Природа зверя (джен)

— Да вы кол­дун, герр Гюн­ше! — хрип­ло сме­ёт­ся ста­рос­та Фай­нш, рыв­ком, с неп­ри­ят­ным хрус­том вы­дёр­ги­вая из-под ло­пат­ки за­мира­юще­го, ещё бь­юще­гося под его са­погом подс­тре­лен­но­го мо­лодо­го оле­ня ар­ба­лет­ный болт и пе­реб­ра­сывая его за­мер­ше­му стрел­ку. — Тре­тий зверь за се­год­няшнюю охо­ту! Иль вы дь­яво­лу ду­шу про­дали — этак зверьё вы­нюхи­вать?

Ши­рокоп­ле­чий, сог­нувший­ся в вы­соком раз­вёрну­том кра­сивом ста­не на­ём­ник-ар­ба­лет­чик слов­но стря­хива­ет с се­бя вы­мучен­ное оце­пене­ние, на ве­су пе­рех­ва­тывая за­тяну­той в шер­стя­ную пер­чатку ла­донью уве­сис­тый, сколь­зкий от кро­ви болт. Его ру­ка за­мет­но дро­жит, а гла­за из-под по­бурев­шей выц­ветшей шап­ки бо­лез­ненно све­тят­ся, ког­да он оти­ра­ет паль­ца­ми тём­ную слизь с по­тем­невше­го от вре­мени ство­ла.

— Ос­та­вай­тесь с на­ми, Ганс. Ос­тань­тесь на весь этот се­зон! — поч­ти скла­дыва­ет ру­ки в моль­бе ста­рый обор­ванный охот­ник с вздёр­ну­тым вы­ше уха кри­вым пле­чом.

— Мо­жет, мы и не очень бо­гаты, но мы на­берём ещё де­нег, пра­во!

— Мы хо­рошо бу­дем пла­тить, а на пос­то­ялом дво­ре у Шнай­де­ра за­меча­тель­но го­товят.

— Хоть лиш­ний ра­зок с на­ми на охо­ту в эту осень!

Олень тос­кли­во тре­пещет в тра­ве, и ста­рос­та тор­жес­тву­юще-снис­хо­дитель­но на­дав­ли­ва­ет под­би­тым са­погом на его тон­кий, от­ча­ян­но вы­пира­ющий хрус­ткий поз­во­ноч­ник.

— По­мол­чи-ка!

По-волчьи по­доз­ри­тель­ный взгляд мет­ко­го ар­ба­лет­чи­ка ста­ратель­но ощу­пыва­ет каж­дую мор­щи­ну на вы­жида­тель­но нап­ря­жён­ных, ра­но сос­та­рив­шихся и оз­ло­бив­шихся ли­цах, каж­дый шов на лох­моть­ях про­вин­ци­аль­ных, ис­ка­лечен­ных бед­ностью и жи­вущи­ми в кро­ви меж­до­усоб­ны­ми вой­на­ми стрел­ков, дав­но пе­реби­ва­ющих­ся с кро­лика на кис­лую ля­гуш­ку — дичь пок­рупнее в здеш­них кра­ях об­во­дит вок­руг паль­ца уже не од­но по­коле­ние ого­лодав­ших кресть­ян, на­водя на них су­евер­ный страх. На­ём­ник ут­верди­тель­но ки­ва­ет, ес­ли толь­ко мож­но при­нять за ки­вок это сла­бое кон­вуль­сив­ное дёр­га­ние го­ловой, и тя­жело, при­выч­ным дви­жени­ем вски­дыва­ет ар­ба­лет на спи­ну, наг­лу­хо за­тяги­вая вя­заный шарф, поч­ти на­поло­вину стя­гива­ющий зло­вещей тенью слов­но сма­зав­ше­еся гру­быми чер­та­ми смуг­ло об­ветрен­ное ли­цо.

— Рас­счи­та­ем­ся, как и в те ра­зы — у Шнай­де­ра, — ка­тего­ричес­ки хло­па­ет Фай­нш в ла­доши, об­ры­вая вос­торжен­но прос­коль­зив­шую рябь ше­лес­тя­щего шё­пота.

Хре­бет лес­но­го зве­ря, тер­за­юще­гося в бо­лез­ненной зах­лё­быва­ющей­ся аго­нии, от­чётли­во хрус­тит и ло­ма­ет­ся под тя­жёлым са­погом.

Ар­ба­лет­чик смот­рит на это и так же без­мол­вно от­во­рачи­ва­ет­ся, ко­сясь на убы­ва­ющую, блед­но ска­лящу­юся ли­хора­доч­но-жёл­тую осен­нюю лу­ну.

— А всё-та­ки что у вас за сек­рет эта­кий? — до­вер­чи­во до­пыты­ва­ет­ся ста­рый кри­вобо­кий Хирш, по­добос­трастно из­во­рачи­ва­ясь и сни­зу вверх гля­дя в по­лус­кры­тое ли­цо из-под лок­тя, ког­да они воз­вра­ща­ют­ся в де­рев­ню по про­топ­танной не од­ним де­сяти­лети­ем, про­пах­шей че­лове­чес­ким по­том и вы­жида­ни­ем охот­ничь­ей тро­пе. — Вы всег­да зна­ете, ку­да по­шёл зверь. Как это?

