Ее память убита, и ты вместе с ней (джен)

Рождество становилось все ближе и ближе, каждая лавка каждого рынка пестрила разноцветными картинками открыток и праздничных упаковок. На снег не было и намека — солнце светило низко, но ярко, делая небо похожим по цвету на молоко. На площади, где проходила одна из многочисленных ярмарок, собралась самая настоящая толпа, отдельные представители которой под раскаты и завывания смеха кочевали от одной палатки к другой.

Во всем этом многоликом хороводе одна-единственная женщина стояла неподвижно и оглядывалась по сторонам. Вправо, влево бежать? Бесполезно. Не вспомнить. Она чувствовала лишь одуряющий запах хвои, а толпа струилась, бежала пестрым ручьем, меняясь, мешаясь, путаясь. Мелькали слова, яркие буквы, слышны были обрывки чьих-то разговоров, но их смысл не доходил до женщины, будто окружающие говорили на каком-то неведомом, чужом языке. Словно какие-то инопланетяне. Горло сводило, трудно было дышать; все в дымке, нечетко, сливалось в огромное яркое пятно, и лишь что-то или кто-то вдалеке казался неуловимо знакомым. Что это? Кто это? Зеленое, пушистое, колючее и так великолепно пахнущее чем-то свежим? Нет, нет, оно передвигалось, а это не умело ходить, это умело только пахнуть, пахнуть так, что начинала кружиться голова. Да ладно, неважно, что это было, ведь женщина уже лежала на тусклом асфальте. Теперь и сознание оставило ее одну, сложило руки, даже не пытаясь помочь. А чья-то тень коснулась ее щеки.

Она очнулась уже дома, в звенящей тишине, которая так контрастировала с шумом, окружавшим ее недавно. Ни пестрых потоков, ни чужеземной речи, ни букв и слов, так пугающих своим значением — ничего, только гостиная дедушкиного дома, где все, как назло, в одних коричневатых тонах. Но нет, стоило женщине чуть привстать, она увидела то, что так тревожило ее: большое зеленое пятно, увешанное разноцветными и разноразмерными шарами-планетами и полосами пушистого звездного неба. Вот только запах стоял иной, такой, будто что-то сладкое и теплое ждет кого-то в горячей темнице за стеной.

Женщина привстала, пошла на запах и вдруг поняла, что тишина, которая ее окружала — обман, потому что из комнаты-домика для горячей темницы доносились голоса, тихие, спокойные, но знакомые, а главное понятные голоса.

— Спасибо, большое спасибо, что доставили ее к нам, Доктор! — шептала, странно всхлипывая, мать. — Не понимаю, как она ускользнула, вроде на минуту отвернулась проверить яблочный пирог.

— Раз вы не можете уследить за ней, наняли бы сиделку, — не без укора, но так же тихо сказал незнакомый голос. — Вы бы видели ее там! Потерянная, уязвленная, напуганная. Никогда не видел Донну, мою живую, громкоголосую и упрямую Донну, такой.

— Значит, вы не представляете, каково это, наблюдать, как родная дочь, стоит, замерев, и больше часа смотрит на стол, пытаясь понять, что это и что с этим делать. Когда она плачет и брыкается, испугавшись звука стиральной машины. Это страшно, Доктор. Ее память убита, и вы вместе с ней. Вы пытались спасти ее жизнь, и теперь она жива, но вы видите, чем ей это обходится.

Наступило молчание, но женщина в гостиной вслушивалась в него старательнее, чем в разговор, будто старалась уловить темп дыхания собеседников. По ее спине пробежал холодок; она почувствовала бы такой, если бы узнала и поняла, с кем разговаривала ее мать. Возможно, это подсознание давало израненному, избитому сознанию подсказки, которые, естественно, были бесполезными — женщина снова переключилась на запахи. В это раз ей показалось, что мужчина пахнет старостью и теми серебристыми, похожими на туман комочками, волявшимися под диваном. Разговор возобновился вновь.

— Что говорят врачи? Какой диагноз? — голос «пыльного» звучал чересчур обеспокоенно и так тоскливо, будто он был виновен во всех невзгодах и печалях матери.

— Болезнь Альцгеймера. В ее-то возрасте.

Женщина в гостиной услышала плач и не смогла себя сдержать. Кто бы ни были эти люди, ни тот пыльный человек, ни эта загадочная и странная Донна, они не должны были заставлять мамулю плакать! Она вошла на кухню твердой походкой и уже разинула рот… но забыла, что хотела сказать, забыла, зачем вообще встала с мягкого острова тепла. За столом сидели два совершенно незнакомых человека, мужчина был на вкус как пожелтевшая и ободранная птица, изрисованная узорами и спящая рядом с собратьями в стене рядом с зеленым пятном, а женщина — как сладкое и желтое лакомство, пахнущее свободой. Но запах пленника горячей темницы был сильнее и притягательнее.

— Хочешь пирога, милая? Сейчас отрежу тебе кусочек! — сразу же вскочила липовая хозяйка кухни. — И вам положу, До…. Мистер Смит. Ты помнишь мистера Смита, дорогая? Он как-то заходил к нам.

Мужчине, мистеру Смиту, этот вопрос показался верхом наивности и бессмысленных надежд, но больная женщина посмотрела на него с такой осмысленностью, что он не смог противостоять себе и протянул к ней руки. Она вложила свои кисти рук в эти мягкие и будто бы исписанные невидимыми шрамами ладони. Он скорбел. Скорбел по всем тем людям, которых потерял задолго до нее, скорбел по тем, кого в будущем еще потеряет и скорбел по ней прежней, веселой, прямолинейной и такой человечной. Скорбел по дням, проведенным в ее компании. Скорбел по ее отваге и самоотверженности, толкнувшей ее на то, чтобы спасти всех, но потерять себя.

Он рискнул.

— Донна, ты помнишь меня? Помнишь планеты, взрывы? Помнишь свою свадьбу и гигантскую паучиху? Помнишь Помпеи? Помнишь звезды? Помнишь космос?

Она долго и серьезно смотрела на этого странного пыльно-книжного мужчину, не вынимая своих рук из его ладоней, а потом неожиданно и резко закивала. Он просиял. Кожа собралась вокруг глаз в тоненькие, аккуратные бороздки, а губы растянулись.

Она встала так же резко, как и закивала, ведя мужчину за собой. В гостиной женщина, Донна Ноубл, с улыбкой указала куда-то в сторону. Доктор проследил за ее рукой и увидел шикарную, высокую, пушистую искусственную ель, празднично украшенную в честь Рождества разноцветными шарами, пушистой мишурой и лампочками-гирляндами, так напоминавшими беспамятной Донне космос.