Друзья по несчастью (джен)

От картины, изображающей ночной лес, веет холодом и страхом. Она написана в темных тонах: художник не поскупился на синюю и черную краски, и на фоне черно-синего неба уродливым кружевом сплетаются черные ветви деревьев, облепленные черно-зеленой листвой. В верхнем углу одиноко мерцают несколько светлых крапинок, окружая единственное на всем полотне бледно-желтое пятно: идеально ровный круг луны.

Впрочем, нет, не единственное. Посреди черно-зеленой с примесью бурого поляны задумчиво сидит белая зайчиха, окруженная колючим кустарником. Белоснежная шерсть словно мерцает в темноте, это блеклое свечение выдало бы зайчиху с головой, вздумай она спрятаться. Откуда-то из глубины леса доносится заунывный вой, и зверек прядает ушами, прислушиваясь, но не двигается с места. Вместо этого, устало вздохнув, зайчиха вытягивает переднюю лапу и принимается рассматривать ее. Вой из густой черноты звучит все отчетливее, явно приближаясь к поляне, но она даже не пытается убежать и с той же ленивой отрешенностью помахивает белоснежными ушами. Неожиданно вой замолкает, и наступает тишина, густая и гнетущая. Тишина кажется тяжелой, словно до нее можно дотронуться, она вот-вот сгустится из воздуха и липкой пеленой осядет на хрупкие черные ветки и бурую, скрытую в тенях, траву. Зайчиха опускает лапку и длинно зевает. Где-то в кустарнике слышно, как с шелестом осыпается несколько листьев, затем тихо хрустит ветка. Сбоку от того места, где сидит белоснежный зверь, темнота уплотняется, беззвучно обретая форму. Зайчиха поворачивает маленькую голову и косит черными бусинками глаз на две желтых искры, загоревшихся в сгустившемся мраке.

— А ну, пошел вон! — неожиданно рявкает она, и сгусток тьмы от неожиданности шарахается в кусты, громко шурша ветками.

— Ходят тут всякие, — злобно бурчит зайчиха, но зверь уже обрел уверенность и снова, горя желтыми глазами, мягко подступает к ней. Его тихая поступь призвана не скрыть приближение хищника от жертвы — это просто следствие того напряжения мышц, работающих в единой гармонии, которое следует перед прыжком.

— Пошел вон, я сказала, — зайчиха разворачивается и неожиданно оскаливается, демонстрируя тьме ряд мелких острых зубов. Из ее горла вырывается низкое рычание и хищник, окончательно растерявшись, бесшумно растворяется в ночи, решив поискать жертву попроще.

— Я могу ошибаться, — раздается сверху негромкий тенор, — но, по-моему, вы нарочно его провоцировали.

— Я могу ошибаться, — нелюбезно парирует зайчиха, задрав голову и высматривая в тенях источник звука, — но по-моему, у вас четыре ноги.

— Да, — с благородной горечью ответствует голос, — вы совершенно правы. Что не отменяет того факта...

— Послушайте, чем бы вы ни были, — перебивает его белый зверек, — каждый сбрасывает напряжение, как умеет.

— Не каждого при этом могут загрызть, — тонко подмечает голос. Слышится звук, средний между шелестом и фырканьем, как будто кто-то перелетел с ветки на ветку, и голос раздается снова, но уже ближе к земле: — И вообще-то, строго говоря, я филин.

— С четырьмя ногами? — скептически интересуется зайчиха. — А меня зовут Баббити, и не сказать, чтобы я была очень рада познакомиться.

— Если вам это что-нибудь скажет, — горько вздыхает филин, — я живу на картине "Ошибки Трансфигурации и их последствия". Погодите, та самая Баббити?

— Та самая, — ощерив зубы, соглашается зайчиха.

— Не знал, — восторженно квохчет голос, — что волшебник может принимать на картине свою анимагическую форму! Подумать только! Ведь это значит, что, быть может, кто-нибудь из живущих здесь волшебников может вернуть нам наш облик, надо только...