— Чутьё, — ко­рот­ко от­ре­за­ет Ганс, да­же не гля­дя на не­го. — Оно всег­да при мне.

* * *

В пив­ной на разъ­ез­де гряз­ных до­рог во­ня­ет гни­лой сы­ростью, зат­хлостью и лип­ким стра­хом.

По­доб­ны­ми тём­ны­ми ча­сами уже ник­то, ко­му до­рога его вла­чаща­яся по разъ­ез­женно­му пу­ти жизнь, не под­слу­ша­ет ни опас­ных ре­чей, ни бо­гохуль­ных сло­вечек. Кто не гор­ла­нит по­хаб­ные пес­ни, на пь­яный язык прип­ле­тая ту­да И­ису­са и Де­ву Ма­рию, тот уже дав­но упал лбом в сло­жен­ные ру­ки и бес­це­ремон­но хра­пит, лок­тем оп­ро­кинув на пол гряз­ные та­рел­ки.

Ганс мол­ча смот­рит в сло­ман­ную круж­ку с не­допи­тым пи­вом — на мут­ной ко­леб­лю­щей­ся по­вер­хнос­ти он ви­дит от­блеск до­гора­ющей, не­щад­но коп­тя­щей саль­ной све­чи — и слу­ша­ет хрип­ло­ватый не­доволь­ный го­лос бес­це­ремон­но под­севше­го нез­на­ком­ца.

— Зна­ешь, это че­рес­чур. Я не со­бира­юсь сва­ливать с этой тер­ри­тории, толь­ко-толь­ко с мел­ки­ми хра­мов­ни­ками уда­лось до­гово­рить­ся, чтоб ме­ня вер­хам не вы­дава­ли, а тут ты шля­ешь­ся! На чер­та мне чу­жие, — ста­ра­ясь сдер­жи­вать впол­не с ка­кой-то сто­роны ло­гич­ное не­годо­вание, со­бесед­ник от­ры­вис­то и гру­бо сплё­выва­ет без­жа­лос­тные ка­тего­рич­ные сло­ва сквозь щер­ба­тые зу­бы, рас­се­ян­но пок­ру­чивая пус­тую трес­нувшую круж­ку на сто­ле и об­ри­совы­вая на дра­ной из­гры­зен­ной сто­ле влаж­ные от стёк­ше­го с обод­ка пи­ва, чуть ло­вящие сла­бый коп­тя­щий­ся свет по­лук­ру­ги. Длин­ные гру­бые паль­цы с об­ло­ман­ны­ми гряз­ны­ми ног­тя­ми нер­вно пе­реби­ра­ют по сто­леш­ни­це, те­ни при­чуд­ли­во ме­чут­ся по его буд­то об­лезше­му нек­ра­сиво­му ос­тро­му ли­цу, как-то осо­бен­но уко­риз­ненно вы­деляя чуть кри­вые, вес­ко вы­пира­ющие клы­ки.

— Пой­ми и ты ме­ня. Ты на­ём­ник по­вид­нее мо­его, па­рень ти­хий, смир­ный, те­бе ра­бота най­дёт­ся, а я кто в оди­ноч­ку? Каж­дый пя­тый крес­тится, каж­дый вто­рой плю­ёт­ся. Чес­тное сло­во, до то­го, как ме­ня обож­гли за кол­довс­тво на ин­кви­зитор­ских кос­трах, лю­ди смот­ре­ли лас­ко­вей.

Ар­ба­лет­чик, с нас­лажде­ни­ем вды­хая его осо­бен­ный, не всем при­сущий душ­ный слад­ко­ватый за­пах, уг­рю­мо под­ни­ма­ет тя­жёлый, свин­цо­во блес­тя­щий, на­литый жгу­чим го­лодом взгляд. На­ём­ник-со­сед, уга­дав его не­мой воп­рос, слег­ка по­вора­чива­ет го­лову и с кри­вой ух­мылкой про­водит ла­донью по изу­родо­ван­ной ску­ле и под­бо­род­ку, спол­зая паль­ца­ми под во­рот и от­тя­гивая за­вяз­ки ка­пюшо­на, что­бы по­казать урод­ли­вые, за­пол­зшие на жи­лис­тую шею, ис­пещрен­ные ка­кими-то зна­ками руб­цы.

— Ска­жи, раз­ве я по­хожа на жен­щи­ну с та­кой ха­рей? Да вот толь­ко они не зна­ли, что я уже тог­да бы­ла мер­тва.

Ганс, не при­вык­ший по­пус­ту тра­тить сло­ва на ду­рац­кие раз­го­воры, бо­лее по­ходя­щие на на­чало ут­робной грыз­ни, пе­редёр­ги­ва­ет пле­чом.

— Ты весь про­вонял со­бака­ми и кон­ским на­возом, по­ка бе­гал за этой блед­ной швалью с вы­суну­тым язы­ком и бил зверьё за ку­сок тух­ло­го мя­са, — през­ри­тель­но хмы­ка­ет ведь­ма, ис­ца­рапан­ная чь­им-то от­то­чен­ным пе­ром, и неб­режно оп­равля­ет ка­пюшон. — Волк ско­ро сдох­нет в те­бе.

— А чем ты луч­ше ме­ня? — раз­мы­ка­ет пе­ресох­шие дро­жащие гу­бы Ганс.

