О рыбаках и рыбках (гет)

Змееподобное, словно вычерченное по описаниям древних мифов, тело Гидры погружено в серебристые воды пролива Сароникос. Волны темные и тяжелые, и их полые тела в отчаянии вылизывают берег. Скалы напоминают чей-то чудовищный оскал, и я невольно скольжу языком по резцам. Остро. И отрезвляюще.

Первый этаж предложенного нам домика выглядит… по-спартански, но риэлтор беспомощно разводит руками.

— Все виллы зарезервированны до следующего сезона, мистер, — на ломаном английском мямлит он, — это единственные апартаменты с подключенным отоплением, тут довольно холодно в это время.

Апартаменты. Потрясающий греческий юмор.

Грейнджер растерянно прикасается к потрескавшейся штукатурке, поддевая ее ногтем. Та откалывается с глухим треском, обнажая серые внутренности бетона.

Неприглядные. Выцветшие. Как моя чертова жизнь, мелькает в голове, и я ухмыляюсь.

Риэлтор принимает это за согласие. В его суетливых чертах проскальзывает удовлетворение, и он поспешно протягивает мне несколько бумажных листов договора. Я сосредоточенно просматриваю их, не находя ни одного спорного пункта, но все равно чувствую себя одураченным. Магловские бумажки, не несущие в себе приятного веса магии. Идиотские чернильные пятна, смывающиеся дождем.

Грейнджер склоняется над моим плечом и шевелит губами, скользя взглядом по строкам.

— Все в порядке. — Она выдыхает через несколько секунд и отстраняется. — Подписывай.

Теплое облачко, вырвавшееся из ее легких, касается моей кожи еще одно бесконечно долгое мгновение, и я проваливаюсь в кататонический ступор.

Рыба, застрявшая между пластами влаги. Не лучше ли выброситься на берег, подставляя нежную чешую палящему солнцу?..

Риэлтор неловко переминается с ноги на ногу, время от времени бросая на Грейнджер вопросительные взгляды, пока та, наконец, не пихает меня в бок, возвращая к реальности.

— Что не так, Малфой?

Я вздрагиваю. Все не так. С этим чертовым островом что-то не так. С этим домом, дышащим ледяными просторами Антарктиды. С этим проливом, нанизанным на запах бури. С тобой, тревожащей воздух в основании моей шеи.

Но, в конце концов, я всего лишь безвольный моллюск, глотающий песок на дне этой осени. Поэтому я размашисто расписываюсь и возвращаю договор. Риэлтор восторженно трясет меня за руку (липкие, отвратительно скользкие ладони), желает нам «с прекрасной мисс» хорошего отдыха и вываливается в дверной проем, впуская в эти стены потоки морского воздуха.

Добро пожаловать, Грейнджер. Чувствуй себя как дома, пока Гидра не пережевала тебя вместе с октябрьскими ветрами.

На первом этаже две спальни, гостиная, ванная и кухня. Наверх ведет шаткая лестница, и мы решаем не проверять ее на прочность. Высокие окна тянутся вдоль северной стены, открывая вид на морские гребни, рассекающие пополам прибрежные массивы скал. Море наполнено болезненным возбуждением, оно наэлектризованное и тугое.

— Будет буря, — тихо говорит Грейнджер, разматывая шарф.

На ее шее вновь виднеются папулы, но в целом она выглядит сносно. Во всяком случае, она больше не дрожит — с того чертова катанийского утра, облеченного в кофейную гущу, тяжелые вековые фолианты и ее густую, резко пахнущую кровь.

Я бережно достаю из сумки уменьшенный заклинанием котел с зельем, возвращаю ему естественные размеры и левитирую на кухонный стол. Грейнджер замирает. Ее глаза блестят, и я чувствую укол где-то под диафрагмой от того, сколько надежды сокрыто в этих влажных, подернутых пленкой зрачках.

— Сегодня оно будет готово.

Мой голос неожиданно хриплый. Я прочищаю горло, натягиваю перчатки и повыше поднимаю воротник пальто.

