Пряный песок: кофе и сладости (гет)

Пэнси не знает, что такое карма, но подсознательно согласна с фактом ее существования. Иначе как объяснить то, что вторник, наполненный запахом кофейного зерна и теплой Блейзовой кожи, неумолимо, словно расплавленный свинцовый патрон, стекает в распахнутый рот среды?

По средам сердце Паркинсон кровит и ноет, и Пэнс, собирая свое отражение в треснутом зеркале, упрямо твердит ему, что линия жизни на ее ладони — длинная, словно конская грива. Прикрывая веки, Пэнси убеждает себя, что три — это еще не закономерность.

Цифра вспыхивает на радужке и взрывается в яркий оранжевый шар.

Три среды.

Три карманные смерти, спрятавшиеся в кулак.

Первая приходит декабрьской ночью девяносто седьмого. У нее костлявые руки и смрадное дыхание старой потаскухи, которая беззвучно смеется расщелиной пепельных губ. Имя потаскухи — Белла, и она, ощерившись, клеймит семнадцатилетнюю Пэнс в тусклой гостиной Малфой-мэнора.

Паркинсон не верит в Бога, но в тот момент явственно видит его глаза. Они плачут.

Вторая смерть выжидает год и накидывается на нее из-за полуразрушенной колонны Большого зала. Северная стена сыплется на голову, и Бэддок подталкивает Пэнси в сторону выхода, отплевываясь от пыли.

— Шевелись, мать твою, шевелись! — орет он, закрывая Паркинсон от обломков.

Он грузный и неповоротливый, но по-братски теплый, и Пэнси молит Салазара, чтобы его свистящее дыхание, бьющее ей в затылок, никогда не остановилось.

Но оно замирает на выдохе. Пэнс чувствует это задолго до того, как может осознать.

— Бэддок?! — она кричит, надрывая связки, чтобы не поворачиваться.

Чтобы не видеть.

Чтобы не позволить себе поверить.

Она надеется, что он ей ответит.

Но Бэддок не может ответить раскроенным надвое черепом, и каменная глыба, предназначавшаяся Пэнси, молчаливо багровеет от его крови.

Паркинсон снова видит божьи глаза — они цвета радужки Малкольма Бэддока, четверокурсника и слизеринца, смотрящего прямо в небо.

Третья смерть наступает в мае. Пэнси двадцать восемь, она сидит на краешке стула в приемной святого Мунго, и ее пальцы, подрагивая от напряжения, мнут легкую ткань мантии.

— Забини, Персефона, — голос колдосестры вспарывает воздух.

— Нельзя ли еще громче? — шипит Пэнс, протискиваясь в кабинет сквозь запахи зелий и цветущей сирени, плеснувшей фиолетовым прямо в окно.

— Забини, Персефона, — повторяет колдосестра, угрожающе глядя на пациентку. — Третий прием, ана…

— Спасибо, — мягко прерывает ее Драко. — Присцилла, выпейте кофе. Я справлюсь сам.

«Присцилла!» — ликует Пэнс. Малфой подмигивает ей через стекла очков.

Его хорошее настроение испаряется вместе с хлопком двери. Он призывает из шкафа несколько мелко исписанных пергаментов, чтобы бегло просмотреть их еще раз и не найти ничего нового. Осторожно сняв очки, он кладет их на стол. За его спиной мерно тикают часы.

— Малфой, черт бы тебя побрал! — не выдерживает Пэнс, подаваясь вперед. — Что там?

Драко поднимает на нее взгляд. Его глаза неожиданно влажные.

— Мне жаль, — шепчет он.

Пэнси замирает. Часовая стрелка стучит у нее в переносице.

— Скажи это, — сипло просит она, уставившись на ворох бумаг.

— Послушай, я не…

— Скажи! — Рявкает она, и ее голосом воют тысячи женщин, лишенных шанса носить в себе новую жизнь.

Драко протягивает к ней руки, немо прося прощения, но она вскакивает со стула и пятится, неверяще ощупывая свой живот. Идеально упругий и плоский. Идеально пустой.

Со стены, словно пулей в левое подреберье, входит улыбка беременной Гермионы. На колдографии она смеется, и ветер легонько надувает подол ее платья парусом.

На этот раз Пэнси не видит Бога. Она стискивает зубы и молча выходит из кабинета. В спину ей бьется фальшивое «все будет хорошо».

 

На кухне, распухшей до полутора комнат, воцаряется тишина. Сбившиеся у большого стола эльфы скромно рассматривают пол. Над ними высится испанская Армада кастрюль и мисок, противней и пиал, наполненных тестом во всевозможных состояниях, количествах и видах. Пэнси растерянно оглядывает комнату — эльфы, посуда, яичная скорлупа, белые хлопья муки — и ничего не чувствует.