— Оба мы хо­роши. Я мно­го слы­шала про те­бя. То­бой пу­га­ют не­пос­лушных де­тей. Над то­бой сме­ют­ся и го­ворят, что ты пер­во­му по­пав­ше­муся кор­чма­рю са­поги вы­лижешь за жрат­ву. Твой язык при­сох к гор­лу, ты не уме­ешь крас­но го­ворить и пе­речить. — Каж­дое сло­во, ка­пая смесью со­чувс­твия и през­ре­ния, жжёт на­ём­ни­ка так, слов­но кто-то, рас­пяв его на крес­те и на­давив ко­леном на то­щий жи­вот, прик­ла­дыва­ет к его те­лу ка­лёное же­лезо. — Те­бе не на­до­ело быть цеп­ной вши­вой пси­ной? Как те­бя там зо­вут по-кре­щёно­му — Пе­тер, Й­озеф, Па­уль?

— И­оганн-Хрис­тен Гюн­ше.

— Ганс, зна­чит. Всё пра­виль­но, как и го­вори­ли. Ган­сик… Кра­сав­чик Ганс... Пра­во, те­бе бы боль­ше пош­ла фа­милия Вольф. Я Зо­рин. К че­му я ве­ду... — Обож­жённая, хлеб­нувшая жиз­ни кол­дунья, ка­жет­ся, чуть со­чувс­твен­но ух­мы­ля­ет­ся и на­вали­ва­ет­ся грудью и лок­тя­ми на стол, ис­пы­ту­юще заг­ля­дывая ар­ба­лет­чи­ку под из­мызган­ный ка­пюшон. — Мо­жет, нам бы­ло бы лег­че вмес­те?

Щер­ба­тая круж­ка с об­ломлен­ной руч­кой па­да­ет и зяб­ко дро­жит, пе­река­тыва­ет­ся на из­би­том сот­ня­ми са­пог и баш­ма­ков по­лус­гнив­шем по­лу, в ко­торый уже не пер­вое де­сяти­летие за­пёк­шей­ся кровью въ­елись де­сят­ки обор­вавших­ся су­деб.

Ганс мол­ча смот­рит в её серь­ёз­ные, слег­ка со­щурен­ные зе­лёные ко­шачьи гла­за, пра­вый из ко­торых силь­но ко­сит, опус­ка­ет опух­шие от не­досы­па ве­ки, что­бы прог­нать ту­ман­ное кис­лое на­важ­де­ние — лишь бы не ду­мать о том, как язы­ки ог­ня ли­зали эти ску­лы, как сле­зала и ки­пела обож­жённая ко­жа, об­на­жая го­релое мя­со, — и вспо­мина­ет ус­лы­шан­ную ког­да-то в детс­тве сказ­ку о де­вуш­ке с по­хожим име­нем — Ро­зине, ко­торая выш­ла из ог­ня ещё кра­ше, чем бы­ла преж­де.

Вот толь­ко зем­ную ведь­му, веч­но го­лод­ную, крас­ную в не­вер­ном све­те, сос­ре­дото­чен­ную и страш­ную, этот кос­тёр без­жа­лос­тно опа­лил, сод­рав за­горе­лую ко­жу с при­чуд­ли­во нек­ра­сиво­го, нав­сегда мо­лодо­го ли­ца.

* * *

Вол­ков бо­ять­ся — в лес не хо­дить,

Не страш­но по­мирать, а страш­но жить,

Бро­дим — грязь по жиз­ни ме­сим,

Так хо­тя б по­куро­лесим,

Так хо­тя б по­куро­лесим,

Чтоб от тос­ки не выть!

— Мол­чун Ганс, это уже не смеш­но. Нам на­до ещё про­дер­жать­ся до пол­но­луния не­делю, а мы и так еле но­ги во­лочим. Дай мне то­же пож­рать! — ут­робно ска­лит­ся Зо­рин, об­на­жив клы­ки, и бес­ком­про­мис­сно тя­нет рас­то­пырен­ные паль­цы за ещё тёп­лым кро­ликом, за ши­ворот за­жатым в ру­ке не­из­менно мол­ча­ливо взи­ра­юще­го на её ис­те­рику Ган­са — та­кого же рас­трё­пан­но­го пос­ле ма­ло­удач­ной от­ча­ян­ной охо­ты, как и она.

На­ём­ник, втя­нув го­лову в пле­чи, со сла­бо про­щупы­ва­емой опас­кой от­сту­па­ет, хрус­тя раз­би­тыми са­пога­ми на ещё не ус­певших от­сы­реть лом­ких осен­них листь­ях, мед­ленно ка­ча­ет гряз­ной взлох­ма­чен­ной го­ловой и от­швы­рива­ет до­бычу в кус­ты.

— Жал­ко, что ли? — взды­ха­ет Зо­рин, слов­но без­на­дёж­но се­туя: дес­кать, да­же го­лод­ные муж­чи­ны всег­да муж­чи­ны, уп­ря­мые и са­мо­уве­рен­ные, — и не­ожи­дан­но шус­тро ки­да­ет­ся к кус­ту, скрыв­ше­му кро­лика; миг — и обо­ротень, мгно­вен­но сре­аги­ровав в прыж­ке, под­ми­на­ет её на мох сво­им тя­жёлым те­лом, пе­рех­ва­тив за жи­лис­тые за­пястья.

