На-сов-сем (гет)

... После боя

Пару литров чистой крови,

Чтоб отмыть свои ладони.

Насовсем.

Навсегда.

БезБилета "Ромашка"

Её руки были в крови.

Габи смотрит на дрожащие пальцы, на раздражающий алый цвет, раскачиваясь на жёстком неудобном стуле. Она-то думала, что больше никогда не сможет замечать такие мелочи — это всё так неважно! Но нет, заваливающийся назад деревянный стул раздражает её до такой степени, что хочется его сломать — взять за спинку и зашвырнуть в стену, чтобы куски разлетелись по этой полутёмной комнате, как разлетелась на такие же куски она сама. Мол, смотрите, вот так я себя чувствую, вот так воспринимаю это “происшествие”. Господи, разве можно таким глупым и глухим словом обозвать то, что… что…

Воздух в лёгких заканчивается, глаза режет нестерпимо, но плакать Габи не может. Она ничего не может.

Ни-че-го.

Военный психолог смотрит на неё без каких-либо эмоций на обветренном усталом лице. Он прибыл в штаб практически сразу, как туда доставили её. Уэйверли что-то бормотал про “стандартную процедуру в таких случаях”, но Габи не слушала. Ей было глубоко плевать на все их процедуры и отчёты. Ей вообще на всё было плевать. Эта кровь впитывалась в её кожу, проникала в поры, смешивалась с её собственной — напоминая о том, что это теперь навсегда. Насовсем.

На-сов-сем.

И тога она падает на колени — прямо так сползает на пол, баюкая окровавленные руки, — и кричит. Не плачет, не рыдает, не бьётся в истерике. Просто истошно кричит, пока голос не срывается, пока этот ненавистный солёный привкус не заполняет пересохший рот. Это всё, что ей остаётся.

Э-то-всё.

Она не помнит ни укола, ни как её несут в госпиталь, ни красные следы, оставленные её сведёнными судорогой пальцами. Только глаза Соло — пустые, застывшие глаза.

Габи приходит в себя спустя несколько часов. Горло болит, голова напоминает огромный улей. Она открывает глаза и видит свои руки — в бурых подтёках засохшей крови. Реальность больно врезается в неё, стеклянной крошкой просачивается под кожу, заставляя выть.

Габи не слушает никого — она просто бежит из штаба, бежит от этих взглядов, немых вопросов и тотальной жалости. Камни врезаются в босые ступни, но она не чувствует боли. Этой боли. Потому что другая заполнила её всю, не оставив места для чего-то лишнего.

Габи кажется, что это просто сон. Когда она вбегает в их съёмную квартиру — одну на троих. Вот только их всего двое: она и всё такой же застывший Соло. Их теперь только двое.

Дво-е.

Но Габи не верит. Ей кажется, он просто на задании. Или они с Наполеоном снова сцепились, и он вышел подышать. Пусть бы так! Пусть бы они и дальше собачились, а он уходил бродить по новому городу. Бродить и дышать.

Ды-шать. Ды-шать.

Она зажимает рот руками, чтобы не кричать. Это неправда. Это просто кошмар. Так не должно быть.

То, что всё это — идиотская несправедливая реальность подтверждает Соло. Он — вечно спокойный и раслабленный — хватает маленький деревянный столик и швыряет его об пол. Так, как Соло не делал никогда. Но частенько делал он.

Щепки летят градом в разные стороны и Габи понимает: его больше нет. И пока Соло продолжает крушить мебель, она, наконец-то, плачет.

Они сидят в разгромленной квартире. Габи, свернувшись калачиком, лежит на жёстком ковре, не издавая ни звука. Сам Соло просто опустился на пол там, где стоял. Он не верит. Странно, конечно, так реагировать на смерть человека, которого сам же и пытался убить. В итоге — почти так и вышло. Грёбаный герой! Пуля летела не в Большевика, она летела прямо в него самого. Это он должен был захлёбываться кровью и повторять, что всё в норме. Но нет же, этот самодовольный придурок закрыл его собой — как и полагается настоящему солдату и… другу.

Соло делает глоток прямо из бутылки. Если честно, он даже не смотрит, что пьёт. Это неважно, это настолько неважно, что всё внутри скручивается в тугой комок боли.

