Отражение (джен)

У кардинала Талига есть секреты, которые он доверяет только самым верным, но есть и те, которые нельзя доверить никому; эти секреты прячутся в отдалённой комнате его особняка, скрытые запертой дверью и тяжёлой плотной тканью. Они остаются в этой комнате навсегда, и, когда Сильвестр выходит из неё и запирает за собой дверь, он приказывает себе забыть… забыть всё, что там происходило.

Но иногда, особенно в дождливые дни, кардинала одолевает непонятная тоска. Он велит подать шадди и принести свечи и долго что-то пишет, а потом сжигает, но наконец не выдерживает и скрывается от любопытных глаз за всё той же дверью.

Там он снимает с зеркала тёмное покрывало и садится в кресло напротив. Несколько минут в окружии большой резной рамы виден только немолодой человек в чёрной сутане; пальцы его быстро и даже нервно перебирают крупные чётки из зелёного камня. Сильвестр смотрит то в окно, то в зеркало, и ему кажется, что и там, и там идёт вечный дождь, словно заливая оба стекла.

Но нет, то не дождь стекает по зеркальному стеклу, то мутится отражение, показывая совсем другую комнату и совсем другого человека. Он довольно молод, одет непышно, но богато; сидя за письменным столом, он быстро что-то пишет и изредка останавливается, чтобы отсчитать слоги по пальцам. Некоторое время Сильвестр смотрит на него, чуть улыбаясь одними уголками губ. Его ничуть не заботит, что зеркало превратилось в живую картину, кажется, он давно к этому привык. Наконец он вежливо откашливается.

Пишущий быстро поднимает голову и улыбается. Это не придворная улыбка, к которым они оба давно привыкли, а выражение искренней радости. Он встаёт, пододвигает стул и садится перед зеркалом.

— Дорогой Сильвестр, — начинает он, — вы удивительно неосторожны! Что, если бы у меня был посетитель?

Сильвестр качает головой:

— Что же, тогда я бы немедленно удалился.

— А про меня стали бы ходить слухи, что я знаюсь с дьяволом! — весело восклицает его визави. — Но всё же хорошо, что вы нашли время заглянуть. Мне, знаете, не хватает понимающего собеседника. Да и вдохновение как раз меня оставило, так что беседа с вами могла бы навести меня на какие-то мысли и вернуть его!

— Возможно, — отвечает Сильвестр, и пальцы его привычно перебирают чётки. — Что же, дорогой Ришелье, мне не терпится узнать, что у вас стряслось, — а это стряслось, я вижу по всему вашему облику.

— В свою очередь и я могу заметить, что вам нездоровится, — подхватывает Ришелье. — Вы совсем не бережёте себя — и страну тоже.

Кардинал Талига улыбается бледными губами, он не может не улыбаться, разговаривая с молодым и энергичным Ришелье, который ещё находит время на сочинение своей трагедии в пяти актах, а его, Сильвестра, дни уже сочтены.

Ришелье рассказывает ему историю с подвесками, и Сильвестр на некоторое время забывает о больном сердце и о том, что после его смерти Талиг достанется стервятникам. Чётки уже не мелькают в его пальцах и бусины не падают с громким стуком, ударяясь одна о другую.

Но собеседник вдруг становится серьёзнее и внимательнее, он знает, что значат для Сильвестра их разговоры, понимает его усталость, хотя ему самому она пока что незнакома.

— Поведайте же мне, как Рокэ, — просит он. — Я полагаю, после Варастийской кампании должна была начаться ещё одна? А как Её Величество? По-прежнему плетёт свои интриги?

И Сильвестр рассказывает, радуясь, что Ришелье не перебивает, рассказывает почти без выражения, просто факты, просто наблюдения, и удивительно, что от собственных слов у него самого как будто немного проясняется в голове и становится чуть понятнее, что делать дальше.

— Юный Придд может быть вам полезен, — замечает Ришелье, выслушав его.

— Да, я как раз собираюсь им заняться, — кивает Сильвестр. — Вас тревожит что-то ещё?

Ришелье задумывается, он сидит перед своим зеркалом, наклонив голову и глядя куда-то вбок. Сильвестр не торопит его, он знает эту привычку кардинала неведомой страны под названием Франция, и наконец Ришелье заговаривает снова:

— Я не сомневаюсь, что наши с вами религии весьма похожи, дорогой Сильвестр; я допускаю также мысль, что они обе — словно отблеск чего-то величественного, недоступного человеческому разуму. И у нас, и у вас были смутные времена безбожия и язычества, и у нас, и у вас дьявол принимает человеческое обличье, чтобы искушать людей и сбивать с пути истинного.

Сильвестр качает головой; за столько лет он научился понимать мысли собеседника, даже если тот не сказал ничего особенного.

— И у нас, и вас есть Рассвет и Закат, — продолжает он, — только вы называете их адом и раем, хотя, признаюсь, я не слишком хорошо понимаю ваши положения о святой Троице и многие другие… Я понимаю, что вы хотите спросить. У нас обоих — у нас с вами — есть страна, ради которой мы отдадим всё… и кого угодно отдадим на смерть. Я верю в Создателя. Искренне верю. И обагряю руки в крови не во имя Создателя, чем грешны клирики вашего мира, а только во имя Талига. И пусть Создатель судит меня…

Он снова пытается улыбнуться, но улыбка становится дрожащей, и он проклинает себя за старческую слабость. Ришелье из своей неведомой зазеркальной страны смотрит строго и словно даже осуждая.

— Я понимаю, — говорит он. — Я вас понимаю. Но Христос милостив, а Дева Мария — заступница. Может быть, мы ещё и увидим райские кущи.

— Благо на одной чаше, зло на другой, — напоминает Сильвестр и тяжко вздыхает. — Вы ещё молоды, Ришелье, у вас всё впереди, и когда-нибудь вы поймёте это сердцем, а не разумом.

— Сердцем… — повторяет французский кардинал. — Дорогой Сильвестр, у меня бывают минуты, когда я ни в чём не уверен, даже в том, что не сошёл с ума, разговаривая с собственным отражением, или что дьявол не кривляется за этим зеркалом.

— Знаете, иногда я думаю точно так же, — успокаивает его кардинал Талига. — Но вы — единственный, кому я могу доверить свои тайны, просто потому, что в вашем мире они бесполезны. Простите, дорогой Ришелье, беседа с вами была увлекательной, но несколько утомила меня. Я должен прилечь.

— Конечно, — отвечает Ришелье. — Всегда рад вас видеть, даже если вижу себя самого в старости.

Сильвестр поднимается с кресла, отмечая, что в словах его собеседника что-то есть. За окном по-прежнему идёт дождь, но на сердце светлее, как бывает всегда после рассказов о жизни другого мира.

— До встречи, Ришелье, — говорит кардинал Талига, набрасывая на зеркало покрывало.

Едва слышное «Прощайте» тонет в шелесте ткани.