— Ты уходишь? — удивленно спрашивает Грейнджер. В ее интонациях сквозит беспокойство. — Не лучшая погода для прогулок.

— Мне надо забрать хотя бы треть партии калган-травы, пока она не сгнила еще и здесь. В противном случае, придется ехать за ней в Суринам. Или ждать, пока Блейз оторвет мне голову.

На излишнюю откровенность горло отзывается неприятным зудом. Я неловко киваю на прощание и выбрасываю вмиг оледеневшее тело на улицу.

Хренова трава. Хренова Гидра. Хренова Грейнджер.

Любой вид транспорта, кроме ослов, на острове запрещен, поэтому я иду пешком, ввинчиваясь в воздушный водоворот. Солнце медленно падает в распахнутый рот залива, и когда его горячий бок окончательно скроется в соленой влаге, мне хочется быть в том слабом подобии дома, которое мы сняли на несколько недель.

— Бури на Гидре — препоганое дело, — громкий голос поставщика, завидевшего меня издали, облекает мою мысль в острое металлическое лезвие звука.

Крепкий сквиб в тяжелом шерстяном свитере идет мне навстречу. Его правая рука напряженно лежит на бедре, и по очертаниям я угадываю нож.

— Я от мистера Забини — ору я, пытаясь одолеть свистящий ветер. — Помните меня?

Сквиб заметно расслабляется и убирает руку с бедра.

— Лорд Малфой-младший, — приветливо здоровается он, подойдя ближе.

Меня передергивает.

— Единственный.

Лицо мужчины понимающе вытягивается, и он неловко теребит вязаный ворот, пытаясь скрыть смущение.

— Соболезную.

— Лучше покажите мне партию. Или хотя бы то, что от нее осталось.

Мы идем вверх на холм, сражаясь со штормовыми порывами. Небо похоже на разлитую акварель из металла и мрамора, все еще подогреваемую последними солнечными лучами. Лед и золото, чешуя и сталь. Рыба-пила, пробившая путь к ядру.

Возле одного из земляных углублений мы останавливаемся, и сквиб, тяжело дыша, вытаскивает грубо сколоченный деревянный бокс. В нем нежно мерцает несколько десятков кустов, озаряя закручивающийся клубами воздух ежевичным светом.

— Восхитительно, — бормочу я. — Это стоило того…

Сквиб удовлетворенно хмыкает. Его рука наполняется приятным весом галлеонов, а я, невольно охнув от тяжести, прижимаю к себе трепетную калган-траву.

— Заприте на ночь ставни! — кричит поставщик напоследок, но его предупреждение проглатывает рев набегающей волны.

Солнце, качнувшись, скатывается прямо в морское нутро.

Когда я кое-как продираюсь сквозь воздушные порывы, мои пальцы немеют от холода и веса растений. Магия неровными волнами накатывает на затылок, сдавливает череп прозрачными ладонями, лишая зрения и слуха. В уши просачиваются лишь всхлипы ветра и вой береговой сирены. Сирены, стонущей в груди пролива.

Я наваливаюсь на дверь, и она поддается с визгливым скрипом. Нутряное тепло дома обволакивает меня шершавым языком, в нос ударяет запах пыли и… еды.

Я опускаю калган-траву на пол, вновь на мгновение залюбовавшись ее сиреневатыми переливами, стягиваю пальто и перчатки. Средоточием ароматов оказывается кухня. С любопытством подростка я заглядываю внутрь, охватывая взглядом простую мебель и пятна окон, смотрящие наружу потревоженным морем.

Грейнджер замирает, не донеся до рта вилку с наколотым мясом. Капля сока падает на ее губу, и она машинально слизывает ее, орошая марсианские ручейки вязкой, прозрачной слюной.

Я сглатываю.

Что за хренова ерунда.

— Ты… ты трансфигурировала это? — я с опаской указываю на жаркое в ее тарелке.