— Хозяйка может принимать работу, — лепечет Тоби, а Пэнс внезапно ощущает острую необходимость содрать с себя кожу.

Так, как дерево сбрасывает кору, чтобы разбухнуть в небо молодыми побегами.

Но ее небо, кажется, нарисовано пищевой краской.

Пэнси выскальзывает из туфель и уходит в глубину дома.

Впервые за десять лет «Пряный песок» погружен в молчание.

 

Блейз пахнет теплом и потом, а еще тем, чем пахнет слово «семья», если выдыхать его по утрам.

Он ложится рядом, осторожно прикасаясь к Пэнс — сначала кончики пальцев, потом ладони — и наконец обнимает.

Пэнси молчит.

И Блейз понимает все без единого звука — так, как понимает мужчина, однажды разделивший с ней шоколадную лягушку в тринадцать, постель в восемнадцать и жизнь — ту, что на второй половине прямой — в двадцать два.

Пэнси молчит.

И Блейз принимает — ее боль, сочащуюся из-под век, ее прощение, сквозящее в неровном дыхании, ее благодарность, скопившуюся в груди.

Пэнси молчит.

И Блейз говорит за нее:

— Это ничего не значит.

Гладит ее по плечам:

— Нам и вдвоем хорошо.

Целует в затылок:

— Я тебя люблю.

И Пэнси улыбается уголком рта. Слова Блейза горчат, а Пэнс предпочитает сладкое.

Среда на вкус как засохший корж, но Пэнси знает, что если размочить корочку в чае, выйдет не так уж плохо.

 

В четверг на свет появляется Скорпиус Гиперион Малфой, становясь новым побегом на роскошном полотне родового древа. В нем два с половиной килограмма веса и около полулитра крови, одна вторая которой — грязная. Это не мешает ему огласить операционную святого Мунго приветственным плачем и взорвать несколько лампочек стихийным выбросом магии.

— По крайней мере, не сквиб, — философски замечает Люциус, с преувеличенным интересом рассматривая собственные ногти.

Нарцисса сердито хмыкает. Ей в бок впивается ребро корсета, и отчаянно хочется спать. На часах четыре утра. Созвездие Скорпиона тянется хвостом к горизонту.

 

Пэнси и Блейз мнутся у входа в палату.

— Цветы, — неловко провозглашает Блейз, взмахом палочки отправляя их в вазу.

Гермиона не поворачивается. Она сплетается с Драко в причудливом движении рук, прижимая к себе трепещущую голубизну пеленок. Сын откликается мягким покряхтыванием, и Драко вздрагивает, кажется, наконец во всей полноте осознавая — вот оно, его продолжение, сладко мяукает и смотрит вверх древесными глазами женщины, подарившей его миру. И, сглатывая подступившие слезы, Драко целует Гермиону так, что Пэнси и Блейзу мгновенно становится слишком жарко и неудобно. Они одновременно делают шаг к двери, сталкиваются плечами, бормочут извинения, пытаются выйти и вновь попадают в плен косяков и суставов.

Пэнс хочется расплакаться, но она мужественно выходит прочь. На часах четыре пятнадцать. Блейз спускается к кофейному автомату и неожиданно для себя выкуривает три сигареты подряд.

 

Скорпиуса забирают через четверть часа, и Пэнси кажется, будто люди, сидящие на жестких стульях в коридоре больницы, ощущают странное чувство родства.

Люциус одергивает манжеты и сдержанно кивает сыну, прежде чем направиться к выходу:

— Поздравляю.

Нарцисса на мгновение задерживается, порывисто обнимая Драко:

— Это пройдет, милый, ты ведь знаешь отца, — шепчет она, закусив губу, но моментально берет себя в руки.

— Передавай поздравления Гре… Гермионе. Пришли мне сову, когда ее выпишут.

И уходит вслед за мужем, придерживая полы мантии чуть подрагивающей рукой.

Пэнси осторожно трогает задремавшего Блейза. Ей хочется домой — и одновременно хочется остаться здесь, дождаться, когда маленького Скорпиуса принесут на кормление, чтобы почувствовать его молочный запах, краем глаза увидеть крошечные растопыренные пальчики, доверчиво льнущие к материнской ладони.

На землю ее возвращает тихий голос Гермионы, зовущий из палаты. Драко кидается к ней первым и, сцеловывая с ее запястий обрывки сыновьего тепла, пытливо бормочет:

— Что, моя девочка, что?..

А Пэнс, замерев в дверном проеме, растерянно вспоминает, когда в последний раз видела его беспомощным и несчастным, когда в последний раз его нужно было спасать? Вспоминает — и не может вспомнить.

— Я хотела поговорить с Пэнси, — мягко говорит Гермиона.

Та вздрагивает. Волнение, лизнув позвоночник ледяным языком, выпрыгивает в затянутое дымкой небо.