— Вот дур­ной! — ос­кор­блён­но, на пос­ледних кро­хах вы­тис­ну­того сбив­ше­гося ды­хания хри­пит жен­щи­на, уп­ру­го из­во­рачи­ва­ясь из жар­кой и креп­кой, по-охот­ничьи сталь­ной го­рячей хват­ки; с не­малым уси­ли­ем она умуд­ря­ет­ся дви­нуть ко­леном под его вы­пира­ющие рёб­ра и с тру­дом на­поло­вину вы­пол­за­ет в от­но­ситель­ную сво­боду, сплё­вывая по­пав­шие в рот игол­ки и с под­спуд­ным не­дове­ри­ем нер­вно пы­та­ясь выс­во­бодить ле­вую, на­мер­тво за­ведён­ную на спи­ну ру­ку. Ганс, кор­чась от ре­зи в жи­воте, еле-еле удер­жи­вая бе­шеную, не по-жен­ски силь­ную, уп­ря­мо из­ви­ва­ющу­юся под ним ведь­му и ал­чно гло­тая её пря­ный те­лес­ный за­пах, чувс­тву­ет, что вот-вот взво­ет от го­лода и ощу­щения бли­зос­ти ка­кой-ни­какой дрян­ной еды, и бо­лез­ненно яр­ко по­нима­ет: для них нет ни­чего ху­же в по­доб­ной ба­лан­си­ру­ющей на лез­вии но­жа си­ту­ации — ког­да оба го­лод­ны, оба злы, оба вот-вот до­пол­зут до той гра­ни, что­бы без уг­ры­зений со­вес­ти при­резать чу­жака во сне, лишь бы не взва­ливать на шею лиш­ний груз, ещё глуб­же ув­ле­ка­ющий в чёр­ную тря­сину.

На­вер­ное, имен­но этот от­ча­ян­ный, цеп­ля­ющий­ся за пос­леднюю ни­точ­ку фи­зичес­кий по­рыв уже не пер­вый век име­ну­ет­ся при­родой зве­ря, тол­ка­ющей на прес­тупле­ния, кон­флик­ты, кро­вавые дол­го­лет­ние вой­ны, имев­шей под со­бой толь­ко од­но же­лание — не уме­реть от го­лода. Жаж­да жиз­ни слиш­ком ве­лика, и до че­го горь­ко осоз­на­вать, что она лишь воз­росла сей­час, в нес­по­кой­ный тём­ный пе­ри­од дол­гой, вы­косив­шей не од­но по­ле жиз­ни раз­ру­шитель­ной двад­ца­тилет­ней вой­ны, ког­да их собс­твен­ная не­уто­лимая, въ­ев­ша­яся в оз­ве­рев­шее соз­на­ние жаж­да жиз­ни рас­тёт на кро­ви и мя­се чу­жих су­деб.

— От­пусти, пёс! — вык­ри­кива­ет Зо­рин и от­ча­ян­но, без­жа­лос­тно бь­ёт креп­ко стис­ну­тым ис­ца­рапан­ным ку­лаком по не­навис­тно­му в этот мо­мент ли­цу — раз, дру­гой и тре­тий, в от­вет на что Ганс, что-то по-хищ­ничьи по­луза­душе­но ры­ча, мо­та­ет го­ловой и ещё креп­че сжи­ма­ет зу­бы, стис­ки­ва­ющие её пле­чо. — Твою мать!

Пра­вая раз­жа­тая ла­донь, на­шарив по­лосы ого­лён­но­го ске­лета лес­ной тро­пы, втис­ки­ва­ет в сы­рость зем­ли въ­ев­ши­еся в ко­жу зна­ки, а за­учен­ные на­мер­тво длин­ные, слов­но мо­лит­вы, зак­ли­нания са­ми всплы­ва­ют в па­мяти; ед­ва по­чувс­тво­вав, что хват­ка сла­бе­ет, Зо­рин об­легчён­но от­талки­ва­ет об­мякше­го Ган­са от се­бя и с по­доз­ре­ни­ем вгля­дыва­ет­ся в его охо­лонув­ше­еся ли­цо.

Ганс тя­жело и хрип­ло ды­шит, груз­но рас­тя­нув­шись на за­холо­дев­шей зем­ле, и смот­рит вверх, ку­да-то ми­мо вер­ху­шек де­ревь­ев и за­кат­ных лу­чей, а гла­за у не­го ста­новят­ся преж­ние, спо­кой­ные — толь­ко вот бес­по­мощ­но мок­рые от слёз.

Зо­рин са­дит­ся око­ло не­го и, при­выч­но при­поми­ная уви­ден­ное за миг, рав­но­душ­но ста­ра­ясь от­махнуть­ся от ви­дения за­рёван­но­го ре­бён­ка в кресть­ян­ской ру­баш­ке, за­дум­чи­во, на­рочи­то мед­ленно оп­равля­ет его рас­пахнув­шу­юся, вко­нец ра­зод­ранную в ми­нут­ной бес­смыс­ленной по­тасов­ке ко­жаную кур­тку, за­дер­жавшись паль­ца­ми на рас­хлестнув­ших ко­жу длин­ных шра­мах уку­сов, про­лёг­ших руб­ца­ми че­рез ого­лён­ную шею и ши­рокую грудь.

— Зна­чит, сю­да... При­мер­но пять­де­сят лет на­зад, вер­но?

