вдвоём корячимся.

И вот, трудясь в поте лица, Пашка попросил меня оказать ему любезность: записать на приём его одноклубника. Я сперва подумала, шутит.

— Паш, что за глупости? У нас, вообще-то, детский восстановительный центр. Или твоему приятелю меньше восемнадцати?

— Он старше меня на полтора года, — с готовностью поведал Пашка. — У него уже третий сезон колено болит — никак не заживёт после перелома. Позавчера, вон, пенальти не забил.

— Сочувствую, — я демонстративно подняла глаза к небу. — А что, у лучшего футбольного клуба страны нет своих физиотерапевтов?

Пашка махнул рукой:

— Да его кто только не лечил! И свои, и чужие… Разве что к экстрасенсам не ходил ещё. А я же помню, как ты Лизу за месяц на ноги поставила.

Сравнил тоже. Одно дело его племянница — тихая, славная девочка, с готовностью исполняющая все рекомендации, и другое — звезда футбола. Да и перелом у Лизы не бог весть какой сложный был.

— Лен, — голубые глаза Пашки по-щенячьи распахнулись, — ты наша последняя надежда. Зорич у нас лучший бомбардир, двадцать два гола уже — а тут такие косяки.

— Сам-то чего ж не забиваешь? — поинтересовалась я. Пашка снисходительно опустил ладонь мне на плечо:

— Я плеймейкер, моё дело — пас отдать. Ну так что, возьмёшь?

Я обречённо вздохнула. Пашка — он как комар, не отвяжешься. Он даже судей на поле умудряется переспоривать.

Полезла за расписанием.

— Если хочет, пусть подойдёт ко мне во вторник, в четыре.

— А на часик бы попозже? У нас в четыре только тренировка заканчивается.

Вот теперь уже заулыбалась я.

— А это, Пашенька, не мои проблемы.

Где-то там в шкафу завалялся мой плед. Сейчас усядусь, завернусь поудобнее, возьму с тумбочки чашку чая — как раз подостыл — и буду смотреть решающий матч группы «Е». Не то, что бы я фанатела от футбола, но чемпионат мира, всё-таки… Наши играют. И не только наши.

Вот, слева, в клетчатой форме идёт Зорич. Похудел, что ли? И волосы подрезал. Когда он первый раз зашёл ко мне в кабинет, они у него падали чуть ли не до плеч — тёмно-ореховые, почти чёрные.

— Здравствуйте, — выцедил он из себя, безбожно глотая гласные и переминаясь на пороге в мешковатых бахилах.

Неужели иностранец? Ай да Пашка, ай да сюрприз.

— Добрый день, присаживайтесь. Это, — я взглядом указала на ноги, — можно снять: сейчас же лето.

Он с явным облегчением послушался, стаскивая шуршащий целлофан.

— Давайте знакомиться? — ничего оригинальнее я не придумала. — Меня зовут Елена Леонидовна Ракитина.

Он наклонил лобастую голову:

— Милорад Зорич.

Предчувствия меня не обманули. Ой, Пашка, берегись, оттреплю я тебя за волосы!

— Ну что ж, Милорад, — я старалась говорить чётче, громче, — рассказывайте, в чём ваша проблема.

Он поспешно дёрнул молнию адидасовской сумки, выудил оттуда синюю папку на завязках.

— Вот, — грохнул передо мной на стол. — Тут все снимки, вся диагностика. Три года назад я на поле травму получил: трещина в правом колене. Лечился, потом восстанавливался. Врачи говорят, всё давно зажило — а оно болит.

— Как болит? — осведомилась я, перелистывая снимки. Зорич растерянно покосился на меня.

— Ну, постоянные боли, или только под нагрузкой, или, может, с погодой связано?

Он провёл ладонью по лбу.

— Обычно, если бегаю долго… Ближе к концу матча.

— Тянет? Или наоборот, резкая боль, пронзительная?

Поспорить с последними выводами клубных врачей я не могла: на рентгене не было видно никаких повреждений. Словно и не ломалось оно, это колено.

