Panem et Circenses (джен)

Каждый день я охочусь в одиночестве. Выбираюсь из дома с утра, когда Пит еще спит, но осторожно, чтобы его не разбудить, после чего иду по нашему с Гейлом старому маршруту. Ограждения больше нет, и я не знаю, испытывать ли мне ностальгию по этому поводу или радоваться тому, что в Двенадцатом не осталось следов власти Капитолия. Однако забыть не получается. Никогда. Наш дистрикт разрушен ими. Люди постепенно возвращаются домой, но и по сей день нет особых признаков жизни в округе. Народ сломлен, больше половины населения потеряло хотя бы одного из близких. И ни у кого, даже сейчас, когда мы свергли Сноу, нет достаточных средств на пропитание. Я так же, как и до революции, охочусь, после чего отношу добычу в лавку Сальной Сей. Правда, деньги у меня, Пита и Хеймитча есть, но охота — одна из немногих вещей, которых меня никто не сможет лишить. Я пользуюсь этой возможностью по большей части для себя.

После охоты люблю побыть в одиночестве, лежать на лужайке за оградой и смотреть, как солнечные лучи аккуратно касаются деревьев — зелёный и жёлтый необъяснимо сочетаются. В такие моменты мысли уносятся куда-то совсем далеко. Так, я часто думаю, что война не выиграна. Думаю, что повстанцы — группа захватчиков. Когда-то давно, вероятно, точно так же захватил власть Капитолий. Даже если изначально повстанцы пришли с благими намерениями, скоро всё изменится. Власть меняет человека, заставляя по-своему расставлять приоритеты. Скоро и они, наверное, поймут, что деспотия — единственный выход. Уверена, Голодные игры окончены навсегда, но человеческая природа всегда находит новые игры, новые забавы для хлеба и зрелищ. От голода и бесцельного существования теряется надежда, но, когда есть игры, она пресекается на корню.

Война не выиграна. В подобных противостояниях никогда нет одержавшей победу стороны.

Когда солнце греет мою кожу, а трава ласкает голые участки кожи, больше всего на свете я хочу заблуждаться.

* * *

После очередной охоты я возвращаюсь домой и застаю Пита, с увлеченным видом рисующего что-то. Моё сердце теплеет от того, каким воодушевленным он выглядит. Пит всегда был сильнее всех нас.

— Сегодня ты вернулась раньше, — говорит он, завидев меня.

Я киваю, ничего не говоря в ответ.

— Хочешь посмотреть? — спрашивает Пит.

— Конечно.

Сбросив лук и стрелы, иду к нему и сажусь рядом. Пит одаривает меня улыбкой, и мне стыдно за моё отсутствующее выражение лица, но ничего не могу с собой поделать.

Взяв его за руку, я смотрю на то, что он изобразил на этот раз. Обычно это элементы природы, искусно застывшие на листе так, как будто Пит оторвал их от действительности и прикрепил к бумаге. Но то, что я вижу в этот раз, заставляет меня затаить дыхание. Мне ни разу не приходилось наблюдать нечто подобное. Мне ни разу не приходилось видеть чьи-либо портреты, созданные Питом.

— Это... я? — Голос немного надломился.

— Это то, какой я тебя вижу, — поправляет меня Пит с таким видом, как будто разница очевидна.

Не зная, что сказать, молчу. Смотрю на улыбающуюся себя. Это так странно.

— Ты видишь меня счастливой? — шепчу я совсе тихо, но он меня слышит. Всегда слышит.

— Я вижу, что ты можешь быть счастливой. И я уверен, что для того, чтобы быть сильным человеком, необязательно быть отстранённым. Только по-настоящему счастливые люди могут быть по-настоящему сильными.

Я перевожу взгляд на Пита. Его дивные глаза в обрамлении длинных золотистых ресниц заставляют меня думать о летнем солнце и об его лучах, которые касаются верхушек деревьев.

— В нашем мире нет места счастью, Пит, — произношу я, но в глубине души не уверена, действительно ли так считаю.

— Каждый сам отвечает за собственную жизнь. Ты в ответе за свою. Точнее, мы с тобой в ответе за нашу. Кто бы ни был у власти, только это решает всё, Китнисс. У нас будет свой хлеб и наши собственные зрелища.

Я улыбаюсь сквозь подступившиеся слёзы и, кивнув, обнимаю Пита.

Вот оно, думаю я. Ещё кое-что, чего у меня не отнимет ни Капитолий, ни повстанцы, ни кто бы там ещё ни был.