Грейнджер издает странный гортанный звук, отдаленно напоминающий смешок. Ее глаза округляются до размеров блюдца.

— Что?.. Боже, Малфой, нет. Конечно, нет. Трансфигурировала еду? Ты в себе?

— В таком случае, где ты раздобыла ее?

Мне не нравится ее тон. Снисходительный. Насмехающийся. Как будто рыбка, бившаяся о стенки аквариума, внезапно нашла в нем свой угол.

Грейнджер сжимает переносицу большим и указательным пальцами.

— Я приготовила ее, Малфой. Достала продукты из холодильника и воспользовалась плитой.

Объяснение кажется мне неудовлетворительным.

Я присаживаюсь напротив нее, придирчиво рассматривая мясо и овощи. Желудок болезненно сжимается от голода.

— И… насколько это безопасно? — наконец спрашиваю я.

Грейнджер глядит на меня долго и неописуемо. Ее нижняя губа чуть подрагивает от сдерживаемого смеха.

— Более чем, Малфой, можешь мне поверить.

Она встает, домашним жестом поправляя выбившийся проволочный локон за ухо, и достает еще один столовый прибор. За старыми оконными рамами бушует стихия, и Грейнджер замирает, на секунду оглушенная и раздавленная ее необъятной мощью. Белесая вспышка молнии рассекает ее вмиг постаревшее лицо: росчерк морщинок в уголках глаз, впалые щеки, звенящие лезвия скул. Воды пролива отражаются в ее зрачках, плещутся там, как в банке, но не находят выхода. Атласные брюшки рыб, трущиеся о песок.

— Грейнджер? — тихо окликаю я, и она вздрагивает.

— Прости.

Она поспешно протягивает мне вилку и пододвигает остро пахнущий ужин.

— Приятного аппетита, Малфой.

Я киваю, накалывая мясо. Тишину, повисшую между нами, можно нанизывать на иглу.

Я ем неспеша, чувствуя, как уставшее тело наполняется теплом и приятной тяжестью. Мне хочется спать — завернуться в тугие волны, вырыть в песке свою собственную нору, наглотаться острых раковин, разрезающих пищевод, и оросить океаново дно алыми лентами крови. Крови восходящего солнца, рождающегося из недр пролива. Крови покатых китов, оцарапавших шелк плавников.

Я отодвигаю тарелку и прикрываю веки. Шторм убаюкивает. Садись в эту лодку, Драко, опусти весло и просто позволь своему телу качаться в такт.

Грейнджер осторожно касается моего плеча.

— Ты… в порядке?

Я вскидываю голову, выхватывая взглядом участок ее бледной, покрытой папулами кожи, и вспоминаю о зелье.

Котел стоит на подоконнике, излучая едва уловимую вибрацию. Грейнджер вытягивается, словно струна, и даже под мешковатой домашней одеждой я замечаю ее напрягшиеся мышцы.

Внимательно вглядываясь в янтарную поверхность Ясеневого яда, я напряженно выдыхаю:

— Оно готово.

Грейнджер впивается ногтями в собственную ладонь.

Через несколько мгновений я протягиваю ей мерный стакан, на одну четверть наполненный мутной жидкостью.

— Пей.

Она смотрит на меня воспаленным взглядом. На дне ее глаз плещутся испуг, сомнение и безумная, почти животная жажда жизни.

— Я перепроверил рецепт трижды. Пей.

Зрачок Грейнджер озаряется вспышкой доверия, и она выпивает яд одним глубоким глотком.

Небо за окном окрашивается в темно-синий.

* * *

Меня будит грохот разбившегося стекла. Нащупав под подушкой волшебную палочку, я босиком выскакиваю в коридор. Струя ледяного воздуха вмиг окатывает с ног до головы.

Чертова, чертова Гидра, распахнувшая пасть с северным ветром.

Осторожно ступая, я вхожу на кухню. Темные окна бликуют в неровном свете Люмоса, но этого достаточно, чтобы понять: они все целы.

Больше стекол на первом этаже нет, разве что… Грейнджер.