— Знаете, такая, словно скручивает. Согнуть, разогнуть не можешь. И так с полминуты.

— А потом?

— Потом стихает.

— И часто у вас такие приступы?

Зорич задумался.

— Раз на раз не приходится. То, бывало, каждую неделю, а то по нескольку месяцев не бывает.

Помню, в меде на втором курсе был у нас препод по анатомии — добрейший дедок, мы его обожали. Но как же жутко было ему экзамен сдавать: он шамкал так, что половину слов просто невозможно было расслышать. Вот и этот не лучше: гадай каждый раз, что именно он до тебя пытается донести.

— Раздевайтесь. — Поднявшись, я отдёрнула занавеску, закрывающую кушетку. — Посмотрим ваше колено.

Зорич покорно стащил с угловатых плеч куртку, закатал штанину.

Там, аккурат под коленом, загорелую кожу рассекал багрово-красный, похожий на жирную гусеницу рубец.

Я растерянно опустилась рядом:

— Разве вам делали операцию?

Он досадливо мотнул головой, мягкие губы слегка скривились.

— Нет, это ещё с детства. Осколок вынимали.

Ну и ясненько.

Прощупала косточки, пробежалась пальцами по гладкой тёплой коже. Тут болит? Нет. А тут? Тоже нет? Прекрасно.

Как его лечить, от чего? Назначила лазер и массаж. Отпустила с миром.

Игра начинается сонно, вяло. Не задремать бы. Собственно, чего ждать зрелищ, если обе команды устраивает ничья? Выигрываем мы — проходим только мы. Выигрывают они — мы остаёмся за бортом.

Пашка уже второй раз мяч на ровном месте теряет. Ох, Пашка, аккуратней, а то вколотят нам сейчас прямо под перекладину!

…Тогда, после визита Зорича, я попеняла ему, конечно. А он ручками развёл: знаю, говорит, что за иностранца ты не взялась бы. А разве Зорич виноват, что хорват?

О да. Хорват не виноват. Это мне всегда чужие шишки достаются.

К концу, по крайней мере, я привыкла, научилась разбирать его акцент. Тем более, говорил-то он очень правильно — аж до странности. Неужели за три года так хорошо выучил?

Приходил он обычно после тренировок — усталый, словно отбывающий невесть за что назначенное наказание. В тусклых, спокойных карих глазах я не видела ни следа надежды на какой-то результат.

А однажды… Это было в четверг, двадцать второго. Да, точно: я тогда как раз выписывала Аню, и мне хотелось прыгать, скакать, хлопать в ладоши и барабанить себя по пузу, как австралийский абориген. И тут Зорич явился. Полежал десять минут под лазером, поднялся, опустил штанину. Буркнул себе под нос:

— Ладно, может, больное колено — не так уж плохо…

Вот тут меня и обожгло.

Ах ты ж, ёлки-моталки! Гол. Зорич от линии штрафной сбросил мячик тому светленькому нападающему, и тот пяткой закинул мяч в ворота. Проспала наша защита.

Чего глазами моргаешь, Пашка? Отыгрываться надо. Наши уже бог знает сколько лет не выходили в одну восьмую финала, но уж сейчас-то, с такими шансами… Ребята, вас гнилыми яблоками забросают. Серьёзно.

А Зорич вон, скачет. Со своими обнимается. Ничего-ничего, будет и на нашей улице праздник!

— ...Так какая же польза в больном колене?

Карие глаза сверкнули досадой из-под густых бровей.

— Я, наверное, неправильно выразился, — скороговоркой пробормотал он. — Я хотел сказать, что и с больным коленом можно прожить.

Верю. Верю. Именно это ты и хотел сказать. Только меня уже несло.

— А всё-таки, Милорад, — подошла к нему, — есть, может, в вашем положении какие-то плюсы?

Он пожал плечами, покрутил в пальцах рукав куртки. Не знал, наверное, как вежливо отвертеться от въедливой тётки в белом халате.

— Ну, пенальти тот же, — медленно произнёс он, нахмурился, словно размышляя. — Кого другого за него утопили бы, а у меня, вроде как, травма. Да и вообще… ожиданий меньше.

