Слезы столетника (гет)

Китнисс кидает на меня полный отчаянья взгляд и стремительно направляется к сцене, отпихивая миротвоцев. Подол ее светло-голубого платья колышется из стороны в сторону, чем напоминает мне маятник. В голову лезут ненужные и нелепые мысли о белых и черных полосах жизни, о переменчивости судьбы.

— Есть доброволец! Я хочу участвовать в Играх! — кричит Китнисс, а я лишь вздыхаю, представляя перед собой лицо Вената.

Слова, сказанные им когда-то давно, слова, призванные утешить мои полуночные слезы, теперь взрываются в моей голове ярким салютом.

Он всегда все знал, всегда все знал заранее.

— Ты прав, — шепчу я еле слышно его грустно улыбающимся глазам. — Ты прав, прав, доволен?

А потом я слышу отчаянный крик Прим и срываюсь с места, движимая инстинктами. Движимая материнскими инстинктами, которых у меня нет.

— Браво! Вот он, дух Игр!

* * *

Он сидел у камина, играясь с маленькой Прим. Китнисс сутуло стояла в углу комнаты, и он то и дело кидал на неё печальные взгляды и качал головой, осуждая мои меры наказания. Но ему ли было не знать, как жестоко карались такого рода песни в наши времена. Даже открывать рот без спроса было чревато, что уж тут говорить о революционных песнях!

А если Китнисс вдруг забылась бы и напела мелодию в школе? С ней часто такое случалось, Миссис Аскхарт, её классная руководительница, не раз жаловалась, что наша дочь поет на уроке и мешает другим работать.

Даже представить было страшно, что тогда будет. Меня и Вената сделали бы безгласыми, это и не обсуждалось, а Китнисс с Прим отправили бы в детдом.

* * *

Прим ругается и плачет, пытаясь вырваться из цепкой хватки Гейла, держащего её за плечи.

-Отпусти! Отпусти! — надрывается она в бессильном горе, хотя знает, что ничем не сможет помочь своей безрассудно храброй и любящей сестре.

Китнисс стоит на сцене и смотрит лишь на Прим, одними губами говоря ей что-то успокаивающее. Прим тихо всхлипывает и, развернувшись, утыкается мне в живот, моча любимое платье Вената слезами. Глухое раздражение смешивается с неверием и растерянностью.

Гейл вздыхает и опускает голову на грудь.

Эффи Тринкет, закончив терзать Китнисс вопросами, подходит к шару с именами мальчиков. В группе детей из детдома доносится приглушенный вздох.

* * *

Ко мне часто приводили детей оттуда – эфемерные бледные создания с дрожащими губами и полными слез глазами. Обычно они болели двумя напастями – голодом и избиением. Болели сильно, глубоко и чаще всего – неизлечимо.

Нет-нет, я все правильно сделала, наказав Китнисс. Девочку давно пора брать в ежовые рукавицы – да Венат все стоял на своем, не давал мне участвовать в её воспитании.

«Милая, — говорил мне он, — у тебя есть Прим, играйся с ней, а в Китнисс я буду воспитывать охотника. Я буду воспитывать в ней свободного человека, а в Прим ты воспитывай доброту».

* * *

— Пит Мелларк! — визгливо возглашает Тринкет и поднимает взгляд на толпу облегченно вздыхающих людей. — Пит Мелларк, — повторяет она настойчивей, выискивая взглядом своих маленьких бездушных глаз несчастного ребенка из семьи пекарей.

Наконец она находит жертву и приветственно улыбается побледневшему мальчику. Все взгляды обращены на него, и даже Китнисс, удивившись, переводит на него сухой заплаканный взгляд. Он быстро входит на сцену и переводит дыхание, бросая взгляд на Китнисс, которая тут же гордо вздергивает подбородок, отворачиваясь от него.

* * *

Китнисс действительно росла гордой и независимой, маленькой повелительницей леса. Мериэль иногда в шутку говорила, что скоро она сможет водить туда экскурсии. Венат тоже гордился дочерью, но делал это тихо, незаметно, лишь изредка коротко рассказывая об очередном поставленном Китнисс капкане.

Однажды он даже сводил меня в лес, чтобы показать Китнисс. Она стояла на ветке дерева, крона почти скрывала её детскую фигурку, но сквозь листья проглядывалась гордо выпрямленная спинка и торжественно вздернутый подбородок. Я уже кинулась было к дереву, чтобы снять её оттуда, но Венат быстро перехватил меня.

«Смотри, — шепнул он, — сейчас ты увидишь её первый самостоятельный выстрел».

* * *

— Пожмите друг другу руки, Трибуты, — говорит Мэр, готовясь уходить. Вдруг он останавливается, заметив мой взгляд. Отрицательно качает головой и вздыхает, будто говоря: «Грустно все это».