Я вваливаюсь в ее комнату, едва устояв на ногах от встречного движения ветра. Внутри бушует стихия, надувая широкие пыльные занавески. Пол усыпан мелкими осколками, и отсветы молнии делают их схожими с капельками воды на натруженной, гладкой чешуе. Чешуе рыбы-пилы.

Но и комната, и стекла, и ветер превращаются в неясный белый шум, когда я вижу Грейнджер. Она судорожно набирает ртом воздух, со свистом пропуская его сквозь влажные зубы. Ее правая рука плотно прижата к горлу в отчаянной попытке сдержать рваное дыхание. Она делает десять вдохов меньше чем за десять секунд. И ни одного выдоха. Ни единого чертового выдоха.

Когда я бросаюсь к ней, в моих висках пульсирует тысяча мыслей, облеченных в одно единственное «я-неправильно-рассчитал-дозу» проклятие. Ясеневый яд. Кора ясеня, измельченная серебряным лезвием и вымоченная в крокодиловой крови два лунных цикла. Всасывание через стенки желудка в течение трех с половиной часов. Ожоги пищевода, галлюцинации, внутренние кровотечения и смерть в результате удушья.

— Грейнджер, посмотри на меня! — рявкаю я, пытаясь отнять ее окаменевшую руку от тонкой, нежной кожи горла. Паника дикобразом скручивается в моем животе.

Грейнджер издает хриплые, всхлипывающие звуки. Воспаленные белки ее глаз устремлены в зияющий проем окна, за которым покато качается голубизна греческих вод. Рыбы всплывают кверху брюхом.

— Не стань одной из них, — горячо шепчу я, пытаясь зафиксировать ее лицо ладонями.

Она внезапно фокусируется на мне, немо раскрывая пересохший рот.

— Кем? — ее голос неровный и сиплый.

Я замираю.

— Не стать кем? — повторяет Грейнджер и наконец выдыхает.

Мне кажется, будто свод, лежащий на моих плечах, разбивается и устилает голубоватыми лоскутами комнату, накрывая собой осколки треснувшего стекла.

— Рыбой. Мертвой рыбой.

Она обмякает в моих руках и осторожно сползает на пол.

— Ты ненормальный, — раздается шепот откуда-то снизу.

— Я?! — меня охватывает возмущение, близкое к ярости. — Что это было, Грейнджер? Что, мать твою, это было?!

Она смотрит в пространство между моим коленным суставом и углом. На ее лице отражаются всплески молнии, окрашивая серебром бледную кожу.

— Прости. Я… очень испугалась. Я, кажется, не закрыла окно на ночь.

Я опускаюсь на пол рядом и смотрю на нее в упор.

— То есть это — просто приступ паники?

— Мне очень жаль, что тебе пришлось…

— Хренов приступ? Я правильно понял?

— Тебе совершенно необязательно это повторять. И я извинилась.

— Из-за твоего гребаного неумения держать себя в руках…

Я замечаю, что сорвался на крик, только когда она залепляет мне звонкую пощечину, мгновенно заглушившую звуки грозы. Вспышка на глади, шрамы, рассекающие девственную кожу.

Я сглатываю. Взгляд Грейнджер долгий и темный. Капля пота прочерчивает блестящую дорожку от ее виска вдоль линии шеи и скатывается в яремную впадину с оглушительным звуком падающего в пропасть состава.

Три —

скрежет металла, давление воздуха, искра, высеченная из камня.

Два —

земля и стекло, зияющие глазницы, последний неясный шепот.

Один —

шарниры и нити, кукловоды и парики, погребенные заживо рыбы.

Я никогда не пробовал Марс на вкус.

Он оказывается горячим и влажным, как рот Грейнджер, податливо раскрывающий мне свое устье. Я пью его пыль, алый жар, окутывающий горы и впадины, равнины и реки, молчаливые камни дорог. Пересохший ручей, соединенный солоноватой слюной с проливом Сароникос.