— Всё ясно, — я бросила на стол его медкарту. — Милорад, а зачем вам вообще лечиться? Видите, как у вас всё хорошо.

Морщинки на смуглом лбу прорезались глубже.

— Не понял.

— Не будет болеть колено — и оправдания не будет. Не за что будет себя жалеть. Придётся жить полной жизнью. А разве вы этого не боитесь?

Его ладонь сжалась в кулак так, что пальцы хрустнули. «Помолчи, помолчи!» — вопили остатки благоразумия. Куда там: у меня перед глазами стояло водянисто-белое личико Ани.

— Ко мне полтора года девочку возили на инвалидной коляске. Перелом позвоночника после аварии. Ей сразу сказали, что ходить она не будет. А сегодня она сделала первый шаг — вот здесь, у меня в кабинете. Она не то что пойдёт, она побежит! А вы уж лучше решите для себя, хотите вы лечиться или нет. Если нет, не приходите больше. У нас и так на детей времени не хватает.

Глотнув, наконец, воздуха, я отступила к окну. Милорад смотрел на меня огромными, совершенно чёрными глазами и молчал.

— Luda(1), — выдохнул устало. Неловким движением подобрав сумку, нажал на ручку двери — не поддавалась. Дёрнул ещё.

Осторожно отстранив его, я повернула ручку вверх, и дверь распахнулась.

— До свидания, — пробормотал Зорич, по-прежнему обжигая моё лицо диким взглядом. И шагнул в коридор.

Потом я, конечно, дёргалась. Сама полезла в душу пациенту и сама же приложила, как башкой об стенку. Зачем, спрашивается? Кому лучше сделала? Не придёт теперь мой хорват. Не то, чтобы грустно, а досадно как-то.

Пришёл. Ровно через два дня, по расписанию. Ворвался в кабинет счастливый, сияющий, и гаркнул:

— Здрасте, Элена Леонидна!

— И вам день добрый.

Достала его карточку, поинтересовалась:

— Гол забили, что ли?

— Лучше, — улыбнулся он, и тоненькие лучики морщинок собрались в уголках его глаз. — Меня в сборную вызывают. Еду через две недели.

— Поздравляю, — мой рот сам собой разъехался в ответной улыбке. — Первый раз?

— Ага.

Брюки на нём были уже не спортивные, а классически-чёрные, шерстяные. Завернуть штанину не получилось, и он расстегнул ремень, потянул ткань вниз, обнажая стройные мускулистые ноги.

Красавчик был бы, кабы не этот шрам.

Одёрнув сама себя, я уселась рядом, потянулась к шкале настройки лазера. Зорич покосился на часы.

— Спешите?

— Да нет. Наоборот, лишнее время останется. Домой уже не смотаюсь, надо будет пошататься где-нибудь до тренировки.

— Вам поесть бы…

— Что да, то да, — он положил руку на живот. — С утра булку с вареньем съел — и всё.

— У меня бутерброды есть, — вырвалось прежде, чем я успела подумать.

Он не отказался.

Вот тогда, наверное, и… Нет. Мы могли поесть моих бутербродов с копчёной колбасой и помидорками и разбежаться спокойно. Даже не вспоминали бы друг друга. Мало ли у меня пациентов, мало ли у Зорича врачей?

Всё так и было бы, если бы кто-то не дёрнул меня спросить в его предпоследний приход, почему он так грамотно говорит по-русски.

Ой, что же это, свисток? Первый тайм кончился? Пролетаем мы пока, ребята. Неужели так трудно один-единственный ответный гол забить?

Пойду ещё чайку заварю. Заодно и бутербродиков нарежу… Люблю я их, что поделать. И Зорича приучила — жаль, ненадолго.

— Вас удивляет мой русский? — спросил Милорад. Медленно так, с расстановкой. Переступил с ноги на ногу и вновь присел на краешек койки, с которой только что поднялся. — Я три года в Москве в школу ходил. Так получилось. Дома была война.

