Dandelion Wish (гет)

— Любишь одуванчики? — спрашиваю я и машу цветком над белокурой, с золотым отливом, головкой малыша. — На, возьми этот, — и отдаю своему сыну один из опушившихся белыми зонтиками стебельков, его ворсистая поверхность щекочет мне кончики пальцев.

Он хихикает и хватает одуванчик, в восторге топоча ножками. Его радостный смех завораживает меня не меньше, чем его глаза — точь в точь как у его матери. Порой, стоит мне на миг утратить концентрацию, и мне мерещится, что я гляжу на нее. Но даже мимолетного взгляда на лицо мальчика достаточно, чтобы понять — во всем остальном он моя копия. Светлые волосы, черты лица, чуть длинноватый нос, едва заметная продольная ложбинка на подбородке — все это отличительные особенности Мелларков. Порой, сидя у его кроватки, я наблюдаю за ним во сне. И не могу отвести от него глаз: временами мне все еще не верится, что он настоящий. Я не мог и вообразить, что когда-нибудь поправлюсь и приду в себя настолько, чтобы решиться стать отцом.

Поток моих мыслей прерывает облачко белых пушинок, которые он сдул прямиком мне в лицо. Они щекочутся, а некоторые коварно липнут к щетине на подбородке. И я невольно смеюсь проделке своего мальчика, вытирая их рукой.

— Давай-ка ты загадаешь желание первым. Желание, ясно?

Малыш улыбается и погружается в раздумья. Бормочет:

— Хочу, хочу… — но я, усмехаясь, его прерываю.

— Нет, не говори мне свое желание, ведь, если скажешь вслух, оно не сбудется, — напутствую я, вручая ему еще один одуванчик.

Желания. Прежде дети Дистрикта Двенадцать не знали роскоши получать даже то, что им действительно было необходимо, не то что рассчитывать на исполнение своих желаний. Сердце у меня бьется быстрее при мысли о том, что мой сын никогда с этим не столкнется. Он может надеяться и бесстрашно мечтать, ведь мир, в котором живет он, не столь жесток, как тот мир, что сгорел и переродился у нас на глазах.

Ощущаю на себе чей-то взгляд и, обернувшись, встречаюсь глазами с Китнисс — она и впрямь смотрит на нас, нежно нам улыбаясь, и мне вдруг до боли хочется оказаться подле нее. Сидя под ивой, она держит на руках нашу дочь. Малышка спит, но Китнисс и не думает положить ее на расстеленный на траве плед. Она и старшего редко спускала с рук, пока он не стал для этого слишком тяжелым — и все носила его в слинге, примотав к себе, куда бы она ни направлялась. Теперь это же повторяется и с младшей — она будто боится, что если выпустит дитя из рук что-то с ним случится или того хуже — кто-то подкрадется и его отнимет. Именно это снилось ей в ночных кошмарах пока она была на сносях: переродки или же миротворцы, которые пытаются вырвать ребенка у нее из рук. А в самом жутком из этих кошмаров ей снилось, что ребенка вырывают прямо из ее чрева. Обе беременности дались ей очень тяжело, но этого в жизни не скажешь по тому, как она печется о наших детях. Они для нее будто долгожданные подарки, которые она заново разворачивает каждое утро — и всякий раз будто впервые.

Но сейчас она наблюдает за мной — и ее невероятно светлый взгляд производит на меня все то же невероятное впечатление, что и всегда. Я больше не вижу в нем муки, которая его прежде туманила, застила мрачными тучами. Вижу только хорошее, то, за возвращение к чему нам с ней пришлось отчаянно бороться изо всех сил. Я больше не спрашиваю — что правда, что неправда. После стольких лет я уже знаю, что же на самом деле реально. Хоть мы порой и играем с ней в эту игру, но лишь оттого, что она стала нашим секретным языком: мы выкрали то злое, что за ним стояло, и превратили это в нечто особенное.

Мой сын без предупреждения несется на меня, врезается мне прямо в грудь и отвлекает от мыслей о жене. Заливисто смеется, довольный, что снова безраздельно завладел моим вниманием. И я крепко стискиваю его в объятьях, наслаждаясь ощущением маленького, теплого тела в своих руках — от него исходят волны радости, уверенности, что он в полной безопасности, что ничего плохого никогда с ним не случится.

— Папочка! — хихикает он, и, вручая мне одуванчик, едва не тыкает им мне в нос. — Загадывай желание! Давай!

Желание. Я не хочу просить чего-то большего. Воздух прорезает младенческий плач моей дочери, который вскоре умолкает под тихое, успокоительное бормотание моей жены: таким голосом она поверяет свои секреты… На миг меня охватывает паника — чего мне еще желать? — мы выжили, у нас есть теперь все это, чего же больше? Но все равно желание рождается на свет — оно было сокрыто для меня в голосе Китнисс, которая теперь негромко поет колыбельную, ту же, какую пела Руте, мне самому, нашему сыну, и вот теперь нашей малышке, которая уже больше не плачет. Мир вокруг будто стихает, прислушиваясь к звуку голоса Китнисс. Она вновь меня опережает, ждет, пока я ее догоню, и дает мне то, что мне необходимо, даже не спрашивая.

Где-то в лугах, спрятанных далью,

Покровом из листьев и луны лучами,

Забудешь все беды — им нет места тут.

А утро наступит, они прочь уйдут.

Там безопасно, там очень тепло,

Ромашки охраняют от бед твой покой.

Там все твои мечты реальность обретут.

Там место, где я тебя люблю.*

Это все, чего мы когда-либо желали себе и нашим детям.

Я делаю глубокий вдох, и белые пушинки одуванчика взмывают в воздух — над чуть выгоревшими на солнце кудряшками моего сына — куда-то ввысь.

___________________

*Перевод песни Татьяна из Партизанска. Полный текст на http://www.amalgama-lab.com/songs/s/sting/deep_in_the_meadow_rue_s_lullaby.html С одной поправочкой — в оригинале не ромашки, а маргаритки.