Грейнджер отстраняется на мгновение, изучая меня широко распахнутыми глазами. Непонимание и испуг, любопытство и нерешительность; густое желание, затопившее остатки благоразумия. Я выдыхаю сквозь зубы, и этого оказывается достаточно, чтобы она, врезаясь в меня угловатым и легким телом, толкнула нас на самое дно пола, ловя мое дыхание языком.

Когда я размеренно двигаюсь в ней этой ночью, я думаю о волнах, смыкающихся над моей головой. Мне не хватает воздуха.

Отпусти это, Драко, позволь себе просто плыть в атласе южных вод. Не бейся о полупрозрачный лед, ведь ее живот — мягкий и теплый — так непохож на мертвое рыбье брюхо. Я бережно накрываю его ладонью, ощущая едва уловимую дрожь во всем теле, когда она переплетает наши пальцы. И тогда волны расступаются; я выныриваю на поверхность, жадно ловя пересохшим ртом воздух.

Вдох. Выдох. Вдох.

Буря стихает под утро. Прибрежные скалы залиты солнечным светом, а море неспешно катит свою голубизну. Рыбаки втаскивают деревянные лодки на мель, сгружая чешуйчатые сети прямо на влажный песок.

Иллюзия, думается мне. Так не бывает. Но люди за окном определенно живые — распахивают пальто, щелкают фотоаппаратами, гладят умные ослиные морды. Гидра, усмирив нрав, лежит согревшейся кошкой на груди Эгейского моря.

Я одеваюсь и выхожу на кухню. Грейнджер сидит вполоборота, внимательно просматривая стопку документов. На ней узкие брюки и свободный вязаный свитер, обнажающий горло, и я хмурюсь, замечая желтоватый след, в точности повторяющий абрис моего пальца.

Грейнджер вскидывает голову, почувствовав мой взгляд. На ее щеки ложится тень румянца и солнечного света.

— Доброе утро, — говорит она и, разворачиваясь ко мне, еще больше оттягивает горловину.

Мне перестает хватать кислорода: ее шея идеально чиста. Я сокращаю расстояние между нами в два шага и прочерчиваю красноватую линию от подбородка к плечу. Так и есть. От папул не осталось ни следа. Поймав мой ошеломленный взгляд, она улыбается, и эта счастливая улыбка навечно отпечатывается на моей сетчатке.

Молнии и осколки, кровь вперемешку с жасмином, взлетные полосы слез.

— Кажется, получилось? — неуверенно шепчет она.

— Кажется, да.

Мой голос надтреснутый и ломкий, но где-то глубоко внутри я чувствую горячую волну облегчения.

Кажется, мне удалось.

* * *

Грейнджер принимает еще две дозы в последующие два дня. Ее кожа становится розоватой, дыхание — ровным, волосы приобретают блеск, а глаза перестают слезиться. Она работает сутками, составляя планы последних необходимых в этом году поездок, а к концу недели становится настолько окрепшей, что считает возможным швырнуть мне в лицо список Темномагических ингредиентов.

— Это нонсенс, Малфой! — шипит она, грозно целясь мне в грудь напряженным пальцем. — Я месяц толкую тебе об этике зельевара и закрываю глаза на некоторые пункты в твоих заказах, но это уже ни в какие…

Я вскакиваю на ноги, переворачивая стул и опрокидывая чашку с кофе.

— Если бы я всегда следовал этике зельевара, ты бы сдохла где-нибудь на Мадридском вокзале!

Грейнджер замирает. Бесконечно долгое мгновение она буравит меня взглядом, и в нем читается обида, которая горьким привкусом оседает на кончике моего языка.

— Туше, — наконец признает она.

Ее губы сжаты в тонкую нить прибрежной линии, и мне кажется, будто она проглотила горизонт.

