Старательно написанный рассказ (гет)

Лето принесло с собой три новости. Первые две вознесли Эдит на седьмое небо, третья же почти уничтожила.

Ее рассказ был впервые опубликован — и не где-нибудь, а в «Кольеровском Еженедельнике»! Скромного гонорара было вполне достаточно, чтобы оплатить аренду квартиры за месяц, и еще они с Томасом побаловали себя, подняв бокалы с превосходным вином в одном из самых изысканных ресторанов.

Но и это достижение вскоре затмила другая, возрастающая с каждым днем надежда. Томас и сам догадывался — так ей казалось, когда она видела, как он, колеблясь, хотел что-то спросить — но все же не решался. Вне всякого сомнения он, как большинство мужчин, хотел уважить супругу, дав ей возможность самой поделиться их бесценным секретом. Вернувшись домой после визита к врачу, она, радостно заливаясь краской, сообщила Томасу, что тот вскоре станет отцом.

Вместо того, чтобы улыбнуться или заплакать от радости, тяжело вздохнуть или выказать хоть какие-нибудь признаки потрясения, он уставился на нее страшными глазами; со времен Аллердэйл Холла она еще не видела его таким бледным и отрешенным.

— Ой, а я думала, ты догадался…

Она запнулась на полуслове, не в состоянии ответить прямо, а почему же, собственно, Томас должен был знать? Несмотря на то, что супруги не обсуждали ее регулы — по крайней мере, не в открытую, из частоты их супружеских отношений он мог бы понять, что в ее цикле наступила задержка. Если бы отцовство страшило его, он бы, конечно, не стал брать свою жену дни и ночи напролёт с такой горячностью и бесстыдством. Быть может, сбывшись, мечта потеряла для него всю привлекательность? Наконец она отважилась спросить:

— А ты разве не хочешь ребенка?

— О, Эдит… — голос его сорвался. — Мог ли я мечтать о таком чудесном подарке судьбы, как новая жизнь с тобой и нашим ребенком?! Хотел бы я быть этого достоин…

Эдит заулыбалась:

— Не глупи, а? Ну конечно же, ты заслуживаешь того, чтобы стать отцом.

— Нет, ты не так поняла, — он встал и, тяжело чеканя шаг, подошел к ней. Лорд Байрон свернулся пушистым шариком на диване, спрятав голову под подушку, как он обычно делал во время грозы. Томас продолжил:

— Я не могу позволить тебе сделать такой шаг, не зная всей правды.

— Да какой такой шаг?

— Произвести на свет ребенка, толком ничего не зная об его отце, — голос Томаса набрал силу, словно бы он был судьей, оглашающим приговор. — Ты должна понимать, чьего ребенка вынашиваешь.

В последующие несколько часов перед мысленным взором Эдит не раз проплывали герои сказок — но не тех, которыми развлекают маленьких детей, а из преданий для взрослых, удивительных и страшных. Она вспомнила почему-то историю о духе воды — Мелюзине, которая запретила своему возлюбленному наблюдать за ней во время купания или деторождения, а тот, нарушив свое обещание, узрел супругу такой, какой она была на самом деле — хвостатым созданием, покрытым чешуей. Волшебным существом.

Чудовищем.

— Я и подумать не мог, что Люсиль убила Маргарет, — Томас вышагивал туда-сюда перед камином, занесенным пеплом и ненужным в летнюю жару, и с уст его лились ужасные вещи. — Люсиль клялась и божилась, что Маргарет наложила на себя руки, и она и вправду была так опечалена… так одинока и раздражена, что, казалось, действительно пребывала на грани самоубийства...

— Но ведь ты, женившись, ни разу не был близок с ней. Тебя она вообще не волновала! Ты, должно быть, что-то с самого начала замышлял против нее!

— Не совсем так… Я женился на Маргарет… не ради себя, а ради Люсиль. Маргарет любила именно ее, и я взял ее в жены, чтобы позволить им жить в Аллердэйл Холле вместе. Я думал, если Люсиль будет счастлива, все изменится… но как же я ошибался. Живя с Маргарет, Люсиль тем не менее и меня не оставляла в покое — ей нужны были или мы оба, или вообще ничего. Только после гибели Памелы я понял, что на самом деле произошло.