— Я буду с Блейзом, — Драко кивает и, поправив жене одеяло, выходит.

Пэнси и Гермиона остаются вдвоем.

Первая настороженно смотрит в изголовье больничной кровати, вторая пытается сесть повыше, приспосабливая подушку под натруженную спину. Пэнси сдается:

— Я помогу, — хмуро выдавливает она.

Гермиона перехватывает ее руку.

— Я хочу, чтобы ты стала крестной матерью Скорпиуса, — ее голос звонкий и твердый, а у Пэнс внутри что-то обрывается и со свистом ухает вниз.

— Не неси чушь, — фыркает она дрогнувшим голосом и, бравируя, добавляет: — У тебя что, все подруги кончились?

— Я вижу, как ты на него смотришь, — чеканит Гермиона, приподнявшись на локте. — Ты уже его любишь. Я хочу, чтобы это была ты.

Пэнси мотает головой, сжав зубы.

— Если откажешься, я тебя прокляну, — совершенно серьезно говорит Гермиона, и у Пэнс не остается сил сопротивляться.

— Катитесь вы к дракловой матери со своей семейкой, — шипит она. — Я согласна. Может, хотя бы ребенку удастся вырасти нормальным.

И рот Гермионы растягивается в довольной малфоевской ухмылке.

На часах пять утра. Блейз дремлет на плече у Драко, а тот, наконец, позволяет себе заплакать, провожая взглядом исчезающий в предутреннем тумане хвост Скорпиона.

Четверг на вкус как стакан нагретого молока. Пэнси выпивает его залпом и засыпает — наконец без снов.

 

Пятницы всегда наступают слишком быстро. В одну из них Персефона Забини осознает, что ей тридцать пять, а лоб прорезали первые морщины. Блейз, рассмеявшись, целует ее в каждую и резюмирует — для нормальной прелюдии не хватает как минимум трех. Пэнси пихает его в бок. В Косом переулке начинается новый рабочий день.

Следующая пятница огорошивает приездом Милисенты, точнее — ее четвертины.

— Мерлиновы подштанники, ты не ела полгода?! — восклицает Пэнс, рассматривая подругу со всех сторон.

Та польщенно улыбается:

— Испанская экспериментальная техника похудения.

И, обернувшись вокруг своей оси, добавляет:

— Как видишь, работает!

Пэнси обнимает Буллстроуд и, накрутив ее темный локон на указательный палец, прищуривается:

— В таком случае, шоколадный фондан за счет заведения — столько, сколько захочешь.

— Мы разоримся! — предупреждающе кричит из кухни Блейз и с хохотом уворачивается от брошенного разъяренной Милисентой Верминкулюса.

Осень тоже начинается в пятницу — на вокзале Кингс-Кросс. Дождь срывается округло и неторопливо, будто не решив, хочет ли он вниз. На платформе царит суета, организуемая в странную музыку гудками Хогвартс-экспресса, и Пэнси растерянно замечает, что вот, кажется, в этом самом вагоне она ехала сентябрем девяносто первого — длинные волосы, темная мантия, спрятанный в чемодане дневник и безумное, страстное предвкушение новой жизни.

Скорпиус истолковывает ее молчание по-своему и порывисто обнимает за талию:

— Я обязательно буду тебе писать, — уверенно говорит он куда-то в складки платья. — Даю слово Малфоя, слышишь?

Пэнси, хохотнув, опускается перед ним на корточки:

— Ну, раз слово Малфоя, тогда я спокойна.

Она обхватывает его лицо руками и коротко целует в лоб:

— Удачи тебе, Скорпи. Постарайся попасть на Слизерин, иначе твоего дедушку точно хватит удар.

Скорпиус хихикает. Экспресс дает второй гудок и мальчик, мгновенно посерьезнев, высвобождается из объятий:

— Я люблю тебя, Пэнси, — говорит он, прежде чем броситься к Гермионе и Драко, стоящим у самого входа в вагон.

Пэнси судорожно сглатывает и аппарирует, не дожидаясь остальных.

 

В «Пряном песке» людно и пахнет коричными булочками. Пэнс снимает дорожную мантию, надевает фартук и заменяет Тоби за прилавком. Эльф, поклонившись, деловито семенит на кухню. За пазухой у него греется серебряная ложечка, и Тоби полагает, что это справедливая награда за его труды.

 

Ночь застает Пэнси за рабочим столом. Она засыпает над новым рецептом имбирного печенья, перепачкавшись в муке и тесте. Блейз осторожно подхватывает ее на руки, и наступает суббота.

Спираль, сделав новый виток, катится на рассвет.

В полудреме Пэнс думает, что она счастлива, и, пожалуй, не только по субботам. Ее жизнь отдает темным шоколадом Блейзовой кожи — а этот вкус она согласна чувствовать до конца своих дней.