Гидра ворочается под нашими ногами, разминая затекшие суставы камней. Мы остаемся здесь до середины ноября, очищая от земли лирные корни и упаковывая их в плотные пластиковые коробки. Блейз присылает мне новые рецепты с пометками и знаками вопросов на полях, и я правлю их по ночам, вдыхая разреженный греческий воздух. Иногда Грейнджер приносит мне чай, наклоняется и аккуратно очерчивает ошибку ногтем перед тем, как уйти.

Мы предпочитаем не обсуждать то, что произошло, но время от времени остров снова сталкивает нас лбами. Тесно вплетенные в кокон из одеял, мы не произносим ни слова, мерно вбирая в себя запах, идущий с моря. Я прикрываю веки, и тогда мне кажется, будто волны над моей головой расступаются — насовсем — и уносят в себе рыб и песок, освобождая мое ноющее, воспаленное, исколотое реальностью сознание.

В одну из таких ночей Грейнджер опускает на пол узкие ступни, намереваясь уйти, и потрясенно замирает.

— Посмотри, — она кивает в сторону окна, и я нехотя приподнимаюсь на локте.

Круглый, желтовато-молочный диск Луны выкатывается из-за облаков, прочерчивая бликующим светом соты на поверхности Сароникоса. Небо слизывает горизонт, и весь пейзаж представляется единым холстом, окрашенным в темно-синий. Скалистый берег пунктиром рассекает пространство напополам.

Грейнджер зябко поеживается, но не отрывает взгляда, по-оленьи склоняя голову набок. Я задумчиво сажусь рядом с ней и, прежде чем успеваю подумать, накидываю на ее дрожащие плечи свою рубашку.

— На убывающую Луну собирают клещевину. Нам пора уезжать.

Грейнджер медленно кивает и покрепче запахивается в тонкую ткань.

— Тебе… необязательно уходить, — бросаю я, прежде чем лечь на свою половину кровати.

В следующую секунду я чувствую, как ее взгляд прожигает дыры на моей спине.

Мы уезжаем утром — шумно дышащий позвоночник переправы, чемоданы и магглы, привычное покалывание магии в висках, прощальный кивок раскинувшейся гряде скал. Грейнджер опирается на борт парома, прикрывая глаза от слепящего солнца, и внимательно рассматривает удаляющийся остров. Моя рубашка голубоватым облаком лежит в глубине ее сумки.

На арендованной машине мы прочерчиваем извилистую линию, направленную на северо-восток. В Братиславе нас ждет несколько килограмм отборных плодов абиссинской смоковницы, в Брно Грейнджер забраковывает представленные экземпляры дремоносных бобов, а в Праге она бродит по узким мощеным улочкам, пока я встречаюсь с одним из знакомых отца, чтобы забрать у него пять унций измельченной в порошок цикуты. Полученный товар я зачаровываю и прячу в карман пальто, но Грейнджер все равно каким-то образом узнает о его существовании. Я ожидаю вспышки гнева или упреков, а вместо этого она просто перестает со мной разговаривать, и где-то под ребрами я ощущаю внезапный опустошающий укол досады и почти неуловимого чувства стыда.

Мы миримся в Дрезденской галерее, когда я натянуто одобряю манеру Вермеера. Грейнджер смотрит на меня со смешанным чувством удивления и одобрения, а через несколько секунд взахлеб рассказывает о концепте «Триптиха» Яна ван Эйка. Ее волосы рассыпаются по плечам беспорядочными мазками охры, и это почему-то привлекает меня больше творчества фламандцев. Замечая мой блуждающий взгляд, она обескураженно замирает:

— Неинтересно?..

— О, нет, продолжай, — поспешно киваю я, потому что молчание между нами невыносимо давит на затылок и стекает за шиворот головной болью, потому что меня тошнит от бездарного маггловского стада вокруг, потому что мне необъяснимо неуютно, когда ты смотришь на меня вот так — обличающее строго, потому что мне нравится тебя слушать.

Она застывает на мгновение, и я понимаю, что последняя мысль выпорхнула из моей глотки вместе с выдохом, и Грейнджер ловит ее приоткрытым от удивления ртом, облизывает языком и проталкивает в себя, словно горчащую апельсиновую цедру.