— Война? — я озадаченно наморщила лоб, не сразу вспомнив о том, что творилось в девяностые в Югославии. Отец тогда вечерами не отлипал от телеэкрана, а я дёргала его за рукав, упрашивая переключить на мультики.

— Я плохо это помню, — Милорад провёл ладонью по щеке. — Днём и ночью что-то грохотало, горело совсем рядом… В комнате было не продохнуть, а мама окна открывать боялась. Потом ещё я как-то с хлебом бежал домой, и тут за углом шарахнуло, стёкла посыпались. Отец мне до ночи вытаскивал осколок. Выковырял в конце концов.

Его губы как-то устало, отрешённо улыбнулись, и я не выдержала. Протянула руку, не глядя нащупала ледяные пальцы. Он глухо хмыкнул:

— Вот тогда-то мамо и сказала, что меня надо увезти. В Москве у неё жила подруга, она согласилась нас принять на первое время. Мы уехали, а отец остался. Он был часник… военный, по-вашему.

— Был? Он погиб?

Милорад мотнул головой:

— Он нашёл женщину, секретаршу при штабе. Развёлся с мамой. Она потом так никого и не встретила, замуж не шла. Из-за меня. Это я её подвёл.

— Почему — вы? — вырвалось у меня. — Ваша мама ведь сама решала, ехать или не ехать. Сама выбирала. Она за вас отвечала, а не вы за неё.

— Да, конечно, — кивнул он. — Но мы когда бежали к поезду, она совсем жёлтая была, чуть не падала. Тащила две здоровенные сумки. Мы запрыгнули кое-как в тамбур, чей-то чемодан ей ударил по ноге, потом мне пить всё время хотелось… Она сказала мне: «Tuga moja!»

Рука Милорада поверх моей подрагивала, а голос звучал размеренно, почти монотонно.

— «Горе моё». Так она сказала. Bože blagi(2), лучше бы мы дома остались.

— И попали бы под бомбу, — бросила я с досадой.

— Может быть, — наклонил голову Милорад. — Всё может быть.

— А где сейчас ваша мама?

— В Загребе, — в его глазах мелькнуло удивление. — А что?

— Может, вы поговорите с ней?

Он передёрнул плечами:

— Смысл? Она уже, наверное, и не помнит тот случай.

«Но ты же помнишь, — хотелось сказать мне. — Это тебя мучает».

Я молчала, а он застёгивал куртку. Пытался спрятать голову в узком капюшоне: на улице тарабанил ливень, а до машины надо было ещё добежать.

— До встречи, Элена.

— До свидания, Милорад.

На последний сеанс он не явился. А через девять дней приехал за мной с букетом красных тюльпанов на заднем сиденье — не иначе как у Пашки выведал про мои любимые цветы.

Пашка-то, Пашка что творит! Головой принял мяч, подработал, замахнулся — и хорватский вратарь только рот раскрыл. Один-один!

Ну, теперь мы поборемся.

Кусает губы чужой тренер, Милорад утирает ребром ладони пот сот лба. Думал, легко будет?

Лишь бы наши раньше времени не расслабились. А то знаю я их: усядутся в оборону — и пропускают на последних минутах.

…Цветы, естественно, мне дарили и раньше. Но всё норовили протянуть букет и отделаться, словно исполняя какой-то бессмысленный незамысловатый ритуал. А Милорад — с того дня ставший для меня Милом — смотрел мне в лицо неотрывно, наблюдая. И улыбался смущённо. И пальцы у него были сухими, тёплыми — такие не выпустят.

Ни с кем мне не было так легко дурачиться на скамье в парке, ни с кем я не каталась на детской скрипящей карусели. В глаза бил ветер и брызги солнца, я хваталась за плечи Мила и целовалась с ним до саднящей боли в губах.

Ни с кем мне не было так блаженно-хорошо лежать, растянувшись под одеялом, и разглядывать тени на потолке. Мы шептались обо всём на свете, кроме футбола и медицины, изрядно надоевших нам за день. Потом снова голодно набрасывались друг на друга, забывая о том, что будильник заведён на семь утра. И снова, переводя дыхание, посмеивались.