— Не может, — зло перебивает его Баббити и принимается ногой чесать за ухом.

— Простите?

— Не может волшебник, да и кто угодно другой, уже запечатленный на картине, менять свой облик.

— Но как же?.. — недоуменно лепечет тенор.

— А вот так! — яростно выплевывает зайчиха. — Художнику дали заказ нарисовать Баббити Раббити? Дали. Он ее видел? Не видел. Что делают нормальные художники? Пытаются худо-бедно восстановить облик того, кого изображают. Что делают особенно одаренные художники? Решают, что они умнее всех, а раз Баббити Раббити была анимагом, то сойдет и обычная зайчиха!

— Я бы не сказал, что вы обычная зайчиха, — галантно подмечает филин. В темноте наверху зажигаются два круглых желто-зеленых глаза и торопливо моргают.

— Да что вы, — огрызается Баббити. — Вот уж утешили, голубчик!

— А вы, — решает сменить тему беседы четырехногий филин, — постоянно здесь проживаете?

— Мерлин великий, нет, конечно! — рявкает зайчиха. — Я живу на пасторальной картине с замком, карикатурно злобным королем и тем самым пнем. Очень интересно и увлекательно и ни капельки мне не осточертело, представьте себе.

— А почему вы решили... м-м... столь радикально сменить обстановку?

— Я скрываюсь.

— Скрываетесь? Но, помилуй Мерлин, от кого?

— Это все сир Кэдоган, — неожиданно грустно отвечает зайчиха и тяжело вздыхает.

— Сир Кэдоган?!

— Ну, не то, чтобы сир Кэдоган. Скорее, его чокнутый друг, но, подозреваю, без сира Лионеля дело не обошлось. Вы когда-нибудь слышали про Иоганна?

— Того, который уже вторую сотню лет пытается дописать какое-то гениальное произведение?

— Уже не пытается, — мрачно уведомляет филина Баббити. — Этот друг сира Кэдогана каким-то образом убедил его не тратить жизнь зря на такую чепуху, и теперь Иоганн как с цепи сорвался, бродит по чужим картинам и воду баламутит.

— А вы-то, простите, здесь при чем?

— Можно подумать, — ехидно бурчит зайчиха, — я знаю. Заявился к нам на картину, весь такой в кудрях и благородный, поговорил со мной и весь аж помертвел. Решил, что всенепременно должен меня спасти — и мотается за мной, как хвост за саламандрой!

— Н-да, — резюмирует филин. — И вы его, стало быть, сбросили, как саламандра хвост?

— Саламандры, — ядовито просвещает Баббити, — не отбрасывают хвосты.

— Я вообще-то филин, — оскорбляется ее собеседник. — Мне простительно не знать.

— Это вы, как я погляжу, наполовину филин. А вторая половина кто?

— Табуретка, — бурчит филин. Голос его звучит при этом так жалко, что даже зайчиха смягчается:

— Ну, полно вам. Здесь полно таких же несчастных. Вот хоть я, чего далеко за примером ходить!

— А вы, — вдруг оживляется тенор, — приходите к нам. Мы хоть и неказисты, но зато все друг друга понимаем. Как-то, знаете, все приятней среди друзей по несчастью.

— Я подумаю, — ворчливо обещает Баббити.

* * *

Ваза, стоящая на изящном постаменте, негромко прокашливается, кривя ярко-красный рот.

— Опять напомадилаш, — негромко бурчит чудовищное создание, наполовину мышь-полевка, наполовину вставная челюсть — причем от обеих половин ему достались самые нелепые черты.

— Вам-то какое дело, — заносчиво отвечает ваза. — Завидно, небось.

— А то ж, — клацает зубами мышечелюсть. — Нам-то беж помады никуда, яшное дело.