Ганс с уси­ли­ем ки­ва­ет, раз­дра­жён­но от­талки­ва­ет ру­ку и не­ук­лю­же са­дит­ся, то­роп­ли­во и стес­ни­тель­но за­дёр­ги­вая на гру­ди кур­тку.

С ви­димым со­жале­ни­ем Зо­рин пе­реб­ра­сыва­ет ему на дро­жащие от ещё не схлы­нув­ше­го ис­текше­го нап­ря­жения ко­лени уби­того кро­лика.

— Ешь. Я се­бе ещё най­ду.

И сип­ло до­бав­ля­ет не без тос­кли­вой до­сады, встре­тив воп­ро­ситель­но-рав­но­душ­ный пре­дан­ный взгляд ос­час­тлив­ленно­го обо­рот­ня, при­тис­ки­ва­юще­го к жи­воту гряз­ный шер­стя­ной ком:

— Всё рав­но от го­лод­но­го му­жика про­ку ни­како­го.

* * *

— Го­ворят, у нас вур­да­лаки за­велись, — не­тороп­ли­во ве­ща­ет меж­ду дву­мя за­тяж­ка­ми не­из­менно спо­кой­ный Крю­гер.

— Тех коз по­резал ста­рый волк, — то­роп­ли­во от­ма­хива­ет­ся, как от на­зой­ли­вой му­хи, трак­тирщик в выб­лекшей си­ней ру­баш­ке и от­во­рачи­ва­ет­ся — ещё под­бред­шие по­сети­тели кри­чат, хло­па­ют по сто­лам и нас­той­чи­во тре­бу­ют го­рячей еды, объ­яс­няя это собс­твен­ной сте­пенью ого­лода­лос­ти — впро­чем, та­кие сло­ва дав­но уже ста­ли при­выч­ны­ми, и пре­дос­та­вить что-то для удов­летво­рения го­ворив­ше­го не всег­да по­луча­ет­ся по воз­можнос­ти.

Крю­гер за­гадоч­но улы­ба­ет­ся и ко­сит­ся на тор­жес­твен­но мол­ча­щего над сво­ей поч­ти нет­ро­нутой круж­кой со­седа.

— Герр Гюн­ше, гос­по­дин хо­роший, вы ведь смо­жете от­ли­чить вол­ка от обо­рот­ня? Вы мно­го бро­дили по до­рогам и ле­сам. Я го­ворю прав­ду?

— Да, — нег­ромко и бе­зэмо­ци­ональ­но го­ворит пле­чис­тый охот­ник в кур­тке на­ём­ни­ка, и в гла­зах да­же не скво­зит тот зна­комый всем блеск азар­та. — Обо­ротень — тот бы всё сож­рал. С кос­тя­ми.

— Вер­но, уро­жаи в этот год пло­хие, — не без удив­ле­ния трёт кос­тяшка­ми в пле­шивом за­тыл­ке один из фер­ме­ров. — А ведь им, не­жити этой, по­ди, ещё ху­же, чем нам. Еже­ли мы и так по­жевать че­го мо­жем, так им ведь жи­вое мя­со нуж­но жрать! Пра­виль­но я го­ворю?

— За­щища­ешь ты их, что ль, Линд? — с по­доз­ре­ни­ем щу­рит­ся Крю­гер.

— Да я же к сло­ву! — ог­ры­за­ет­ся фер­мер. — Веч­но ты цеп­ля­ешь­ся, ум­ник!

— Одно ладно, что оборотни суть волки зубастые, в овец не перекидываются. Так бы и вовсе их не замечали...

На­ём­ник Гюн­ше, за­тор­мо­шён­ный оди­нако­во уве­рен­ны­ми в сво­ей пра­воте, мгно­вен­но за­быв­ши­ми о его при­сутс­твии зас­по­рив­ши­ми со­бесед­ни­ками, еле за­мет­но улы­ба­ет­ся.

Его то­варищ, по­доз­ри­тель­но оши­ва­ющий­ся воз­ле свет­лых бо­чек, впро­чем, нер­вни­ча­ет мень­ше и, плю­нув на воз­держа­ние от раз­нуздан­но­го пи­тия, жиз­не­радос­тно хо­хочет, прик­ла­дыва­ясь к оче­ред­ной круж­ке под вос­торжен­ный вой соб­равших­ся зри­телей, вос­торжен­но вни­ма­ющих его пре­рыва­ющей­ся толь­ко на гло­ток-дру­гой бол­товне.

— И пра­виль­но ваш друг де­ла­ет, что не злит­ся нав­ро­де про­чих, — бес­печно вы­дыха­ет струю не­ряш­ли­вого ды­ма бе­ло­усый Крю­гер, гля­дя, как тот что-то го­ворит, бес­печно сме­ясь с собс­твен­но­го зап­ле­та­юще­гося язы­ка. — Ка­кое вам, на­ём­ни­кам, де­ло до зем­ли?

— Ну не ска­жи, — фыр­ка­ет смер­тель­но ос­кор­блён­ный то­щий и чёр­ный, как са­ма осен­няя зем­ля, па­харь. — Кто дол­жен стре­лять вол­ков, ко­ли они де­рут скот, и выс­ле­живать шай­ки, ко­торые гра­бят тор­говцев и ок­рес­тных кресть­ян?