«Ей были нужны мы оба». У женщины все сжалось внутри, стоило ей только представить своего мужа в постели его сестры; как он сжимает ее в объятиях и проникает в нее, ублажая Люсиль так же, как и ее, Эдит! Да как у него язык повернулся о таком говорить?!

Но Томас все же заговорил об этом вслух, не ведая, что вновь и вновь разбивает ей сердце:

— У нас никого на свете больше не было — никого, Эдит, ни слуг, ни родителей — и кто нас осудит за то, что мы нашли утешение друг в друге? За то, что мы не понимали, что наша любовь — извращение? Люсиль пришла ко мне, нуждаясь в нежности. Все случилось, когда я был еще мал, и все, чего я хотел — видеть ее счастливой. Я всегда ее слушался и подчинялся, даже когда… когда она привела нас к греху.

— Ты ей не принадлежишь!

— Теперь уж больше нет, — произнес Томас убитым голосом, — Но раньше — принадлежал безраздельно. Да-да. Когда я окончил школу, а ее выпустили из… того дома, она мне ясно дала понять, что я ее должник до гробовой доски. Ради меня она убила нашу мать, ради меня, Эдит, понимаешь? Могла ли быть жертва больше этой? Ну и как, по-твоему, я мог отказать Люсиль в ее просьбе, даже в такой?..

— Да не было убийство матери для твоей сестры никакой жертвой, — Эдит вспомнила об интонациях алмазной твердости, которые неизменно появлялись в голосе Люсиль, когда той случалось говорить о леди Беатрис. Глаза Томаса поползли на лоб, давая понять, что он не допускал и мысли о том, что поступок, который Люсиль заставила его считать услугой, на самом деле доставил ей удовольствие.

Он настолько мало видел, что Эдит даже могла бы заподозрить его в неискренности, будь его голос менее дрожащим, а его лицо — не таким бледным.

— Памела была слишком больной и хрупкой, чтобы я исполнял какие-либо супружеские обязанности, кроме имени, данного ей, и я думал, что для Люсиль она не представляет угрозы, что такое положение нас всех вполне устраивает. Но оказалось, что Люсиль и ей подливала отраву в чай, а когда Памела это осознала, она ее задушила — ради меня. Она снова сделала это для меня, потому что донеси на нас Памела, в тюрьму отправились бы мы оба, понимаешь? А потом нам понадобилась Энола. Нам обоим нужна была женщина, которую все могли бы считать матерью нашего ребенка.

Ничто не могло бы вызвать у Эдит большее разлитие желчи, чем известие о том, что Люсиль одарила Томаса сыном. Даже будучи вне себя от ужаса, она не могла не заметить любви и боли в голосе мужа, когда он говорил о своем умершем маленьком мальчике, о страданиях нежизнеспособного ребенка с пороками развития. Он был, несомненно, прекрасным отцом, даром что был чудовищем.

— Ну, предположим, что должно случиться с ними, ты не знал, — ее голос зазвучал совсем по-старушечьи: сухо и надтреснуто. — Но когда ты на мне женился, ты уже отдавал себе отчет в том, что Люсиль меня убьет?

Представлял ли он, надевая кольцо с красным камнем ей на палец, как будет его снимать — уже с трупа?

— Ну… я думал… думал, что, может, тебя оставить в живых она разрешит…

Проклятие, как же сильно Люсиль контролировала разум Томаса! Эдит очень хотелось хорошенько потрясти его за плечи, но пересилить себя, чтобы коснуться его, она не могла.

— Она не хозяйка тебе! Не начальница! Не только она одна во всем этом виновата, несмотря на то, что она сделала с тобой. Даже если она убивала твоих жен собственноручно, ты должен был осознавать, что она делает, из ненависти к тем, кто был рядом с тобой.

— Эдит…

Она не остановилась, пока не выговорилась.