Зеркало в прихожей показывало мне слегка сутулую девушку с пегими волосами, непокорными веснушками на щеках, едва различимой грудью и в меру стройной талией.

— Prekrasna, — говорил мне Мил. Я верила.

— Jedinstvena, — улыбался он, усаживая меня на колени. Я радостно смеялась, целуя его в макушку.

Нет, мы и цапались, конечно — из-за пролитого кофе, слишком позднего возвращения домой, громкой музыки, прорывающейся даже сквозь наушники. Цапались, чтобы тут же, на этом самом месте, помириться.

Если бы не случайные слова Пашки, мне бы и в голову не пришло, что Милорад давно решил поставить на всём крест.

Опять контратака по центру не проходит. Ребята, родные вы мои, а вам не кажется, что пытаться в одиночку пройти четверых защитников — затея, мягко говоря, сомнительная? Вы бы хоть пас друг другу отдавали, что ли… Поздно: уже хорваты к нам в штрафную рвутся. Отберите, да отберите, кто-нибудь, у этого длинноногого мяч! Уф. Пронесло.

…С Пашкой мы, как всегда, встретились на даче, пили чай у него на только что отделанной веранде. Он меня расспрашивал о работе, я его — о клубе…

— Контракт недавно подписал, — похвастался он. — Ещё на два года остаюсь. Жаль только, Зорич уходит — с кем-то другим придётся сыгрываться.

— Зорич уходит? — я удивилась, но не слишком. В городе-то у нас с полдюжины престижных футбольных клубов.

— Ага, в Испанию полетит. Неделю назад всё оформил.

Я замерла с чашкой в руке, а Пашка, хлопнув себя по лбу, доверительно наклонился ко мне:

— Ты только в прессе ни-ни. Это пока секретное соглашение.

— Можно подумать, я каждый день с журналистами общаюсь.

Мне всё-таки удалось поставить чашку на столик, не расплескав. Ещё с полчаса продолжала я с Пашкой светскую беседу, а сама пыталась понять: как же так? Ну, не значила я для него ничего особенного, но можно ведь было проститься по-человечески! Так, мол, и так, уезжаю, драга, не поминай лихом.

Смотаться решил по-тихому. Я уже прикидываю, русским или хорватским именем назову когда-нибудь будущего ребёнка, а он контракты подписывает. Ну, будет тебе контракт, друже Милорад!

На даче я никак не могла собраться с мыслями: то мама отвлекала, то Пашка. Поэтому через день я вернулась домой и пошла гулять на обрыв, где когда-то, в без малого восемь лет, пряталась от родителей. Ну, обрыв — это сильно сказано. Просто овраг с ручейком на дне. Там когда-то стройку затеяли, да дальше котлована дело так и не пошло.

Совсем недавно мы там бродили с Милом, рвали цветы, брызгающие пахучим жёлтым соком, и я, смеясь, рассказывала ему, как за мои капризы меня, второклашку, мама пригрозила отдать в детский дом. Ох, и напугалась я — страсть. Но вместо того, чтобы вести себя тихо, собрала своих кукол, сгребла пятачки из копилки, надела пальтишка и ушла сама. Туда, к оврагу. Поревела сперва, потом задумалась и решила, что надо искать работу. А где её искать? Недалеко, у шоссе, стоял ларёк с мороженым, там тётя Наташа торговала. У неё я и спросила, не нужна ли ей помощница. Тётя Наташа меня внимательно выслушала, бесплатно угостила пломбиром и обещала что-нибудь придумать.

Через полчаса, когда я догрызала вафельный стаканчик, подъехали папа с мамой. Как ни странно, даже ругали меня не сильно.

На овраг я ещё с тех пор люблю приходить, когда нужно серьёзно, хорошенько о чём-то поразмышлять. О том, как сохранить лицо, например.