— А кто дол­жен пла­тить, гос­по­дин хо­роший? — об­ры­ва­ет смех вто­рой на­ём­ник, рас­прав­ляя пле­чи и зло щу­ря зе­лёные гла­за. От­швыр­ну­тая круж­ка бес­по­мощ­но бря­ка­ет и, слов­но чувс­твуя то­вари­щес­кое родс­тво, под­ка­тыва­ет­ся к по­лу­опус­то­шён­ной боч­ке. — Мы ви­нова­ты в том, что идёт чёр­то­ва вой­на, и вам не­чем зап­ла­тить за на­ше мас­терс­тво? Бе­рите са­ми свои ржа­вые муш­ке­ты, се­ло!

— Ваш друг слиш­ком силь­но ра­зошёл­ся, — шеп­чет на­чина­ющий злить­ся трак­тирщик на ухо Гюн­ше, чуть не за­лезая длин­ным гор­ба­тым но­сом под его плот­но над­ви­нутую шап­ку.

— Мой друг слиш­ком быс­тро наб­рался, — ла­конич­но от­ве­ча­ет Гюн­ше, вста­ёт, не­доволь­но заг­ре­ба­ет мгно­вен­но пе­река­тив­ше­гося на воз­му­щение, от­ча­ян­но пы­та­юще­гося гиб­ко, но пос­ле не од­ной круж­ки до­воль­но-та­ки вя­ло из­вернуть­ся со­това­рища под креп­кий ло­коть и, то­роп­ли­во-не­раз­борчи­во из­ви­нив­шись, вы­ходит из трак­ти­ра, ми­мохо­дом су­нув тут же смяг­чивше­муся хо­зя­ину нес­коль­ко мо­нет.

— Де­ла-а, — не­весе­ло под­во­дит итог Крю­гер и вновь при­выч­но упол­за­ет в собс­твен­ные, од­но­му ему при­ят­ные фи­лософ­ские нес­пешные мыс­ли, ог­ражда­ясь от шум­ной су­еты и тол­котни.

* * *

Мягкое влажное тепло, путаясь с горячим дыханием в шею, утешительно согревает колющиеся болью, давно затянувшиеся, но так и не сгладившиеся иссеченные рубцы, и приглушённое застарелое нытьё, колко роящееся под кожей, уходит в забвение.

— Чёрт с тобой, Ганс... — в горячечном полусне шепчет Зорин и, нашарив подле себя знакомое, пропахшее намертво вгрызшимся в кожу потом и гарью тело, рассеянно ворошит в его загривке, пропуская сквозь расслабленные пальцы сильно отросшие, рано поседевшие пряди. — Да... Хорошо...

Она не сопротивляется, когда широкая разлапистая ладонь лезет ей под куртку, путаясь в ослабленных завязках и нащупывая под рубашкой грудь — это даже не пробуждает в равнодушном сознании желания, вскрикнув, оттолкнуть, потому что Зорин слишком долго прожила для того, чтобы понять: есть вещи, которые совершенно не повлияют на тебя, когда ты уже однажды умер.

Но Ганс, инстинктивно тянущийся к ещё тлеющему теплу, недолго лихорадочно нашаривает её; даже не обратившись в волчий облик, он простодушно вылизывает её старые шрамы, чувствуя, как под сухим языком солоно колется застарелая боль.

В смутной дрёме Зорин бессознательно и вяло перебирает его жёсткие, ничем не прикрытые космы и гладит шершавую шею, блаженствуя под нехитрыми ласками, нагоняющими утешительное забвение. Она терпеливо ждёт, что Ганс, повинуясь обостряющимся ночью звериным инстинктам, в какой-то миг привычно встрепенётся, выползет на пол, удовлетворённо почуяв утихшую боль, и свернётся мятым комом на другой кровати — сегодня им несказанно везёт после нескольких дней дождя и постоянного, забирающегося в самое нутро холода, и они ночуют на пропахшем въевшимся порохом, но таком уютном постоялом дворе, — но оборотень, немного повозившись в шерстяном одеяле, засыпает рядом, по-собачьи уткнувшись носом в её шею.

Зорин сонно и косо смотрит в темноту сквозь полуприкрытые веки.

Может быть, именно это мелкое обстоятельство, совершенно дурацкое и нелогичное, держит их на зыбкой черте почти утраченной человеческой природы. Потому что идти по тонкой грани между бездной и человечностью гораздо легче и спокойнее, когда кто-то сжимает твоё запястье в непроглядной тьме.

* * *

Бу­дет ведь­мы по­беда — бу­дет сказ­ке ко­нец;

Тем, кто страс­ти не ве­дал, в кос­ти ль­ет­ся сви­нец.

По из­ви­линам но­чи, по ущер­бной лу­не

Нет до­роги ко­роче, чем до­рога ко мне.

В сто­роне от разъ­ез­женной, дав­но рас­кисшей вы­бо­ина­ми и лу­жами до­роги раз­да­ёт­ся шо­рох и треск ло­ма­ющих­ся ве­ток; в пер­вую се­кун­ду Мей­ер су­евер­но пу­га­ет­ся и осе­ня­ет се­бя то­роп­ли­вым крес­тным зна­мени­ем, а его ру­ка при­выч­но тя­нет­ся за прип­ря­тан­ным муш­ке­том, но на­руши­тель ноч­но­го спо­кой­ствия до­вер­чи­во вы­ходит на до­рогу, под­няв боль­шие ру­ки, и Мей­еру ста­новит­ся нам­но­го лег­че.