— Ребенком, может быть, ты и не мог догадаться, что Люсиль собиралась сделать с вашей матерью, но после этого ты ведь понял, что твоя сестра — убийца?! Повзрослев, ты мог бы отказаться снова ублажать ее в постели, но ты этого не сделал, предпочитая закрывать на все глаза, и из-за этого погибли три женщины. Я вполне могла стать четвертой, и поэтому, от лица твоих предыдущих жен, которых ты привел на убой, призываю тебя к ответственности!

— Ты права, права. Во всем. Мой грех — в трусости и бездействии. Только встретив тебя, я понял, какими же отважными и свободными могут быть люди. Ты и мне придала храбрости, но, увы, слишком поздно, чтобы спасти других или предотвратить появление моего несчастного сына.

От очередного упоминания о том, другом ребенке, рожденном Люсиль от него, существование которого никогда уже просто так не изгладится, Эдит захотелось кричать:

— Ты меня обманывал!

— Обманывал…

— И травил!

— Травил.

— Говорил, что любишь!

— Люблю!

И, Бог свидетель, она знала, что это правда. Любовь Томаса, деформированная и уродливая, какая только и могла родиться в его несвободном сердце, все же была истинной любовью.

Слезы так и хлынули из глаз Эдит, и она тяжко вздохнула, чтобы не зарыдать в голос. Склонив повинную голову, Томас встал на колени перед диваном, на котором она сидела.

— Если ты хочешь, чтобы я дал тебе свободу — будет исполнено. Боишься оскандалиться, подав на развод — просто уходи и скажи всем, что ты овдовела.

— Я по горло сыта ложью.

— Ложью это не будет.

Она отвесила ему пощечину:

— Ты не посмеешь! Что, угрозами самоубийства будешь меня удерживать? Не видишь, как это жестоко?

Томас помотал головой. На щеке его пылал красный отпечаток ее ладони.

— Нет-нет, Эдит, я не то имел в виду… Я не для того это сказал, чтобы лишить тебя свободы, а чтобы даровать ее тебе. Единственное, что я мог сделать во искупление своих грехов — обеспечить тебе достойную жизнь. Я надеялся, что здесь, в Барселоне все так и будет, но если теперь мне не осталось ничего, кроме как дать тебе свободу для твоего же блага, то я избавлю тебя от своего присутствия. Целиком и полностью.

— Твоя смерть не может дать мне свободу.

— Верно. Но свершившееся правосудие — может, — Томас стал рассуждать уже более уравновешенно и разумно, и это напомнило ей о том, что муж на самом деле понимал ее так, как никто другой, — Не станем же мы отрицать, что моя смерть будет вполне справедлива? Маргарет, Памела и Энола заслужили это, не так ли?

Она тряхнула головой, не просто отрицая его утверждение, но отказываясь его обдумывать. Она понимала, что палач просто делает свою работу, но представлять, как он накидывает петлю на шею ее собственному мужу — совсем другое дело. Он продолжил:

— Помнишь, что ты говорила о своих персонажах? Они и только они сами решают, кем им быть — злодеями или героями, грешниками или святыми? Я буду вечно нести на себе печать греха, но с тобой… я подумал, быть может, я смогу встать на путь исправления.

Еще один поворот сюжета, нет, сие было невыносимо.

— Берегись Багрового пика, — прошептала Эдит сквозь слезы. — Мама-мама, а ты ведь меня предупредить пыталась…

Томас ни слова не понял, да и не пытался.

— Хочешь, чтобы я ушел? Или собрал твои чемоданы, чтобы уйти могла ты?

— Я уже не знаю, чего хочу… Но скажи еще вот что: отца моего ты убил?

— Нет, тоже Люсиль. Я не мог предвидеть, что она зайдет так далеко. Она просто велела мне подождать, пока она все уладит. Ну и дурак же я был — думал, вплоть до того, как нам сообщили о случившемся, что она на такое не пойдет…

Эдит оттолкнула его:

— Не нам сообщили, а мне! — священного права оплакивать Картера Кашинга Томасу она не отдаст. И это будет одна из многих печалей, бремя которых ей отныне придется нести на своих плечах в одиночестве.