—Я… Эм-м… О чем я говорила? — севшим голосом спрашивает она, старательно изучая мои ботинки.

— Об уникальной структуре полотна.

Хотя, возможно, это я думал об уникальной структуре твоих волос, переливающихся в лучах скупого немецкого солнца.

Так или иначе, этот ответ ее вполне удовлетворяет, и она, мгновенно посерьезнев, продолжает с того места, где сбилась. Я слушаю увлеченно — не столько смысл, сколько тембр ее голоса, ритм и округлость слов, едва уловимое шуршание межзубного «с» сквозь влажные резцы.

К концу второго часа я могу с уверенностью сказать, что знаю все о фламандской живописи и артикуляции Грейнджер. Эти две константы плотно соединяются в моем сознании, поэтому, когда я напоследок бросаю взгляд на «Девушку, читающую письмо у открытого окна», она провожает меня полураспахнутым контуром грейнджеровских губ, складывающихся в мягкое, грифельное «о».

Совсем как в ту ночь, когда она переплетает наши пальцы на своем бархатном животе, и океан надо мной наконец расступается.

Мы выходим из галереи и неспеша бредем вдоль раскинувшегося парка. Небо цвета индиго, и мне хочется выпить его медленными, большими глотками, пока тело не станет слоистым и легким, как Фениксово перо. На Дрезден опускается тишина — вечернее молчание, ласкающее натруженные ушные раковины и припухшую кожу век. Город сбрасывает оковы дня, и я дышу глубоко и спокойно. Вдох. Выдох. Вдох.

Ноги сами приводят нас в небольшое кафе, стоящее особняком. Широкая веранда подсвечена фонарями, и это выглядит… сносно. Мы садимся внутри, пальто на тяжелых бронзовых крючках, лица, чуть онемевшие от ноябрьского ветра. Грейнджер греет ладони в отворотах рукавов, и блики на ее щеках кажутся сюрреалистическими. Мне хочется поймать трепещущее крыло света указательным и большим, посадить на пульсирующие виски и наслаждаться поцелуями тишины и тепла, бегущими по касательной.

Нам приносят две большие кружки глинтвейна, и Грейнджер удовлетворенно выдыхает, прикасаясь к разогретому фарфору. На секунду меня охватывает страх, что ее прозрачная, мраморная кожа расплавится, и я накрываю ее кисти в безотчетной попытке защитить.

Черт возьми, Драко. Черт возьми.

Грейнджер удивленно поднимает глаза. В ее расширенных зрачках невысказанные слова и волнение, но на периферии золотистыми кругами мерцают тишина и тепло.

Поцелуи, бегущие по касательной.

По касательной ее шеи.

Вопрос скользит вдоль моего неба скорее, чем я успеваю подумать и проглотить его вместе с вином.

— Зачем ты впервые его приняла?

Грейнджер вздрагивает. Я знаю, что она понимает, о чем я, каким-то шестым чувством. Одно бесконечно долгое мгновение мне кажется, что она отдернет руку, но я лишь ощущаю охватившее ее напряжение.

— Знаешь, почему я обратилась к тебе?

— Потому что я один из талантливейших зельеваров Англии, не обремененный грузом нравственности и профессиональной этики?

Она усмехается:

— Разумеется, это стало основной причиной.

И добавляет уже серьезно:

— Потому что ты никогда не задаешь вопросы.

Мою грудную клетку затапливает понимание. Понимание человека, пропустившего собственную жизнь через мясорубку неправильных выборов, забытых друзей и ледяного поместья, пялящегося глазницами пыльных портретов каждую чертову ночь. И поэтому я сжимаю ее руку одним рваным движением, заключая тем самым немое соглашение о тишине.

В эту ночь Грейнджер засыпает, уткнувшись лбом мне в лопатку. С ее плеча сползает моя рубашка, и она недовольно морщится, поправляя ее во сне.