— Че­го те­бе? Заб­лу­дил­ся?

При­лич­но­го ви­ду пут­ник, мо­лодой кра­сивый па­рень с серь­ёз­ны­ми стро­гими гла­зами, чем-то по­хожий на от­став­но­го сол­да­та, еле за­мет­но ки­ва­ет и не без явс­твен­но ощу­тимой под­спуд­ной тре­воги ко­сит­ся на ста­рую ло­шадь; Ма­ри от­че­го-то тре­вожит­ся и ржёт, от­ма­хива­ясь сла­бо прос­кво­зив­шей се­диной мор­дой.

— Ус­по­кой­ся, ум­ни­ца, — под­дёрги­ва­ет Мей­ер об­лезшие по­водья. — Это она вол­ков чу­ет, вот и тре­вожит­ся, — ус­по­ко­итель­но и в ка­кой-то ме­ре снис­хо­дитель­но со­об­ща­ет он пар­ню, — да ты не бой­ся, у ме­ня муш­кет за­ряжен, а но­ги у ста­руш­ки Ма­ри ещё креп­кие. Са­дись, под­ве­зу! До го­рода, вер­но?

Па­рень, по­мед­лив, ко­рот­ко ки­ва­ет и без­мол­вно прис­тра­ива­ет­ся на меш­ках с краю те­леги. Мей­ера на­чина­ет пу­гать это не­ес­тес­твен­ное мол­ча­ние — ка­жет­ся, буд­то слу­чай­ный по­пут­чик ещё и не ды­шит вов­се, по­тому что да­же он с его дрян­ным, со­вер­шенно ос­лабшим с воз­растом слу­хом не слы­шит, как тот пе­рево­дит слег­ка сбив­ше­еся ды­хание.

— Не­мой ты, что ли? — раз­дра­жён­но ок­ли­ка­ет он, под­хлёс­ты­вая при­выч­но тя­нущу­юся впе­рёд ло­шадь по­водь­ями и ко­сясь че­рез пле­чо — но на­тыка­ет­ся на сос­ре­дото­чен­ный, нап­равлен­ный в ни­куда блес­тя­щий взгляд. Ма­ри нер­вни­ча­ет и хра­пит, зяб­ко мо­тая ши­роко­лобой ме­ченой го­ловой, а где-то вда­леке на­чина­ет то­нень­ко под­вы­вать мо­лодой волк. "Ть­фу ты, чёрт, — ру­га­ет­ся Мей­ер, крес­тится на бо­гохуль­ство и слу­чай­но вых­ва­тыва­ет из кар­ти­ны се­рого, за­тяну­того ту­чами не­ба але­ющую, пла­мен­но и тре­вож­но го­рящую круг­лую лу­ну. — Ну и осень-то вы­далась... Ни уро­жая тол­ко­вого, ни де­нег, вой­на всё шу­мит, вол­ки эти шас­та­ют... Пос­тре­лять бы всех!"

Па­рень, схва­чен­ный чёр­но-крас­но­ваты­ми те­нями, ти­хонь­ко выс­висты­ва­ет сквозь зу­бы ка­кую-то ста­рую де­ревен­скую пе­сен­ку, све­сив око­ло скри­пуче­го ко­леся длин­ные но­ги в не­ук­лю­жих, кое-как под­вя­зан­ных до­рож­ных са­погах.

— Ты был сол­да­том? — спра­шива­ет Мей­ер, лишь бы не мол­чать — слу­шать ко­лотя­щий­ся стук собс­твен­но­го сер­дца под мер­ное не­мело­дич­ное нас­висты­вание ста­новит­ся вы­ше ос­тавших­ся пос­ле дол­гой до­роги и тре­вог сил. По­чему-то он ду­ма­ет, что не ус­лы­шит от­ве­та — и вздра­гива­ет, слов­но от фи­зичес­ко­го прис­ту­па кол­кой бо­ли, уло­вив ти­хо вы­дох­ну­тое, прер­вавшее без­мол­вную пе­сен­ку "да".

"Бед­ные ре­бята, — обы­ден­но взды­ха­ет тор­го­вец. — И не жал­ко на­шему ко­ролю за­бирать у нас па­харей да куз­не­цов?"

Звук от мяг­ко­го па­дения вновь зас­тавля­ет сер­дце бить­ся ча­ще от глу­боко зап­ря­тан­но­го жи­вот­но­го стра­ха; обер­нувшись, Мей­ер об­на­ружи­ва­ет, что стран­ный по­пут­чик про­пал, и нет ни­чего — ни ше­лес­тя­щих ве­ток у при­дорожья, ни сби­той вла­ги на тра­ве — что ука­зало бы на его вер­ный, ма­ло чем объ­яс­ни­мый по­бег.

— Дь­явол! — скри­пит Мей­ер ос­лабши­ми зу­бами, ожес­то­чён­но за­пус­кая паль­цы в от­росшую бо­роду, и ка­са­ет­ся дро­жащей ла­донью ус­по­ко­итель­но прох­ладно­го ство­ла муш­ке­та. — Пре­чис­тая, что же это тво­рит­ся? Али раз­бой­ни­ки и до нас доб­ра­лись?