В конце концов, Томас отправился ночевать на диван. Эдит закрылась в спальне, свернувшись в постели с Лордом Байроном под боком и орошая его шерсть слезами. Как же она всегда презирала героинь, которые только и знали, что разводить нюни в ответ на любые дурные новости… но тогда она была молодой и неопытной, счастливой и без душевных ран. И не знала, что даже храбрейшим из храбрых не стыдно иногда расплакаться, узнав истину.

* * *

Она очутилась в готическом романе. Еще лет сто тому назад подобные ужасы в основном высмеивались — а иначе проку для жанра в них было мало. Читая в свое время « Нортенгерское аббатство», Эдит и сама вместе с Джейн Остин изрядно повеселилась над Удольфо и Мельмотом Скитальцем. Но вот она сама оказалась на чужбине, замужем за женоубийцей, долгие годы совершавшим грех кровосмешения — в положении, в которое с большей вероятностью вошла бы Кэтрин Эрншоу, чем Элизабет Беннет.

Ее призраки, будь они неладны, — это просто фигуры речи! Со времен последнего страшного явления матери Эдит твердо верила в привидений, но ей хватало предусмотрительности не отправлять эту историю в «Кольеровский Еженедельник». Теперь сюжет ее романа, залитый неверным светом свечей, был открыт всем ветрам, и Эдит только одно знала наверняка: готические романы редко заканчиваются благополучно.

Есть точка морального невозврата, которую никогда не пересекают мрачные готические герои. Они совершают убийства — обороняясь; для других злодеев, еще более страшных, у них находятся оправдания — но в них они не влюбляются. Они предаются запретным страстям — иногда даже есть намеки на то, что сестры отдаются родным братьям, а дядья и тетки соблазняют племянников — но если в рассказах такого рода братья и сестры погибают, то только вместе, погружаясь, как дом Ашеров, в пагубную трясину. Эдит не считала, что такой персонаж, как Томас, мог бы зайти слишком далеко в своих темных деяниях и потом выйти из этой истории целым и невредимым — во всяком случае, будь он плодом ее писательского воображения, она бы с ним так никогда не поступила.

Но, с другой стороны, тогда, ночью в городе она сказала Томасу чистую правду — персонажи сами выбирают свой путь, и только им решать — герои они или злодеи.

Вычеркнуть из этого повествования Томаса Эдит не может. Это — история ее собственной жизни, за которую она ответственна. Куда же она зайдет дальше и чем закончится?

* * *

Томас ложился спать в гостиной, просыпаясь и уходя на работу до того, как Эдит выходила из спальни, она же запиралась в своей комнате еще до наступления темноты, перед тем, как он возвращался домой. Так они и проводили целые дни, не видя друг друга. Томас своим присутствием в квартире безмолвно задавал один и тот же вопрос, но Эдит пока ответить на него готова не была.

Ее беременность пока еще ничем себя не проявляла, кроме отсутствия менструаций и странного непреодолимого отвращения к запаху сыра. Она также стала настоящей соней, но не знала точно, требовал ли того ребенок или это была защитная реакция мозга, чтобы не сойти с ума от жестокой правды в часы бодрствования.

Еще не разобравшись в своих чувствах к Томасу, она нисколько не переменилась к будущему ребенку. Она с восторгом предавалась мечтам о том, как однажды прижмет его к сердцу и станет его растить, надеясь стать для него самым дорогим и важным на свете человеком — сильным, любящим и любимым, каким некогда был для нее отец.

Картер Кашинг показал ей своим примером, что и одного из родителей может быть достаточно. Тот ли это выбор, который она должна сделать?

Но мать Эдит однажды вернулась, нашептывая страшным голосом предупреждения, почерневшая, такая любящая и такая пугающая. Не так просто родителям покинуть своих детей, даже после смерти.

Может быть, призрак Томаса тоже когда-нибудь ей явится…

Слишком крепко скованы некоторые узы, чтобы их разорвать.