У него был друг. Сколько бы они ни рычали друг на друга, сколько бы колкостей ни отвесили, всё это было просто игрой, стимулом. Раньше у Соло не было никого, а потом появилась команда. Одно целое из троих безумно разных людей. И сейчас Соло отчётливо понимал, что поступил бы точно так же — закрыл бы друга собой. Пусть и твердил, что спасал бы только себя.

Кто бы мог подумать, что жизнь без Большевика окажется такой чертовски отвратительной.

Габи лежит на ковре и молчит. Они не пытаются подбодрить друг друга или успокоить. Они просто пытаются пережить этот бесконечный день — день, когда часть их погибла вместе с Ильёй Курякиным. Человеком, полетевшим под пули из-за Габи и закрывшим собой Соло. Она не винит Соло, не думает, что лучше бы он… Странно сплелись их жизни, они все стали одним целым. И как только это произошло, Ильи не стало.

Не-ста-ло.

Словно и не было.

Но он был! Он есть! Он тут! Своим запахом на куртке, которой её накрыл Соло. Габи кутается в неё, представляя, как он её обнимает. Как мир замирает и теплеет.

Своим голосом, звучащем у неё в голове. Терять любовь — это больно. Слышать слова о любви от человека, который делает последний вздох, — невыносимо. Он прошептал ей это в самый последний миг, он отдал ей всю любовь и оставил!

Габи кажется, что её рёбра вспарывают лёгкие, пробираются в сердце. Ей так невыносимо больно, что почти никак.

Ни-как.

Он остаётся с ней в том самом кольце. Она так и не успела стать настоящей невестой, но уже оказалась вдовой. И никто не сможет упрекнуть её за это горькое название.

Рассвет не торопится. Габи и Соло молча провожают день, когда их стало двое.

На-сов-сем.

Они летели в Москву в одном самолёте: Уэйверли, Соло, Габи и Илья. Габи не признавала того, что вместо Ильи в грузовом отсеке стоял гроб. Это было слишком неправильно и нечестно. Соло, казалось, вообще выпал из жизни. Он молчал все эти дни — на пару с Габи — и не реагировал ни на что. Только слегка поддерживал почти прозрачную напарницу под руку. Они оба словно отгородились от всех, закрылись в своём собственном мирке неверия и боли.

Так продолжалось ровно до того момента, пока первый ком земли не ударился о крышку гроба.

Габи больше не чувствует опоры и воет. Ей уже не больно — только нестерпимо страшно. Страшно больше не увидеть его глаза, его улыбку. Просто его — любого. Она не может этого принять, она сходит с ума, встречаясь с таким же неверящим взглядом Соло. Он крепко прижимает её к себе, и она не вырывается. Она послушно плетётся к ближайшей скамейке и падает на неё. Соло садится рядом.

— Его нет, Соло.

— Я знаю.

— Это ведь невозможно. Не-воз-мож-но. Он ведь бессмертный, помнишь?

Соло помнит. Они всегда шутили, что Большевик даже с оторванной головой будет бить противников и защищать Габи. Теперь, почему-то, это было не смешно.

— Легче ведь не станет?

— Нет, — он бы и хотел соврать, но зачем. Они оба знают, что легче не станет. Илья пустил корни в них, пророс в самую грудную клетку, и ничем его оттуда не вырвешь. Да никто и не попытается.

У шпионов — особенно таких как они — нет семьи. Есть только команда и долг. Теперь у них были только они сами.

— Не бросай меня, ладно... — Габи даже не спрашивает. Она знает, что Соло её не бросит. Потому что нет больше в мире человека, который поймёт её, который чувствует то же. Только он… — Ковбой.

Соло хмыкает — болезненно и нервно — и глотает слёзы. Чертов Большевик оставил их, а без него быть Ковбоем очень непросто. Но ради Габи он постарается.

Когда люди расходятся, они сидят у свежей могилы Ильи Курякина и молчат. Каждый о своём — о нём.

Две части расколотого трио.

Фиктивная вдова и спасённый Ковбой.

Без своего Большевика.

Теперь уже навсегда.

На-сов-сем.