Але­ющая лу­на за­вали­ва­ет­ся нем­но­го вбок, ме­ша­ясь с вер­хушка­ми чёр­ных, слов­но взре­зав­ших за­тяну­тое не­бо елей, Мей­ер ед­ва ус­пе­ва­ет схва­тить­ся за муш­кет и об­ло­котить­ся на вер­ный ствол, тя­жело и с дрожью осе­дая на ще­лис­тое дно те­леги. Ма­ри жа­лоб­но ржёт — ка­жет­ся, она спот­кну­лась и зас­тря­ла или за­пута­лась в по­водь­ях, но Мей­ер, чувс­твуя мгно­вен­но под­ка­тив­шую дур­но­ту, ни­чем не мо­жет ей по­мочь.

— Прос­ти, ста­руш­ка, — бор­мо­чет он.

— …Что с то­бой, Пе­тер?

Мей­ер, не ве­ря ушам, с тру­дом под­ни­ма­ет отя­желев­шую, как на­литую чу­гуном, го­лову и, стол­кнув­шись с дав­но зна­комым взгля­дом, тут же зак­ры­ва­ет гла­за, с зас­та­релой тос­кой пы­та­ясь сте­реть из па­мяти так нек­ста­ти при­пом­нивши­еся, пред­став­шие пе­ред гла­зами неж­ные, ра­но пос­та­рев­шие, но та­кие род­ные чер­ты, став­шие ощу­тимо ве­щес­твен­ны­ми — и, ка­жет­ся, он да­же чу­ет зна­комый за­пах пе­чёных яб­лок.

— Ли­за, Ли­за, за­чем ты приш­ла сей­час? Ты ведь шес­той год как умер­ла...

Дро­жащие паль­цы на ка­кое-то мгно­вение на­щупы­ва­ют зна­комо узор­ча­тый, из­ре­зан­ный ру­кой ис­кусно­го ору­жей­ни­ка прик­лад и тут же, об­мякнув, сла­бе­ют, мед­ленно и бес­силь­но спол­зая вниз.

* * *

Это очень стран­ный древ­ний на­род -

Мно­жес­тво сто­летий кровь люд­скую пь­ёт.

— Пёс, по­луноч­ный цеп­ной пёс, — ти­хо, за­дум­чи­во и лас­ко­во вор­ку­ет Зо­рин над ухом обо­рот­ня, сос­ре­дото­чен­но, по-зве­рино­му жад­но об­ли­зывая лип­кие, тёп­лые от собс­твен­ной, пе­реме­шав­шей­ся с чу­жой кро­ви рас­се­чен­ные гу­бы, и хрип­ло сме­ёт­ся, оти­рая тыль­ной сто­роной по-муж­ски гру­бого за­пястья ка­па­ющую с под­бо­род­ка тём­ную вязь. — Ты сыт, Гюн­ше?

В све­те лу­ны она ка­жет­ся ещё страш­нее, но ста­новит­ся ку­да бо­лее обы­ден­ной — она, с её бе­шеным и в то же вре­мя уп­ря­мо серь­ёз­ным взгля­дом, с её сод­ранной со ску­лы и лба, обож­жённой на ин­кви­зитор­ском кос­тре ко­жей, с не­хоро­шей кри­вой клы­кас­той ух­мылкой.

Лу­на се­год­ня осо­бен­но неж­на и пол­на отя­желев­шей уми­ра­ющей кро­ви.

Обо­ротень, в ми­ру Ганс Гюн­ше, ут­робно ур­чит, хло­па­ет уп­ру­гим хвос­том по зем­ле, ле­ниво при­под­ни­ма­ет­ся и мол­ча, ве­сомо трёт­ся жёс­тко-мох­на­тым за­тыл­ком об её го­лый от­став­ленный ло­коть в под­вёрну­том ру­каве.

Ко­неч­но же, ник­то не хва­тит­ся то­го оди­ноко­го бе­дола­ги. До ут­ра. А ут­ром они бу­дут слиш­ком да­леко.

Зо­рин сы­то ще­рит­ся, об­на­жая вы­пира­ющие бе­лые клы­ки, сон­но при­жима­ет­ся к его мяг­ко­му бо­ку и за­дум­чи­во еро­шит в паль­цах жёс­ткую, уже прос­кво­зив­шую се­диной гус­тую ду­шис­тую шерсть.

— Хо­рошая се­год­ня ночь для охо­ты, Ганс.

Ес­ли бы Ганс мог го­ворить в пол­но­луние, как она, он бы ни­чего не ска­зал — по­тому что ему, как всег­да, не­чего ска­зать.

— Мол­ча­ливый кра­сав­чик Ганс, — она неп­рикры­то хо­хочет и, без­жа­лос­тно за­жав в стис­ну­тых паль­цах жёс­ткие ба­ки от­росшей бе­лой шер­сти, ле­гонь­ко по­дёр­ги­ва­ет его ло­бас­тую баш­ку, — мо­жет, мы чер­тов­ски счас­тли­вы?

Ганс не мо­жет дать вра­зуми­тель­но­го от­ве­та, но впер­вые за мно­го тя­гучих, се­рых, скре­бущих­ся резью в жи­воте лет он сыт и до­волен.

* * *

Стру­ной на­тяну­тую но­ябрь­скую тишь прон­за­ет тос­кли­во про­тяж­ный вой обо­рот­ня.