Грустно, как же!

* * *

И она выстрелила, попав точно в глаз маленькой белке, с глухим стуком упавшей наземь. Через секунду Китнисс уже была на земле, осматривая добычу.

«Папа, я попала прямо в глаз!» — крикнула она, сверкая улыбкой.

Венат тепло ей улыбнулся, потрепав за щеку. А я стояла, еле сдерживая слезы. Моя маленькая дочь была убийцей, радовавшейся победе в неравной борьбе. Той ночью я долго ругалась на Вената, а он лишь стоял, улыбка остывала на его лице, глаза пустели.

«Послушай меня, — решительно прошептал он, выслушав мою сумбурную речь, — мы не можем знать наверняка, что может произойти. Что если в один прекрасный день я не поднимусь на скрипучем шахтерном лифте? Что если меня съест огонь? На что вы будете жить? А если имена одной из наших малышек вдруг выпадут на Жатве? Китнисс точно пойдет добровольцем за Прим, я не сомневаюсь, так что плохого в том, что она пойдет туда подготовленной? Ты не можешь исключать эти варианты, и поэтому тебе придется мириться с тем, что твой муж и твоя дочь – безжалостные убийцы».

Ровно через месяц сбылось первое его предсказание.

* * *

— Ты не должна уйти снова, — настойчиво говорит Китнисс, крепко держа меня за плечи. А быстро перебираю в уме все настои, с помощью которых можно будет свести синяки, которые наверняка останутся на моих руках.

— Я знаю, — говорю, — Я никуда не уйду.

* * *

Утро было серое, пасмурное. Воздух тугим комком тревоги сидел в горле, а глаза слезились от не пойми откуда взявшегося дыма.

Венат встал рано, солнце только-только пробивалось мелкими лучиками сквозь границу горизонта. Он полил цветок столетника, стоящий на подоконнике. Пролил пару капель на лепестки в спешке, на шахте в тот день были проблемы. После завтрака Прим встала у окна, приложив руку к сердцу.

«Мама, — сказала она, шмыгая носом, — Папины цветочки плачут»

* * *

— Я люблю вас, — шепчет Китнисс на прощание, — люблю вас обеих.

Миротворец оттесняет нас с Прим к двери. Как по щелчку, Прим опоминается, понимает, что это, возможно, последняя встреча с сестрой.

— Китнисс, — жалобно всхлипывает она, — Китнисс, я...

* * *

«Глупости» — отмахнулась я тогда, даже не подозревая, насколько права была моя маленькая Прим.

Примерно в час дня, когда девочки были в школе, ко мне прибежал Гейл – старший сын Хазелл — он задыхался от быстрого бега, обрывками выплевывая леденящие душу слова: «Авария в шахте… Ждут… Очень

поздно… Сигнализация…»

Словно в полусне я добралась до главного входа в шахты, врезаясь в людей, не разбирая дороги. Прямо у огородительной ленты я увидела одинокие фигурки дочерей: выпрямленная спина Китнисс и спрятавшаяся под её крылом головка Прим.

В глазах Прим плескались слезы, в глазах Китнисс – надежда.

И только поздним вечером, когда уже стало ясно, что окровавленный рот шахт не вернет больше никого, Китнисс пустила одинокую слезу. А потом сбросила с себя заботливо кем-то накинутый плед и ушла. Её не было всю ночь, утром она вернулась наперевес с двумя зайцами.

«Мама, — сказала она, — Мама, мне больно».

Прим тихонько заплакала, кутаясь в отцовскую куртку. Я сидела на его половине кровати и молчала, не зная как подержать девочек.

В тот день я не нашла слов, чтобы выразить им свою любовь, на следующий день они ушли раньше, чем я проснулась, а в день похорон от извинений и ярких объятий меня остановил суровый, обвиняющий взгляд Китнисс.

После смерти Вената я погрузилась в болото, из которого даже не пыталась выбраться. Мир потерял для меня краски, все цветы на подоконниках завяли, его любимое платье сносилось.

Я долго не могла прийти в себя, но сейчас, когда через пять лет Китнисс отправляется на Игры, я заставляю себя проснуться.

Китнисс заставляет меня проснуться. Дочка, которую я так не любила, которой так гордился Венат, отправилась на Игры, жертвуя жизнью ради сестры.

«Она пойдет за Прим, я уверен» — стучало в моей голове бешеным пульсом. Все предсказания Вената сбылись, будто он заранее знал исход всех событий.

Только он никогда не говорил мне, что может быть так больно, что дыхание может становиться таким отрывистым и глубоким, что слезы могут быть такими обжигающе холодными и злыми. Он никогда не говорил мне, как сильно я его люблю, не говорил, что я, возможно, не смогу пережить то, что так часто становилось причиной его ночных кошмаров.

А, быть может, он просто не хотел этого говорить?