В Ганновере я ем, сплю, читаю «Ежедневный пророк», присланный мне Блейзом, и лениво правлю новые рецепты, запивая их черным чаем. Грейнджер сидит на балконе, закутавшись в плед и поджав под себя ноги. Вокруг нее стопками высятся накопившиеся за четыре месяца бумаги. Она сортирует их в тонкие подшивки, затем — в папки, а после формирует тяжелые, тугие конверты на отправку. Задумчиво бормоча себе под нос, она выводит размашистые цифры и раздраженно цокает языком, когда что-то не сходится.

Документы кончаются к вечеру, и Грейнджер сонно трет глаза, входя в полудрему номера. Я пододвигаю к ней остывший ужин, заказанный из гостиничного ресторана, и она с благодарностью мне кивает. Ее лоб покрыт тонкими морщинками усталости, а в уголках глаз бьется нечто, что заставляет меня плотно сжать челюсти.

Напряжение.

Невысказанная мысль пульсирует в зеленоватой вене на ее виске, и мне это не нравится.

Тишина между нами сгущается плотными, влажными клубами. Я расстегиваю верхнюю пуговицу кардигана, но воздуха все равно не хватает. Рыбы. Рыбы касаются моих щек хвостами, и я готов взвыть от этого внезапно нахлынувшего удушья.

— Грейнджер.

Она растерянно поднимает голову, пережевывая ломтик мяса. Из ее горла раздается невнятное мычание.

— Грейнджер.

Недовольно поморщившись, она, наконец, проглатывает пищу:

— Что такое, Малфой?

Я смотрю на нее раздраженно и обеспокоенно. И, возможно, немного — совсем чуть-чуть — виновато.

— Я собираюсь задать тебе один вопрос.

Она прикрывает глаза, словно борясь с внезапно подступившей головной болью.

— Почему-то мне кажется, что он мне не понравится.

Я принимаю это за молчаливое согласие.

— О чем ты думаешь?

Грейнджер смотрит на меня широко и ошарашенно:

— Что, прости?

— О чем. Ты. Думаешь. — Слова застревают где-то в пищеводе. — Ты так напряжена, что скоро начнешь искрить, как неисправная… под… пвод…

Я досадливо щелкаю пальцами, пытаясь вспомнить идиотское магловское слово.

— Проводка.

— Точно. Проводка. Так что это, Грейнджер?

Она кладет ладони на бедра и вздыхает. Короткие волоски у ее шеи кажутся мягким ореолом в полутемной комнате.

— Я просто… — она запинается на секунду, но тут же берет себя в руки. — Хотела сказать, что моя работа закончена. По крайней мере, на этот год. Завтра мы будем в Арнеме. Я уже отправила сову в Нидерландское Министерство с запросом на создание портключа домой.

Я непонимающе качаю головой:

— И?

Грейнджер смотрит на меня сквозь упавшие на лицо пряди. И, черт возьми, она выглядит несколько потерянно.

— И… Я не уверена, что… Что ты еще нуждаешься в моих услугах. Я имею в виду, что…

Меня так и подмывает спросить, о каких именно услугах идет речь, но я прикусываю внутреннюю сторону щеки. Мысль, скатившаяся вниз по ее губам, обдает меня неприятным беспокойством.

— Мерлинова борода, Грейнджер. Ты, конечно, не блестящий сотрудник, но… в целом… я, пожалуй, доволен.

Она вскидывает голову и непонимающе глядит мне прямо в глаза.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я прочищаю горло.

— Что я хочу, чтобы ты работала со мной и дальше.

На языке Малфоя это означает «я хочу видеть тебя в своей постели, в своей рубашке и, возможно, в своем доме, но для этого мне понадобится время».

Взгляд Грейнджер становится расплавленным воском, стекающим по моему лицу.

— Ты согласна?

Вместо ответа она наклоняется ко мне так близко, что наши лбы соприкасаются.

Мне хочется верить, что на ее языке это означает «да».

__________________________________________________________________

Автор трепетно ждет ваших отзывов!