А теперь иди (джен)

— Китнисс, пожалуйста, остановись.

— Нет, Пит, я не собираюсь останавливаться.

И я продолжаю перекапывать кое-где поросшую травою землю — и там, где трава вылезла и зазеленела, и там, где все по-прежнему голо.

— Просто хочу еще раз попробовать. Уверена, на этот раз она взойдет поровнее.

Пит вздыхает. Тяжко вздыхает.

— Да, но ты уже в третий раз это делаешь. Ты же знаешь, ему на это было бы… — он осекается, хотя мы оба в курсе, что он собирался сказать.

— На что ему было бы, Пит? — от этого вопроса во мне поднимается волна гнева. Я разгибаю спину, чтобы очутиться с ним лицом к лицу. — Ему было бы плевать, что его могила выглядит дерьмово, потому что именно такой была вся его жизнь? Потому что его дом был весь в дерьме, сам он выглядел дерьмово, и класть он на это всегда хотел с прибором? Это ты мне пытаешься сказать?

— Нет, — с безграничным терпением отвечает он, — я просто хотел сказать тебе, что ему бы не хотелось, чтобы ты так надрывалась.

Отвожу взгляд, сжимая черенок лопаты так сильно, что рискую его разломить.

— Ну, тут уж как водится, — я снова склоняюсь к земле и предаюсь прежнему занятию, — он даже мертвый не желает, чтобы его окружала красота.

Не бросаю копать даже когда Пит встает рядом со мной на колени.

— Я начинаю всерьез волноваться за тебя, Китнисс. Ты никогда даже… То есть, мне кажется, ты не оплакала его как следует. Не видел, чтобы ты хоть слезинку пролила…

И тут я замираю. Он прав. Я еще ни разу не плакала… Но разве это имеет значение?

— А что, если мне не хочется плакать?

Взяв меня за подбородок, он поднимает мое лицо так, чтобы заглянуть мне прямо в глаза.

— Может быть, тебе и не хочется плакать, — печально улыбается он. — Но, думаю, поплакать тебе надо.

Тряхнув головой, я отворачиваюсь.

— Мне кажется, что если я заплачу… Если заплачу, значит, я приму то, что его на самом деле больше нет. Это станет правдой. Так что, если не возражаешь, я лучше просто буду копать.

Пит больше ничего не говорит, когда я снова вонзаю лопату в землю и принимаюсь ворочать комья травы и грязи. Но он и не уходит, так и стоит подле меня на коленях, и я чувствую, что на меня наваливается удушье. И я копаю, копаю и копаю, останавливаясь лишь от ощущения влаги на лице. Поднимаю глаза, ожидая увидеть дождевые тучи, но на ясном небе — ни облачка, солнце так и сияет. И только когда мне становится трудно дышать, я понимаю, что плачу.

Тогда я роняю лопату. И реву.

Реву по своему ментору, который спас мне жизнь. По своему другу, который порой единственный мог меня утешить. По тому, кто стал мне заместо отца, уведя меня однажды из Дворца Правосудия. По тому, кто прослезился, когда впервые взял на руки нашу дочь… И я тогда впервые видела слезы на его лице.

Пит обнимает меня, пока я плачу, плачу и плачу. Мои слезы орошают землю, пока соленый поток не высыхает.

В конце концов он отводит меня домой, где я проваливаюсь в сон. Мне снится Хеймитч, ухоженный и трезвый, в окружении своих друзей и родных — людей, которых он любил до того, как в его жизни появились мы. Я просыпаюсь с ощущением счастья, окрыленная надеждой, что теперь он пребывает там, где демонам за ним больше не угнаться. Там, где он свободен. Умиротворен.

Еще через несколько недель я вновь навещаю его могилу. Она густо поросла сочной зеленью. Подняв лицо к небу, я улыбаюсь.

— Ах ты, старый ублюдок.