— М-м, дамы, — встревает в диалог филин, чья нижняя половина тела изящно завершается четырьми деревянными ножками. — Давайте не будем ссориться. У нас...

— Он предлагает вам, дорогая, — приторно-нежно поясняет ваза, пожевав яркими губами, — перестать приставать к окружающим, когда вашего мнения не спрашивали.

— А по-моему, — беззастенчиво отвечает мышь, — он предлагает поштаратьшя не быть большей дурой, чем вы ешть на шамом деле. Хотя что это я, — вздыхает она, — откуда у важы могут быть можги?

— Оттуда же, откуда они могут быть у вставной челюсти, — брезгливо отвечает ваза. — Вы себя в зеркале-то видели хоть раз? Прежде чем бросаться гномами, знаете ли, в чужой огород.

— А вы? — не сдается ее собеседница. — И ешли видели, то, ради Мерлина, как? Ведь у ваш даже глаж нет!

— Хм-хм, — снова влезает в беседу третий обитатель картины, — давайте закончим на сегодня с дружескими перепалками. Я хотел сказать, что...

— Дружешкими, — фыркает мышечелюсть и хищно клацает резцами. — Вы что же, полагаете, что мы тут кокетштва ради штараемшя, что ли?

— Да я лучше спрыгну и разобьюсь вдребезги, — вопит ваза, разевая красный рот, — чем буду выслушивать такие клеветнические намеки! Как вам не стыдно!

— Да ты уже школько лет, как обещаешь, — подзуживает мышь, рассеянно почесывая крохотными пальчиками крупные коренные зубы неестественно белого цвета, — а я вше не дождуш никак.

— Вы, — задыхается ваза, от волнения начиная мелко подпрыгивать, нежно звеня фарфоровым горлом, — у вас хоть капля совести есть?

— Нет, — честно признается челюсть, постукивая мышиным хвостиком, — жато ешть ошень много жубов. — И в подтверждение своих слов она звонко стучит всеми зубами.

— Дамы, да прекратите же! — надрывается филин, подскакивая на всех четырех ножках и возмущенно щелкая клювом. — В каком свете вы выставляете нас перед...

— Да, — перебивает его ваза, прекращая подпрыгивать и разворачиваясь ртом к мыши, — вы нас всех позорите!

— Ваш, моя дорогая, — не отстает та, — и пожорить-то не надо, вы и шами шправляетеш! А я, так шкажать, придаю вшему этому эштетичешкую жавершенношть!

— А ну, хватит! — рявкает филин, звучно приземляясь на деревянные ноги. — Вы ведете себя совершенно неподобающим образом. А ведь у нас сегодня гостья!

— Не вижу никакой гоштьи, — парирует мышь.

— Это потому, что у вас зубы глаза загораживают, — поясняет ваза, презрительно кривя губы.

— А у ваш их вообще нет, — не остается в долгу мышечелюсть, — молчали бы уж лучше.

— Это совсем особенная гостья! — вопит филин, отвлекая их от нового витка ссоры. — Баббити Раббити!

— Не вижу никакой Баббити Раббити, — упрямо стоит на своем мышь.

— Вы просто невнимательно... О, Мерлин, — растроенно шепчет филин, озираясь по сторонам и огорченно хлопая круглыми глазами. — Она сбежала! Довольны теперь? — горестно напускается он на собеседниц.

— Вы и ваши воображаемые друзья, — сочувственно звенит ваза.

* * *

Белоснежная зайчиха, печально склонив маленькую голову, восседает на пне. На земле, привалившись к нему спиной, сидит Иоганн в по-прежнему заляпанной чернилами рубашке. Он яростно треплет пальцами темные кудри.

— Послушайте, — продолжает юноша, — этот стих я посвятил вам. О ты, которая в забвенье...

Баббити тяжело вздыхает и ложится на бок, искоса наблюдая за самозабвенно декламирующим поэтом.

"Ладно, — размышляет она, — по крайней мере, теперь мне известно, что может быть и хуже".