У наших ворот хорваты бьют штрафной. Смуглый, бритый наголо парень с татуировкой на затылке пытается закрутить мяч над стенкой — защитники выпрыгивают, тот, что с краю, отбивает головой. Мяч прямо к Пашке отлетает. Пашка бежит, бежит, обходит выскочившего ему в ноги хорват, отдаёт пас напарнику… и тот просто-напросто перебрасывает кинувшегося навстречу вратаря. Гол! Это гол, ребята, мы выигрываем! Ох, была б я на поле — первая бы кинулась Пашку обнимать, но его и так уже еле видно под грудой тел сокомандников.

Вы там не задушите его, парни, он нам всем ещё пригодится.

Что, съели, братья-славяне? Съели? Лететь тебе, Зорич, первым рейсом в свою Испанию.

Что ж он, правда, опустошённый такой… Лицо белое-белое, и глаза как стекло.

И ведь хорваты тоже хорошо играют. Просто это футбол: кому-то везёт, а кто-то головой об стенку бьётся — то есть об мяч. Всё как в жизни.

Отыгрывайтесь, если сможете.

Когда Милорад поворачивал ключ в замочной скважине, я укладывала платья и свитера в чемодан. Обернулась через плечо:

— Привет.

— Привет… А ты куда-то собираешься?

Кивнув, я выдала заготовленную улыбку:

— В Берлин улетаю на полтора года. По обмену. Буду немецкие лечебные техники осваивать.

В карих глазах мелькнула растерянность, обида и ещё что-то, похоже на страх.

— Ты серьёзно?

— Сегодня договор подписала.

На самом деле вопрос с Германией будет решаться только осенью, и не факт, что отправят именно меня, да я и не решила ещё, хочу ли. Нас, как говориться, и здесь неплохо кормят. Но Милорад поверил, да ещё как: уголки сжатых губ побелели, под воротом водолазки дёрнулся кадык.

— То есть ты ставишь меня перед фактом?

— Именно, — кажется, моя улыбка стала совсем уж злорадной. — Мы ведь с тобой хорошо провели время, не правда ли?

— Трудно с этим поспорить, — хмыкнул он, складывая руки на груди. — Выходит, мне остаётся только пожелать тебе счастливого полёта.

— А тебе — удачной игры в «Валенсии».

Его словно и не удивило, что я в курсе нового контракта. Лишь плечами пожал:

— Да уж постараюсь.

Глаза его всё время как-то нездорово косились в сторону фарфоровой тарелочки на стене, словно ему очень хотелось грохнуть её об пол — или мне в голову кинуть. Сдержался. Завёл руки за спину, церемонно наклонил голову:

— Zbogom(3), Эленка.

— И тебе всего наилучшего, — пробормотала я, закрывая за ним дверь.

Надо было ещё повесить обратно в шкаф платья.

Плакать я, конечно, не собиралась. Оно само собой как-то так получилось.

Уже всё, вроде бы, улеглось. Я и о футболе-то помнила только из-за Пашкиных смс-ок. А тут звонит он собственной персоной и давай трепаться: что сегодня делали на тренировке, как он улетал из России, что тренер ему сказал… Нервы, должно быть — перед матчем-то.

Я не удержалась, спросила, проводили ли уже Зорича в «Валенсию». Да, говорит, он распрощался со всеми, проставился… По пьяни сболтнул, что здесь, в Москве, за какой-то барышней ухлёстывал. Втрескался по уши, хотел её с собой в Испанию увезти. Сюрприз готовил: документы какие-то искал, в посольство ездил, дом выбирал поудобнее. А она возьми и вильни хвостом: ты, мол, мне нужен, как собаке пятая нога, я в Германии буду карьеру делать.

И понёс Пашка дальше что-то про женское коварство, а я так и замерла: в одной руке мобильник, в другой — поднос с бутербродами.

Неужели это правда — про Испанию? Неужели не выдумки больного самолюбия?

Нет, ну ничего себе сюрпризец… Да я, может, не хочу в Испанию, мне, может, дома хорошо! Неужели нельзя было спросить?

А я не могла вот так прямо — в лоб? «Мил, я слышала, ты собираешься в Валенсию. Это правда?» Нет, меня же всегда тянет на овраг.

Мама, мамочка, почему я вечно сбегаю из дома, откуда меня никто не собирается прогонять? Правда, что ли, я так мало верю в себя… и в то, что я могу быть по-настоящему нужна тому, кто нужен мне.

Пять минут до конца матча. Полузащита, как говорит комментатор, идёт вперёд… Хорошее слово — полузащита. Вроде ты и впереди, а всё равно должен на ворота оглядываться.

В футболе это оправданно. Но не в жизни. Потому что мне уже надоело всё время смотреть назад, выпускать когти — и далеко не всегда на того, на кого надо.

Светленький хорват, нападающий, выбегает словно из ниоткуда. Подхватывает мяч, несётся к воротам, и нашему ничего не остаётся, кроме как с силой дёрнуть его за майку.

Судья свистит — пенальти в наши ворота!

Ничего, ничего. Даже если они сравняют счёт, мы проходим.

Но к мячу, повинуясь взмаху тренера, подходит не тот, кого сбили. Подходит Милорад.

Он будет бить пенальти? Решающий для хорватов пенальти?

В горле у меня сохнет.

Мне кажется, или Милорад впрямь чуть прихрамывает на правую ногу? Камеры крупным планом выхватывают смуглое остроносое лицо в капельках пота. Наш вратарь что-то бормочет, Милорад нагибается поправить гетры, чуть задерживает пальцы на колене.

Выпрямляет спину, запрокидывает растрёпанную голову. А я до хруста стискиваю пальцы под подбородком. Я ничего сейчас не могу сделать… только закрыть глаза, чтобы не трясло так. Но я не хочу.

Свисток. Мил разбегается, бьёт высоко-высоко… Беспомощно трепыхается сетка в верхнем углу. Наш, даже если бы угадал, куда прыгать, не достал бы.

Вновь на экране лицо Мила — теперь усталое, улыбающееся. Прежде, чем одуревшие от радости хорваты дружно валят его на газон, он успевает озорно подмигнуть в камеру.

Непочатую бутылку минералки на кухне я махом выхлёбываю до половины.

Что теперь? Выключить телевизор, монотонно бубнящий о погоде на завтра, лечь спать? Написать Пашке? Или не ему?

Не ему. И не написать, а позвонить.

Пальцы неохотно выискивают в списке контактов нужный номер, но я не дам больше страху, маскирующемуся под гордость, мешать мне. Если меня пошлют на три буквы, я, по крайней мере, буду это точно знать.

Два гудка — и тихое, измотанное:

— Эленка?

— Привет, Мил. Я звоню… я хочу тебя поздравить. С выходом в одну восьмую — и с забитым пенальти.

Из динамика доносится мягкий смешок:

— Плохим бы я был пациентом, если бы не забил. Спасибо.

Я молчу, потому что в горле больно-пребольно колотится пульс, и выдыхаю:

— Я думала, что ты хочешь ехать в Испанию один.

Секунда, ещё секунда тишины. Чуть слышное:

— Это не так.

Мил, я правильно тебя, вообще, понимаю? Международная связь плюс хорватский акцент — то ещё весёлое сочетание.

— Я должна была у тебя спросить…

— А я должен был тебе сказать.

Вот теперь мы оба молчим. Мил, похоже, щёлкает какими-то кнопками, пытаясь усилить громкость.

— Так ты хочешь со мной в Испанию? — он наконец бросает борьбу с помехами связи.

— Насчёт Испании не знаю, — честно признаюсь я. — Я просто хочу — с тобой.

— Я тоже.

Только сейчас я ощущаю, как занемели мои пальцы, стискивая корпус телефона. Легонько шевелю ими.

— Если даже мы не вылетим до финала, — прикидывает Милорад, — я вернусь через полторы недели. Это крайний срок.

— Держитесь. Я буду за вас болеть.

…А потом ты приедешь, и я скажу тебе два очень нужных хорватских слова, которые выучила ещё весной.

— — — — — — — — — — — — — — — — —

1 — Сумасшедшая (хорв.)

2 — Боже мой (хорв.)

3 — До свидания (хорв.)